В семидесятые он – давно признанный классик. Но имя его появлялось в скучных, дежурных публикациях, более походящих на партийный документ, нежели на живой рассказ о писателе. Награды и звания заслоняли лицо Шолохова, а в кругах столичной интеллигенции часто поговаривали, что «Тихий Дон» украден. К началу 1980-х это стало уже негласным общим местом: кто автор великого романа? – не Шолохов. Почему? Ответы были гадательны. И только повторялось с редким упорством: человек двадцати с небольшим не мог бы написать «Тихий Дон». Да и как могло случиться: почти мальчишкой пишет гениальный роман, а потом что? К тому же интеллигенцию не жалует, литературную в особенности. И очень диссидентов не любит… О «Поднятой целине» говорили как об «агитке» даже толком не прочитав. «Они сражались за Родину» почти и не упоминались. А Шолохов молчал… Лишь с середины 1990-х стало известно о рукописи первой книги. Она существовала.

«Дух дышит где хочет». Библейская мудрость сказала о романе Шолохова больше, нежели нескончаемые рассуждения критиков и назойливых «исследователей», хотевших лишить автора его произведения.

…Он входил в литературу стремительно, как и все это рано созревшее поколение. Почти детьми они оказались в той страшной смуте, которая охватила Россию, а после... Андрей Платонов. В двадцать шесть – двадцать семь – взрыв творческих сил: «Эфирный тракт», «Епифанские шлюзы», «Сокровенный человек», «Ямская слобода», первая редакция Чевенгура». Могло бы начаться раньше, но – уходил из литературы в инженерию и в «ремонт земли». Леонид Леонов. В двадцать два – двадцать три уже писал вещи исключительные: «Бурыга», «Петушихинский пролом», «Конец мелкого человека», «Записки Ковякина», «Туатамур». К двадцати восьми – автор шедевра, романа «Вор». Гайто Газданов. Пришел в литературу из «белых» – и тоже рывком. Уже в рассказах, когда ему чуть-чуть за двадцать, он выглядит зрелым. Знаменитый роман «Вечер у Клэр», – о России, о гражданской войне, о той тихой печали, которая сопровождает человеческую жизнь, – выйдет из печати, когда автору только-только исполнилось двадцать шесть. Аркадий Гайдар, «красный». Свой первый зрелый рассказ – «Р.В.С.» – напишет в двадцать два. К двадцати шести появится и большая проза, из лучших, суровая и «протяжная», – роман «Школа».

За настоящим произведением всегда ощутимо лицо автора. Ни Платонов, ни Леонов, ни Газданов, ни Гайдар не кажутся «молодыми». Каждому из них – даже когда на самом деле им лишь «за двадцать» – дашь лет тридцать пять. Данте такой возраст поставил «на середине странствия земного».

Шолохов был самый молодой. Леонов и Платонов старше на шесть, Газданов и Гайдар – на полтора. Но школа жизни всем выпала одна: братоубийственная война, кровь, увиденная глазом разом возмужавшего подростка. Он мог погибнуть в четырнадцать, в пятнадцать, в шестнадцать… Не просто «наблюдал» страшный русский раздор – участвовал в нем. И знал, что значит ожидать расстрела.

В Москву он приедет осенью 1922-го, семнадцатилетним мальчишкой. Через год начнет ходить в литстудию. Уже о первом серьезном рассказе (позже он будет назван «Продкомиссар») услышит от редакции: «Ни нашим, ни вашим». С декабря 1924-го – начинает печататься. Чтобы увидеть, что автором «Тихого Дона» был Шолохов и только он, чуткому читателю не нужны никакие рукописи. Достаточно прочитать «Донские рассказы» подряд, ощутить, как крепнет писательская рука.

Над «Тихим Доном» он начнет работать двадцатилетним. Первые страницы – совсем не то, что увидят перед собой первые читатели. Позже куски ранней рукописи попадут во второй том эпопеи – его слишком торопили с продолжением. Через многие годы Шолохова станут не просто корить за «слабины» второй книги, но поставят под сомнение его авторство в первой, «лучшей».

Начало «Тихого Дона» увидит свет, когда автору было двадцать три. И Леонов, и Газданов, и Гайдар способны были дать в эти же годы вещи зрелые, даже замечательные. Шолохов мог смутить истинно эпическим размахом. И то, что Господь «дохнул» именно на него, стало его трагедией. Литературная среда не любит столь очевидного избранничества. Слухи о плагиате возникнут весной 1929-го. Он привезет рукопись в Москву. Когда её отыщут в 1990-е – увидят пожелтевшие, слегка потрепанные по краям страницы. Четкий и быстрый почерк. Правка «сходу», – там заменено словцо, там – фразы и целые куски. И правка новая, – синим, фиолетовым, – перечеркивания, вставки. Сбоку – красным карандашом – пометки на полях. Что ощутили в этих старых листах потомки? Энергию руки и врожденное чувство «дыхания прозы»? Или только «документ»?

