Как сейчас помню, в сентябре 1972 года мы, студенты второго курса литфака Рязанского педагогического института, прибыли в село Затишье Рязанского района на уборку картофеля в местном колхозе. Вместе с нами приехали и первокурсники.

          Мое внимание (да, думаю, и не только мое) сразу привлек среднего роста, крепкого телосложения парень с шапкой русых волос на голове и светлой, слегка рыжеватой бородой. Одет он был в потертую кожаную куртку черного цвета. Через плечо у него висела солдатская фляжка. Пройдя метров пятьдесят по грядке, парень переворачивал кверху днем ведро, садился и делал из фляжки несколько глотков, после чего сладко затягивался сигаретой.

          «Черт возьми! – думал я, наблюдая за ним, – Не может быть, чтобы он пил какую-то простую прозаическую воду».

          У него, так похожего на романтического героя, во фляжке непременно должен быть какой-нибудь необыкновенный, диковинный напиток (после я узнал, что он наполнял ее разведенным спиртом или водкой). А вечерами парень завораживал нас чудесными песнями на стихи Николая Рубцова, исполняя их чуть хрипловатым голосом под аккомпанемент семиструнной гитары.

         Думаю, излишне говорить, как мне хотелось познакомиться с этим необыкновенным в моих глазах молодым человеком. Но он держал всех как бы на дистанции, так мне тогда казалось, и подойти к нему я не решался, а попросту, робел. Валерий Авдеев, так звали парня, выглядел бывалым, видавшим виды человеком – особенно для меня, восемнадцатилетнего юнца. На пальцах левой руки у него был выколот год рождения – 1948.

          Вскоре на занятии литературного кружка на литфаке я услышал в поистине в артистическом исполнении Валерия его стихи и был окончательно покорен им. Стихи были самобытные, яркие, не похожие на всё то, что я до этого читал и слушал в Рязани. Многие строки сразу запоминались:

                            Улетают года, как дым.

                            Когда буду совсем седым,

                            То кувшинкою в глубине

                            Шевельнется детство во мне.

                                              * * *

                              Пороша – она хороша!

                                                * * *

                              Словно бог, по облаку прохожу.

                                                * * *

                                        И услышишь, как

                       Меж колхозных гряд капустных

                                           Топает русак.

                                                * * *

                        Лесные овраги, лесные овраги –

                       То с запахом меда, то с запахом браги.

         Наш декан и литературный наставник Игорь Николаевич Гаврилов в шутку читал последнюю строку по-своему: «То с запахом меда, то с запахом «Фраги». Так называлось продававшееся в Рязани болгарское вино.

          Валерий поступил в институт уже сложившимся поэтом со своей тематикой, со своей стилистикой, со своим образным строем, со своей интонацией.

          Я тогда кропал книжные вирши, «пел разлуку и печаль, и нечто, и туманну даль». Конечно же, все это не имело к поэзии никакого отношения. Слушая стихи Валерия, все больше и глубже знакомясь с его творчеством, я через некоторое время, не без его влияния, стал писать по-другому и был на седьмом небе от счастья, когда он похвалил мои новые стихи.

Но я несколько забежал вперед.

         …Помню декабрьский вечер. Я в своей комнате в общежитии готовился к сдаче зачета по гражданской обороне. Вдруг открылась дверь, и в дверном проеме я увидел Валерия. Прямо скажу, неожиданно он пригласил меня к себе в комнату. Как потом выяснилось, у него был день рождения. Празднование его затянулось далеко за полночь.

           Утром я поднялся никакой. Сдавать зачет, конечно же, не пошел и, обхватив тяжелую голову руками, тупо сидел за столом. Вдруг, как и накануне, широко распахнулась дверь, и возникший на пороге Валерий жестом пригласил меня следовать за ним. Весь стол в его комнате был уставлен бутылками «Жигулевского». Мне, мучимому похмельной жаждой, этого только и надо было. Жадно опустошив бутылку-другую, я довольно быстро пришел в себя.

          С тех пор я стал общаться с Валерием все чаще. И чем чаще общался, тем больше и больше желал походить на него. Мне хотелось так же, как он, играть на гитаре, так же чуть хрипловатым, глуховатым голосом петь песни на стихи Рубцова, так же заходить в кафе «Театральное», и в то время, как все заказывают по стакану «Портвейна», заказывать сразу пятьсот грамм. А выпив и закусив  всего лишь одной конфетой, твердой походкой выходить на улицу, беспечно посвистывая на ходу.

          Вскоре Валерий научил меня бренчать на гитаре и вручил книжку Рубцова «Звезда полей». По ночам, закрывшись в Красном уголке студенческого общежития, я разучивал так полюбившиеся мне рубцовские песни.

