Многословие – не самый популярный разговорный жанр во взрослой и вынуждающей помнить о том, «как важно быть серьёзным», жизни. Но некоторые люди заслужили своим человеческим подвигом воспоминания о себе именно такие: пространные, многословные, падкие на красноречие.

   Быть достойным подобных посвящений можно, преодолевая буреломы, горы и холмы, исследуя почвы, станы древних племён. Или, к примеру,  посвящая себя  людям в служении  здоровью каждого, борющегося с болезнями, хворями, недугами. Знахари, лекари, врачи. А кто осудит человека за помощь народу в одолении дорог? Да-да, самых обыкновенных, шоссейных и грунтовых. Изо дня в день он, водитель, «шофэр», по фонетике Игоря Северянина, покоряет километры на разбитом автобусе, приближая нас к счастью очага и тепла или, напротив, отдаляя от бед, преследований, гонений. Сколько путей служения добру! И пусть специалист - «слуга двух господ», но хотя бы часть себя он умеет посвятить подлинно доброму поступку.

  Герой прошедшего теперь времени, о котором пишу я, обретал себя и в работе в электросетях, и в лесничестве, и в отъездах из родной деревни в далёкие края. Но это не главное. Только сопутствующее основному. Самое важное – он многие годы, с юности шестнадцатилетней и до завершения жизни через полвека, сопротивлялся немногословию поэтическим словом, стихами, текстами. И поступал так, обитая последние двадцать лет в краях молчаливых, где произнесённое слово наделяется многим: и смыслами, и весом, и значением. Где слово порой даётся с трудом (и тебе, и окружающим), а возвышенность и высвобождение поэзии из обыденной речи – труд, близкий к подвижничеству.

    По заданию редакции районной газеты в мае сего года я отправился  к родственникам почившего 15 лет назад автора своих деревенских строк. На перекрёстке возле соседней с Печёнкиным деревней стоял зоркий мужик возле «Нивы» с видом человека хваткого, не лишённого в душе азарта и разбоя.  Ожидал вечером предзакатным не то груз, не то нагруженного проблемами или ещё чем-то человека. Осведомился у меня, «куда путь держу», в очень просторечной форме. Я объяснил кратенько, завершив ответ словами: «Жил поэт такой  у вас тут, да?» «Ну, жил…» - буркнул дядька, хитро, как Клинт Иствуд, прищуриваясь. На лице его при этом промелькнуло нечто вроде «mixed emotions», о названной в честь которых песне известных британских музыкантов  (The Rolling Stones) он, может быть, и не ведал. Да и не до них было в этой облаянной собаками близлежащих деревенек глуши на разбитых ухабах одного из многих русских путей. Видимо, у встречного и встреченного мной от Виктора Смирнова осталось теперь только два слова, посвящённых и уделённых земляку: «ну» и «жил»…

   Меж тем, в родной деревне Филиха, где прошли и детство писателя, и последние годы жизни литератора-любителя, материнский дом куплен и перестроен ныне новыми хозяевами, жильцами. Но в Печёнкине памятью и верностью некоторых людей стихам этого человека открыт при школе музей известного земляка. Правда, школу в этом году должны закрыть. Радует открытость для него сердец тех, кем он по-прежнему любим. Например, Нины Ивановны, жены его младшего брата, Александра Александровича, под руководством которого Виктор Александрович работал в лесном хозяйстве на границе Костромской и Нижегородской областей, оберегая природу от пожара, пала травы, огня. И речь он оберегал, как мог. Нет, конечно, его зря называют местным Есениным те, кто просто не соизмеряет масштабы талантов, фигур, их значимости в поле русской литературы. Но важна преданность этого человека тому самому полю, в котором «ягода навсегда». И преданность его месту в ней тех, кто оберегал и до сих пор оберегает занятое им пространство контекста шарьинской культуры. Помните книжки серии «Говорят погибшие герои»? Виктор Смирнов – один из героев стяжания поэзии в родных для него краях.

   С родственниками поэта я провёл один вечер. Закат пал на купола храма Успения Пресвятой Богородицы, построенного в Печёнкине в 1850-ых годах по проекту Константина Тона, известного более всего Храмом Христа Спасителя в Москве. Церковь устояла в годы, когда смысл видели в кирпиче, на который здание храмовое хотели разобрать, чтоб построить коровник. Но председатель колхоза отстоял и сооружение, и право на него деревни и всей шарьинской земли. Теперь в храме под сводами возле алтаря регулярно проводит богослужения батюшка из старинного города Ветлуга Нижегородской области, до которого отсюда не более 15 км. Исполненный красоты старинного здания, его сочетания, слияния и слитности с закатным небом, природой, тишиной, я слушал хозяев дома, напоённый стаканом парного молока (кроме воды и чая). Тёплого, свежего, как будто впитанного когда-то и стихами Виктора Александровича. Не теми, где он ругал своих костромских коллег, так наивно и несправедливо, конечно, называя их «борзописцами», клеймя и, очевидно, не соотнося своё дарование с их талантами. С их умением писать, развиваться, учиться, становиться. С умением жить. Не эти тексты дороги в наследии знаменитости из Филихи. Более всего те, где лесник, электрик отважился на нежность. То, что писалось им в адрес потерянных любимых женщин (несколько браков и все, с общепринятой точки зрения, неудачные), нравится тем, кто, возможно, забыл о лучших авторах любовной лирики, вроде Маяковского молодого и нежного в смелости своей грубости и грубости своей смелости.

   Но тексты о родной природе, о деревне, о сельской жизни – довольно тонкая, изящная работа любителя словесности. Да, в ней заметны влияния давние: Пушкин, Есенин и, конечно, Некрасов, томик «Кому на Руси жить хорошо» которого 1944 года был подарен Виктору его первой учительницей. Я держал в руках эту выцветшую книжку с чернилами посвящения, дарственной. Затёртую, обтрёпанную. Но за ней было столько людей, ситуаций, бывших с этими счастливыми и несчастными одновременно, что не уважать старое издание было невозможно. Уважать в нём судьбы. К примеру, той самой первой учительницы Виктора, которая, по словам говоривших, прожила в Филихе в маленькой избёнке, напоминавшей более баню. Не то «из бывших», не то…

   Виктор Петрович Астафьев оказался единственным крупным писателем, отозвавшимся на творчество Виктора Александровича.  В цитируемых в каждом сборнике стихов Смирнова строчках из письма прозаика – слова о том, что это не поэзия, а «слеза». Быть может, именно в этой плаксивости и слезливости многие ветлугаи и видят родство своего родного представителя служителей муз с Сергеем Александровичем из рязанского Константинова. А что вижу я? Мне видится большая и молчаливая трагедия, развернувшаяся в тихих лесных угодьях. Занесённая сюда. Обретшая приют в деревенской избе. Трагедия человека, на протяжении всей своей жизни пытавшегося повернуться к памяти («Повернётся к памяти душа» назывался сборник 2009 года, изданный в ИД «Ветлужский край») и обретавшего там, в прошлом, одни слёзы. По-своему несчастного человека, так и не сумевшего повернуть в будущее. Может быть, и потому, что в нём этих самых слёз оказывалось много больше…

2017 г., к 80-летию Виктора Смирнова (3 июня 1937- 14 июня 2002г)