Валерий Былинский. Риф: Повесть и рассказы. — М.: Дикси-пресс, 2014.

Передо мной книга, что называется, с трудной судьбой — создавалась она с перерывами в течение двадцати лет (в промежутке у автора успел выйти объемный роман «Адаптация» — разными людьми и с полным на то основанием объявленный выдающимся и стилистически неумелым, любимым и непонятым, скандальным и переворачивающим душу). В итоге в состав сборника «Риф» были отобраны повесть и двенадцать рассказов, объединенные темой взросления, непрерывного пути и постоянного, внешне порой схожего с бегством, поиска.

Мое внимание с детства привлекали писатели, способные осваивать, делать близкими и осязаемыми удаленные пространства, места и страны, где я не бывал: рассказать, познакомить и заочно «свести» с живущими там людьми. Валерий Былинский — из этой породы. Потребность перемещаться с места на место, из страны в страну у его героев в крови. Для них это даже не сформулированный признак свободы, а естественное состояние: как для рыбы — плыть, а для птицы — лететь.

В связи с этим и география в книге Былинского непривычно широка: не считая вымышленного города и сказочного снежного дома, здесь представлены и Куба, и только что распавшаяся воюющая Югославия, и бастующая Болгария, и Турция, и Украина, и гостиница «Беларусь» в Бресте, а также Питер, Москва и «маленький город на берегу Тихого океана». И каждое из этих мест действия ощущается тревожащим и по-особому прекрасным.

Открывает книгу «Июльское утро» — большая многоплановая повесть (некоторыми критиками она зачислена в романы), названная по одноименной песне группы Uriah Heep — и созвучная ей. «Было время, когда мы жили все вместе: отец, мать, Вадим и я», — такой идиллической фразой начинается первая глава. Автор исследует здесь окружающий мир взглядом ребенка; мир этот неповторим и первозданен, как и во всяком детстве. Наблюдательность рассказчика проявляется в точных, как уверенные карандашные штрихи, деталях: «к отцу приходили друзья — такие же, как и он, горные мастера, с въевшейся угольной пылью под глазами», «я <…> наблюдал за превращением цвета его ушей в естественный. Вскоре он обернулся, и я увидел румяное, важное лицо повидавшего кое-что храбреца», «мне казалось, что я совершенно, даже как-то чрезмерно, как бывает после приступа сильной болезни, выздоровел».

Сюжет развивается неспешно, побуждая к неторопливому чтению и постепенному осознанию того, что основной смысл этой истории находится отнюдь не во внешнем измерении, а во внутреннем, глубинном — рефлексивном:

«Может быть, меня и вправду задумали как надежду рода. Когда родился Вадим, на его необычность никто не обратил внимания, и шесть лет ждали меня, ведь в младшем часто воплощается золотая мечта какой-нибудь крови. Мое рождение послужило тихим взрывом, повредившим почву, на которой нам с братом предстояло вместе жить. Едва меня привезли из роддома, как Вадим, войдя в свою комнату и увидев меня на своей кровати, злобно ухмыльнулся и ткнул указательным пальцем в окно. "Я отнесу его в будку к собаке", — сказал он и, повернувшись, вышел из комнаты».

И эта изначальная ревность в отношениях между братьями сохранится вплоть до смерти одного из них.

Однако даже упомянутая собачья будка, благодаря эпизоду со старым ослепшим псом Пиратом, оказывается не знаком презрения, а моментом не понятой до конца искренности.

Семья для ребенка — начало его личностного мира, система координат, с которой в будущем предстоит сверяться; и вначале она представляется ему дружной, любящей и крепкой. Нужно только постараться, чтобы проявить себя, оправдать возложенные надежды.

«Родителей соединяла общая любовь к застольям, дом и мы — сыновья», — как бы между делом сообщает рассказчик. Но в итоге этих привычных связей оказывается недостаточно. Медленный и неотвратимый распад конкретной семьи Ромеевых происходит на фоне распада всей страны. При этом сходство всеобщего и частного автор не педалирует; явно небезразличный по натуре, здесь он крайне далек от страстных публицистических порывов. Он занимается тем делом, для которого, главным образом, и предназначена литература: изображая как будто бы только частную жизнь, улавливать внутренний пульс эпохи, добираться до сокровенных человеческих страхов и побуждений. Он пишет летопись, одну из книг Ветхого Завета, действие которого пришлось на последнюю треть ХХ века. И Каин здесь оказывается способен на жертвенность, в то время как Авель получит возможность остаться в живых.

