Для долгой жизни поэзия Вячеслава Иванова, все-таки, не была готова – слишком перегружена она знанием явным, но не тайным. Слишком торжественна речь, слишком много олимпийства в каждом жесте поэта. И как не вспомнить фразу из воспоминаний Федора Степуна («Бывшее и несбывшееся»), что среди символистов чувствуешь себя особенным образом: не то на Олимпе, не то в кунсткамере. Хотя иногда Иванов и в лирике поразительно не похож на обитателя «Башни», и есть у него стихи, которые останутся в русской поэзии («Как осенью ненастной тлеет...» или «В черной воспаленной тишине...»), все же и поэзия, и, тем более, драматургия блекнут рядом с его статьями.

Его трудно назвать словом «философ», хотя философы и «черпали» многое из его статей. Этот вид ивановского творчества вообще трудно определим. «Критика»? «Эссе»? «Манифесты»? «Заметки по поводу»? Блок называл свои статьи «прозой», но и это слово к Иванову-мыслителю кажется неприложимым.

По видимости – он эклектик: что-то от Ницше, что-то от Соловьева, что-то от Достоевского и т.д. И все же если Андрей Белый – писавший теоретические статьи, в которых, по словам того же Степуна, были рассыпаны «блестки гениальности» – никогда не имел «внутреннего стержня» в своем творчестве (в том числе и чисто мыслительном), то в Иванове, несмотря на постоянное мелькание «дионисийства», «соборности» и прочих заемных терминов, этот стержень всегда чувствуешь.

«Из напевной ворожбы вышел стих, как устойчивый звуковой состав размерной речи», – писал Иванов в «Мыслях о поэзии». Сродни этой обозначенной Ивановым «ворожбе» его собственная речь в писанных им статьях. Если вслушаться в ивановское определение символа...

Читать далее...