«…Что мне делать? И надо ли мне и как доказывать, что мой “Тихий Донˮ – мой?.. У меня руки отваливаются и становится до смерти нехорошо». Горестное признание в письме к Серафимовичу. Третья книга не допечатана. Шолохов числится в «пособниках кулаков». Только кивок Вождя позволит третьей книге увидеть свет – более чем через два года.

Он устал еще до войны. Писал первую книгу «Поднятой целины», писал письма Сталину о чудовищных «перегибах», спасал друзей от НКВД, потом спасался сам. В это же время его начнут превращать в классика соцреализма. Весной 1940-го, когда он уже на самом деле будет стоять «на середине странствия земного», выйдет последняя книга «Тихого Дона». И потрясет читателей мрачной безысходностью.

В годы гражданской его чуть не расстреляли за «превышение власти»: юный продинспектор Шолохов самовольно снизил налог, чтобы спасти голодных крестьян. Предвоенные годы он хлопотал за осужденных друзей и помог освободить сына Андрея Платонова из заключения. После будет вступаться за Ахматову. Интеллигенция ему припомнит лишь одно: дело Синявского и Даниэля. Диссидентство его раздражало. Быть может, чувствовал, что это движение и доведет страну до беды?

Высшее достижение его послевоенной прозы – отдельные главы из второй книги «Поднятой целины» и «Судьба человека». Вся горечь сиротства, дохнувшая со страниц этого рассказа, – не говорила ли она и о его собственном творческом одиночестве?

Не написал второго «Тихого Дона»… Да как было и пытаться, если ты знаешь, как тяжело бывает «выкормить» гениальное дитя, как мучительно трудно вывести его в люди. Ради главного своего романа он пожертвовал слишком многим, и рожденная им великая книга сгубила его собственную жизнь.

«Рукописи не горят!» – Фразу из Булгакова повторяют, забывая, что не горят они лишь для того, кто связан с потусторонними силами. Книги, убивавшие своих создателей, – их было не так мало в ХХ веке. Мучительная судьба «Белой гвардии» заставила Булгакова взяться за «Дни Турбинных». Образ произведения еще раз отразится в «Театральном романе», чтобы в «Мастере и Маргарите» зазвучать снова, в ином обличье. Недопечатанный «Чевенгур» принудил обратиться к драматургии Платонова. К концу жизни скопится несколько томов написанной и неопубликованной прозы, среди них – «Чевенгур», «Котлован», «Ювенильное море», «Счастливая Москва»…

Шолохов сделает все, чтобы донести свое детище до читателя. Но борьба за книгу – состарила душу. Странно, что его еще хватило на «Судьбу человека». На роман «Они сражались за родину» сил уже не было. Незадолго до смерти он бросит в огонь неопубликованные главы.

…Вопрос об авторстве «Тихого Дона» медленно рос – и превратился в чудовище. Девяностые годы – самые страшные в «шолоховедении». После кончины писателя его настойчиво хотели разлучить с собственным произведением. «Исследователи» пластовали роман, резали его на стилистические пласты, отделяя – как хирург скальпелем разделяет ткани единого организма – «слабого Шолохова» от «неизвестного гения». Вопрос о претендентах на авторство превратился в филологическую пошлость и подменил собой вопрос о страшной судьбе писателя.

Его дар – стереоскопическое виденье эпохи: в лицах, в деталях, в пересечениях судеб людей и страны. Его беда – то же самое многомерное зрение. «Не за красных, не за белых» – в устах критиков это могло прозвучать приговором. В глазах читателя – это знак избранничества. Читали и красные, и белые. Читали современники и потомки. И последний том закрывали с душевной дрожью.

«Тихий Дон» – не только о трагедии казачества, но о мире людском. О том времени, когда раздор порождает еще больший раздор. О том, что гигантской, неумолимой волны истории миновать невозможно. О том, что судьба человека больше его места в мире. И что всеобщую вражду погасить может только пробуждение родственности.

Здесь есть всё: война и мир, народ и личность, человек и природа, любовь и смерть. Один из самых читаемых романов. И – самых непрочитанных.

2006, 2017