          Надо сказать, что Валерий был и сам незаурядным сочинителем песен. Они мне очень нравились. Я переписывал слова в тетрадь и тоже старательно разучивал и его песни на гитаре. А когда приезжал в родной поселок на каникулы, то вооружался гитарой и, подражая Валерию, с хрипотцой в голосе, самозабвенно распевал их в своем дворе и даже пользовался некоторым успехом.

          …После того, как меня выставил за дверь, изгнал из областного Бюро пропаганды художественной литературы заведующий, непонятный литфункционер Рябинкин, и никто не вступился за меня, я уехал из любимой Рязани, в сущности подвергнутый, воспользуюсь этим древним словом, остракизму. Уехал, как оказалось впоследствии, навсегда.

          До глубины души огорченный, я, как ни странно, ни на кого обиды не держал. Я понимал, что случилось мое изгнание потому, что никто не видел в ту пору во мне перспектив литератора, за исключением разве что одного А.И. Сенина, о котором я раньше рассказал.

         Наша последняя встреча с Валерием Авдеевым произошла в Москве, где я в то время работал в издательстве «Современник». Он позвонил мне на работу и предложил встретиться. Мы уже долгое время не виделись, – так что я с радостью согласился.  И уже через полчаса горячо жал руки Валерию и молодому рязанскому поэту Володе Хомякову в коридоре издательства «Молодая гвардия», куда они привезли рукописи своих стихов.

         Пить за встречу прямо в коридоре было не с руки. И мы ничтоже сумняшеся по приставленной к стене металлической лестнице взобрались на чердак. Недолго думая, Валерий накатил мне граненый стакан водки, и я, как в далекие рязанские времена, лихо опустошил его. А то, что произошло дальше, не понятно мне и по сей день. Валерий повернулся к Володе Хомякову и, махнув рукой, пренебрежительно произнес: «А, так же пьет», – словно встретился со мной лишь затем, чтобы узнать, как я пью. Да и прозвучало сказанное примерно так: «Как был пьянью, так и остался». Не дав мне ничего сказать в ответ, он выпил сам, повернулся уже ко мне и после небольшой паузы менторски проговорил:  «Пришли мне письмо. Я посмотрю, как ты пишешь», подчеркивая свое неоспоримое превосходство надо мной. Зачем? Еще в Рязани он прекрасно знал, как я пишу, как знал хорошо и то, что я всегда смотрел на него снизу вверх. Он был для меня поэтом, у которого я учился слагать стихи. Он был для меня предметом для подражания. Он был для меня, не побоюсь произнести это слово, кумиром.

          А кончилось все вообще прескверно. Ускользнув от милиционера, мы кое-как добрались до места, где жил земляк Валерия  - молодой священник из Сынтула. Там Валерий с Владимиром намеревались заночевать. Я, мертвецки пьяный, тоже робко заикнулся о ночлеге, так как на дворе стояла темь, хоть глаз коли, и доехать до дома было в моем состоянии проблематично. Но Валерий решительно выставил меня за дверь, ничего не объяснив.

          Как я добрался до своего жилья почти через всю Москву, не помню.

          Больше мы с Валерием никогда не виделись. Да и, наверное, к лучшему. Как бы мы посмотрели друг другу в глаза после всего случившегося, не представляю. Что тогда произошло с Валерием? Какая муха его укусила? За что он устроил мне выволочку? – ума не приложу.

          …Как-то, приехав на родину, я слушал по областному радио литературную передачу. Голос ведущего сообщил: «А сейчас прозвучат стихи одного из лучших рязанских поэтов Валерия Авдеева». Я был одновременно и обрадован, и огорчен.

          Да, Валерий Авдеев, несомненно, один из лучших поэтов рязанской земли. Мне это было ясно уже в наши студенческие годы. Но я тогда верил еще и в то, что Валерий будет со временем известен на всю нашу огромную советскую страну. Почему этого не произошло, почему этого не случилось, я не знаю и объяснить себе тоже не могу. Ведь у Валерия было все: и несомненный талант, и мастерство, и яркая самобытность.

          Хорошо помню, как студентки литфака были без ума от Вознесенского. А я повторял Валерию, уверенный в своей юношеской правоте: «Валера, ты гораздо самобытнее стихослагателя Вознесенского!» Повторись все сначала, я, не минуты не колеблясь, сказал бы то же самое.

          О Валерии Авдееве я вспоминаю, пожалуй, чаще, чем о других рязанских поэтах. А если и забуду, то мне напоминает о нем мой сосед в Ухолове, который каждый раз при встрече, широко улыбаясь, затягивает:

                             Ах, гастроном, гастроном, моя больница,

                             Иду лечиться я в гастроном.

          Это строки из песни Валерия, которую я частенько пел на скамье возле нашего дома теплыми летними вечерами в годы молодости.

          …Считаю необходимым рассказать еще вот о чем.

