Для долгой жизни поэзия Вячеслава Иванова, все-таки, не была готова – слишком перегружена она знанием явным, но не тайным. Слишком торжественна речь, слишком много олимпийства в каждом жесте поэта. И как не вспомнить фразу из воспоминаний Федора Степуна («Бывшее и несбывшееся»), что среди символистов чувствуешь себя особенным образом: не то на Олимпе, не то в кунсткамере. Хотя иногда Иванов и в лирике поразительно не похож на обитателя «Башни», и есть у него стихи, которые останутся в русской поэзии («Как осенью ненастной тлеет...» или «В черной воспаленной тишине...»), все же и поэзия, и, тем более, драматургия блекнут рядом с его статьями.

Его трудно назвать словом «философ», хотя философы и «черпали» многое из его статей. Этот вид ивановского творчества вообще трудно определим. «Критика»? «Эссе»? «Манифесты»? «Заметки по поводу»? Блок называл свои статьи «прозой», но и это слово к Иванову-мыслителю кажется неприложимым.

По видимости – он эклектик: что-то от Ницше, что-то от Соловьева, что-то от Достоевского и т.д. И все же если Андрей Белый – писавший теоретические статьи, в которых, по словам того же Степуна, были рассыпаны «блестки гениальности» – никогда не имел «внутреннего стержня» в своем творчестве (в том числе и чисто мыслительном), то в Иванове, несмотря на постоянное мелькание «дионисийства», «соборности» и прочих заемных терминов, этот стержень всегда чувствуешь.

«Из напевной ворожбы вышел стих, как устойчивый звуковой состав размерной речи», – писал Иванов в «Мыслях о поэзии». Сродни этой обозначенной Ивановым «ворожбе» его собственная речь в писанных им статьях. Если вслушаться в ивановское определение символа – уловишь не одно лишь велеречие:

«Символ только тогда истинный символ, когда он неисчерпаем и беспределен в своем значении, когда он изрекает на своем сокровенном (иератическом и магическом) языке намека и внушения нечто неизглаголемое, неадекватное внешнему слову. Он многолик, многосмыслен и всегда темен в последней глубине. Он органическое образование, как кристалл. Он даже некая монада, – и тем отличается от сложного и разложимого состава аллегории, притчи или сравнения. Аллегория – учение; символ – ознаменование. Аллегория – иносказание; символ – указание. Аллегория логически ограничена и внутренне неподвижна; символ имеет душу и внутреннее развитие, он живет и перерождается».

Здесь – заклинательная энергия; не читаешь – вслушиваешься, не следишь за понятиями (да они и смазаны, заведомо неточны: «некая монада»), но чутко воспринимаешь малейшее изменение тона. Смысл его статей – как подлинный символ – «многолик» и «всегда темен в последней глубине». Они не «излагаются», но выпеваются, в них шевелится, пробуждаясь к жизни, тот самый «дух музыки», который редко посещал Вяч. Иванова в поэзии. Оттого не столь уж важна терминология, которую он мог перенять не только от Ницше и Соловьева, но, например, от Шопенгауэра и Хомякова, а мог и вовсе заменить образным рядом, взятым у Достоевского, Тютчева, Гете или немецких романтиков. Но зато важно «столкновение» понятий, каковы те же «диониссийство» и «соборность», «реальное» и «реальнейшее». Время рождения этой «музыки мыслей» ушло, но прикасаешься к тексту глазами – и оно оживает. Не Иванов-теоретик стал комментатором Иванова-поэта, но, напротив, его стихи стали комментарием к его статьям. Он сам, в «последней глубине», это уловил, и потому так часто цитировал те или иные свои поэтические строчки для усиления и утончения «выпевавшейся» мыслей.

«По звездам», «Борозды и межи», «Родное и вселенское»… Книги не просто «сшиты» из статей. В них – отделы, как в поэтических сборниках символистов. К статьям прибавлены «экскурсы», – чем не подобие стихотворного цикла? И в посвящении может прозвучать: «…раскрывшей во мне мое нерожденное Слово». И в обращении Иванова к читателю: «Миросозерцание живо — поскольку оно рождает новые стремления». В названии статей – не только смысл, но и звук:  «Предчувствия и предвестия», «О веселом ремесле и умном веселии»,  «О секте и догмате», «Манера, лицо и стиль». Иные звучат как приворотное зелье для слуха. Или формулы, ставшие лирикой: «Легион и соборность», «Вдохновение ужаса», «Лик и личины России».

Эти книги – вынашивались, становились словом. Они – и есть его подлинная поэзия. Т.е. то, что «в последней глубине» своей неизъяснимо.

1995, 2017