В 1997 году повесть «Июльское утро» выиграла первую премию — «Новое имя в литературе» — на российско-итальянском конкурсе «Москва-Пенне».Это могло бы стать счастливейшим началом творческой судьбы. «Но успех свой он превратил в долгое молчание. Скитался чужаком по Европе. Просто потому, что хотел жить в огромном настоящем живом мире. Как ему не было страшно? Потерять себя, оказаться забытым. Но он этим не дорожил, потому что понимал свой путь как настоящий писатель», — с искренним удивлением отмечает в предисловии к книге прозаик Олег Павлов.

От кого Былинский ведет творческую родословную? Задумавшись, понимаешь, что близких ему по духу художников в русской литературе немного. По глубине, серьезности и силе поставленных вопросов таким был Достоевский в XIX веке; затем спустя полвека, уже в XX столетии вспыхнули на литературном небосклоне эмигранты-одиночки М.Агеев (в описании характера и поведения Вадима Ромеева ощущается сходство и постепенное расхождение с образом Вадима Масленникова из «Романа с кокаином») и Гайто Газданов (с его неотвратимостью судеб и завораживающим ретроспективным взглядом).

При этом «Валерий Былинский стоит в стороне от ядра закрытой, во многом московской литературной тусовки последних лет. От этого — трудность пробивания каждой книги, поиск своего читателя. Хотя, кажется, именно книга «Риф» — то, что отечественный читатель, уставший от вычурности, ориентальности внешнего литературного стиля многих модных писателей, захочет перечесть не однажды. Сложный, не слишком популярный жанр рассказа здесь воплощен блестяще, в них всегда есть история, мораль или просто — отблеск какой-то красоты этой жизни» — так, не слишком умело, но верно по существу высказался о сборнике анонимный читатель на интернет-форуме.

В открывающем второй раздел и давшем название всей книге рассказе «Риф» — об удивительном острове Куба и о русском мальчике, который на наших глазах становится мужчиной, — каждая фраза настолько зрима и выпукла, что кажется — будь по нему снят фильм, он проиграл бы «исходнику» текста в наглядности покадровой прорисовки образов.

В прозе Былинского (прежде всего как раз в рассказе«Риф») остро ощущается, как хрупко, зыбко и раняще невозвратимо уходящее от нас время. Но оказывается, что и время наступающее по-своему прекрасно и неповторимо.

«Малко и Христина» — история-видение, на несколько страниц всплывшее перед нами, как вершина айсберга огромной трагедии, называемой «междоусобная война». Именно пограничье сна и яви точнее всего отражает естественность происходящего сумасшествия:

«— Христина, — сказал он, словно пробуя на вкус ее имя, как снег, — ты… Что у тебя случилось?

— Ничего.

— А отец, мать…

— Их убили позавчера.

— А потом?

— Что — потом?

— У тебя… — ему в глаза опять сверкнула белизна ее ног — ты уже спала с кем-нибудь? — спросил он неожиданно, как человек, который заговорил во сне.

— Да, вчера, три раза.

— Это были солдаты?

— Солдаты…»

«Без героя», «Зал ожидания», «В дороге» — рассказы, объединенные впечатлениями пути, как в прямом, так и в бытийном смысле. Кажущийся алогизм их развязок заставляет сначала удивиться и всерьез усомниться, чтобы затем с наибольшей отчетливостью ощутить честность и глубину показанных нам сторон жизни.

«Черные человечки» — притча о жажде любви, живущей внутри даже самой никчемной и несостоятельной личности. Даже если фамилия человека Грязев и для всех окружающих он «был каким-то тихим, пустым, неоскорбительным явлением».

«Я с тобой» — рассказ-катастрофа, яркий пример умелого использования и преодоления шаблонов массовой культуры. Здесь изначально не затрагиваются глобальные этические вопросы (вернее, затрагиваются, но весьма условно), однако подобную способность создать по-настоящему увлекательную жанровую историю проявляют лишь немногие современные российские писатели.

Рассказам из числа самых коротких — «Двое в весне», «Два дня до смерти», «Рождение» — как мне кажется, не хватает «разбега», сюжет и финалы выглядят скомканными, важные идеи остаются на уровне набросков. Но вот что интересно — чаще всего от обнаруженного ляпа или стилистического промаха какого-нибудь автора N надолго остается досада. В случае Валерия Былинского огрехи удивительным образом почти сразу забываются, их заслоняют более важные вещи. «Потому что это — тот самый высший, как у наших классиков, уровень прозы: когда читаешь, наслаждаешься чтением и прощаешь все», — так объяснил причину этого эффекта Сергей Федякин.

Закрывая книгу, долго смотрю на ее темно-зеленоватую обложку (фрагмент картины «Риф» работы автора), постепенно осознавая, что это вглядывание отнюдь не в бездну пустоты, а в манящую глубину, наполненную притягательной тайной жизни.

Опубликовано в журнале "Дружба народов", 2015, №10