          Пил я уже в студенческие годы довольно много. И с каждым годом все больше. Происходило это на глазах Валерия. И он на очередной мой день рождения подарил мне сборник стихов Н. Старшинова с дарственной надписью – просьбой: «Серега! Не пей ради бога».

          Но я уже неудержимо катился по наклонной плоскости. Меня за пьянку выгнали из общежития. Ночевал я тогда, где придется, и пил, не переставая.                                            И Валера однажды сказал мне, как бы извиняясь: «А ведь это я тебя споил!» Но он не прав. Спиться мне было написано на роду по причине моего имени. Я почти полностью скопировал жизнь Сергея Есенина. Мой отец, безгранично влюбленный в Есенина, назвал меня в честь любимого поэта Сергеем. И надо же было такому случиться, что я начал сочинять стихи, хотя ничего подобного есенинским, конечно, не написал. Зато в пьянстве по всем статьям превзошел своего великого тезку. И допился до того, что в конце концов у меня начались тяжелые, продолжительные депрессии, и врачи мне поставили тот же диагноз, что был поставлен когда-то и Есенину: биполярное аффективное расстройство. Так что, посоветовал бы родителям, которые пожелают назвать своего ребенка в честь кого-либо из великих, крепко подумать, прежде чем сделать это.

          У меня же все сложилось печально: из стен института я вышел не только дипломированным специалистом, но и законченным алкоголиком.

          …И в заключение о сатирическо-юмористическом стихотворении, в свое время наделавшем много шума и вызвавшем брожение умов и настоящую бурю, пусть и, как говорится, в стакане воды.

          Рязанские поэты, остроумно, метко и смешно охарактеризованные в нем, вычисляли предполагаемого автора, но тщетно. И, в конце концов, согласились с мнением, которое выразил Алексей Андреевич Корнеев: «Происки евреев. Жидовня, жидовня».

          Ни в коей мере не считаю себя провидцем, но, прочитав стихотворение, я сразу же предположил, а чуть позже и определил, кто его автор.

          Льва узнают по когтям – по набору версификационных приемов, используемых в стихотворении, по манере письма, по четкой отделке стиха, по звучным рифмам я безошибочно установил, что автор громкого, как бы сейчас сказали, резонансного опуса – мой любимый Валера Авдеев. И прямо заявил ему об этом. Он упал, как подкошенный, передо мной на колени: «Умоляю, не говори никому, меня съедят».

          Это был период нашего самого тесного общения с ним. Никогда ни раньше, ни позже Валерий так тепло не относился ко мне. И когда я прочитал стихотворение, подумал и отметил для себя, что резко и даже едко характеризуя всех без исключения рязанских поэтов, автор мягко, не очень жестко написал обо мне, пощадил. Так мог поступить только Валера, подумал я.

          Не в последнюю очередь и это соображение тоже помогло мне в определении авторства хлесткого, не оставившего никого равнодушным,  стихотворения, о котором вспоминают в Рязани и по сей день.

          Привожу его далее таким, каким оно мне запомнилось. Строки-характеристики Б. Шишаева, В. Кудряшова и В. Филатова, к сожалению, не сохранились в моей памяти, изгладились из нее. Помню лишь, что В. Филатов назван в стихотворении «рыжим финном». А для тех, кто будет возможно, недоумевать, почему, Валерий дает пояснение, обыгрывая слова «финн» и «финка».

                            Это, братцы, всем в новинку.

                            Скажут: ерунда.

                            Но зачем в кармане финку

                            Носит он тогда?

          Тут надо еще отметить и то, что В. Филатов в свое время побывал «у Хозяина» и, действительно, носил в кармане красивую наборную финку. Про Шишаева же в стихотворении замечено, что он не русский, а «видимо, каряк».

          А теперь пора и привести читателям нашумевшее стихотворение.

                            Обеднел и бледен цветом

                            Русский наш Парнас:

                            Нет в Рязани ни поэта

                            Русского у нас.

                            Вот Архипов русский разве?

                            Ведь со всех сторон

                            Он – грузин Архипеадзе –

                            Не Архипов он.

                            А едва надвинет феску,

                            Будешь удивлен:

                            Он – румын Архипенеску –

                            Не Архипов он.

                            Толя Сенин, вечно пьяный,

                            Все про Русь, про синь.

                            Но клянусь, Моше Даяна

                            Он побочный сын.

                            Алексей* молитвы тянет

                            За Святую Русь.

                            Только он – израильтянин,

                            Утверждать берусь.

                             Женя Маркин, не робея,

                             Просит два гроша.

                             Он – индус. Он из Бомбея –

                             Вылитый раджа.

                             Семин, братцы, догадались? –

                             Немец он, друзья.

                             Все кричит: я юбер аллес,

                             Юбер аллес я!

                             Русский разве лишь Сережа.

                             Но, в конце концов,

                             Он – метис, смотри по роже,

                             Этот Агальцов.

* Корнеев