«Черновик. Как часто он интереснее и «больше» того, что из него хочет вылупиться».

«К вопросу о диалектике». Это было весьма странное «плетение словес». Математические знаки: «А у поповщины (= философского идеализма)...», – обилие скобок с уточнениями первоначального понятия, дополнения к нему: «Единство (совпадение, тождество, равнодействие) противоположностей условно...», – такие же цепочки «уточнений» без скобок: «Единство... противоположностей условно, временно, преходяще, релятивно...», – наконец выделенные курсивом части слова: «При первой концепции движения остается в тени самодвижение...» Бросалась в глаза особая плотность текста, его многомерность, его какая-то заразительная энергия...

Он хотел использовать этот (ставший в советское время знаменитым) набросок для большой статьи – и, конечно, переписал бы, разжевывая каждый «выгиб» своего текста, – смазал бы, затушевал бы то, что в черновике излучало особую, чисто стилистическую силу. Можно было не вчитываться в слова – и нельзя было не вчитаться в синтаксис – в плотную и живую связь этих не всегда живых слов-терминов.

Стиль заразил многих, – он отчетливо проявился позже у Э.В. Ильенкова, В.С. Библера (тогда их много читали), его можно было уловить (хотя здесь говорить стоило лишь о совпадении) в последних статьях М.М. Бахтина, в некоторых работах В.Н. Турбина, Г.Д. Гачева.

Нервный, тревожный синтаксис. Особый способ передавать движение и объем мысли через постоянное самоперебивание (уточнение), когда сама фраза производит впечатление какого-то кружения, вызванного беспокойством мысли.

Это сейчас легко тыкать пальцем в «Уединенное» – и говорить: «Розанов открыл». Рядом с розановским многоцветьем ленинский черновик сух, избыточно самоуверен. Но в советское время Розанова «почти не было», а черновики «вождя» издали с редкой, беззастенчивой – по отношению к нему – полнотой, присовокупив к ним большие отрывки из книг (в ином виде достать их частенько было трудновато) с его пометками. И можно ли было без любопытства наблюдать, как отчеркивания на полях превращаются в сначала немые («?», «!»), а потом и звучащие реплики («уф!», «эк его!», «сволочь идеалистическая!»...), как удлинение реплик превращалось в зародыш статьи?

«Рей = чистый агностик... Мах + объективность = Рей?!.. Понятия = копии реальности...»

Три предложения – три основных тезиса, которые автор при желании мог «раскатать» страниц на шесть-семь.

И сколько было возможностей наблюдать за хитрыми извивами человеческого ума! Как легко «строгая наука» (математические знаки) превращалась в метафору («Мах + объективность = ...» как «Васька + Маруська = ...»). И как легко образ и метафора вдруг «наливались» понятием, – они (понятия) «должны быть также обтесаны, обломаны, гибки, подвижны, релятивны, взаимосвязаны, едины в противоположностях, дабы обнять мир». Начиналось-то совсем не с науки («обтесаны, обломаны»), а шаг в сторону понятия («релятивны, взаимосвязаны, едины в противоположностях...») не мог миновать промежуточного «ни то ни сё» («гибки, подвижны»). И можно было удивляться, что сначала это «ни то ни сё» («гибки») – стояло ближе к образу, а потом («подвижны») – к понятию (уже «маячило» впереди «движение»).

На виду была и психология «мыслительной деятельности» (от пометок – к зародышам статей и далее – к наброскам), и зыбкость любой человеческой мысли (сколь бы ни старалась она быть строго научной), и «чувственная» основа любого понятия. И поражало, насколько черновой набросок на четырех страничках мог быть «мощнее» толстой книжки со скучноватым названием «Материализм и эмпириокритицизм». «Мощнее» иной раз не содержанием («...а у поповщины...»), но – формой: той формой мышления «на ходу», которая отразилась в форме «особой» словесности.

Черновик. Как часто он интереснее и «больше» того, что из него хочет вылупиться. В «Философских тетрадях» жила эта «магия черновика». Для одних это был «философский молитвенник», для других – щит (дабы прикрыть цитатой крамольную мысль), для третьих – высокопарных – философское «школярство» вождя с философическими «жи-ши» через «и». Но для кого-то – «слепок» с человеческого мышления как такового, по которому можно было судить даже не о философии марксизма, но о вечных, не отпускающих нас загадках человеческого ума.

1983, 1995 (1994), 2020