Публикация рассказа А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» «взорвала» сознание советских читателей. Рассказ - не рассказ, а, может, повесть автор написал вовсе не о героях соцтруда, не о строительстве нового счастливого общества, и даже не о «некоторых перегибах на местах». Солженицын показал всему миру – один день «узника совести», политзаключенного, простого деревенского человека - мужа, отца, солдата Ивана Денисовича Шухова, которого безликие представители преступной власти отправили в «зону» только за то, что он побывал в фашистском плену.

            И мы узнали, что таких людей там, в лагерях, - много. Мы узнали об их безрадостном и суровом быте, услышали их «зековский язык», увидели, как обращаются с ними  «начальники», как заключенные питаются, работают, болеют, общаются, выдерживают поверки, «шмоны» и переносят всевозможные издевательства - выживают, одним словом. И всё это происходит – в самом справедливом государстве на свете…                      А язык Солженицына? После повсеместных «товарищей», «к борьбе за дело», «углубить и улучшить», «растут и ширятся наши города»… Как это было неожиданно, ново, как это казалось  по-русски – звучно, сочно, певуче, подлинно! Наконец-то – настоящая правда настоящего русского писателя! И в старших классах средней школы, и на экзаменах в вузы уже распавшегося государства мы, граждане новорожденных демократических стран, строчили саморазоблачительные сочинения по произведениям живого классика новейшей  литературы…

Чтобы понять правду, необходимо владеть по возможности полной информацией. Информацией из разных источников. В нашем случае – достаточно будет небольшого сравнительного анализа рассказов двух современников на одну и ту же тему, возьмём вышеупомянутый «Один день Ивана Денисовича» - Александра  Исаевича Солженицына и «Последний бой майора Пугачева» - Варлама Тихоновича Шаламова.

Оба произведения – об одном дне лагерной жизни заключенных, попавших в «зону» на север по одной и той же причине. Смысловой «разрыв» начинается мгновенно, еще с названий: у Солженицына – очередной день некоего бесфамильного, лишенного личностного начала человека. У Шаламова – энергетический взрыв: ожидание подвига, который совершит – герой. У героя – воинское звание и «говорящая фамилия», рождающая мгновенные ассоциации – с бунтом.

У главного героя «Одного дня» тоже «говорящая» фамилия – Шухов. Ассоциативный ряд: жаргонное слово «шухер», настороженность, опасливость, «тише воды, ниже травы».

Вот начало «Одного дня»: «В  пять часов утра,  как всегда, пробило подъем  -- молотком об рельс у штабного барака.  Перерывистый  звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в два пальца, и  скоро затих: холодно было,  и надзирателю  неохота была долго рукой махать.

     Звон утих, а за окном все так же, как и среди ночи, когда Шухов вставал

к параше, была  тьма и тьма, да попадало в окно три желтых фонаря: два -- на

зоне, один -- внутри лагеря.

     И барака  что-то не шли отпирать, и не слыхать  было, чтобы  дневальные

брали бочку парашную на палки -- выносить.»

            Размеренное, неспешное повествование, сразу – крупный план и множество «говорящих» деталей: слышен звон молотка о рельс, виден озябший надзиратель, виден встающий в темном бараке «к параше» Шухов, освещенный тремя пятнами лагерных фонарей. Тон рассказчика  – как у человека, привыкшего видеть такие картины ежедневно, человека, сроднившегося с подобной обстановкой, повествующего – о своем, знакомом, обыденном.

            Начало шаламовского «Последнего боя»: «От начала и конца этих событий прошло, должно быть, много времени – ведь месяцы на крайнем Севере считаются годами, так велик опыт, человеческий опыт, приобретенный там. В этом признается и государство, увеличивая оклады, умножая льготы работникам Севера. В этой стране надежд, а стало быть, стране слухов, догадок, предположений, гипотез любое событие обрастает легендой раньше, чем доклад-рапорт местного начальника об этом событии успевает доставить на высоких скоростях фельдъегель в какие-нибудь «высшие сферы».

            Стали говорить: когда заезжий высокий начальник посетовал, что культработа в лагере хромает на обе ноги, культорг маор Пугачев сказал гостю:

- Не беспокойтесь, гражданин начальник, мы готовим такой концерт, что вся Колыма о нём заговорит».

            Очерковое начало с «двойным дном»: на первый взгляд - обыкновенный, мало чем примечательный в смысле образности хроникальный «задел», почти журналистская «шапка» к газетной статье. О том, что за «концерт» подготовили заключенные – узнаешь не сразу. Первые мысли при прочтении: к чему – эти оклады и льготы работников Севера, доклады-рапорты, при чем здесь культработа и майор, майор и лагерь?!

            В «Одном дне Ивана Денисовича» не будет ни одного «острого момента». Ни одного. Ощущение вечно длящегося дня со бессчетным множеством бытовых и «портретных» мелочей.

            В «Последнем бое» сразу же за странным началом последуют еще более странные абзацы: рассказчик «прыгает» с одного на другое, пытаясь прямо в момент непосредственного общения с читателем примериться - с какого же момента лучше начать повествование: «можно начать рассказ прямо с донесения врача-хирурга Браудэ», «можно начать также с письма Яшки Кученя, санитара из заключенных, лежавшего в больнице», «или с рассказа доктора Потаниной, которая ничего не видала и не слыхала и была в отъезде, когда произошли неожиданные события».

Растерянность рассказчика передается читателю: должно быть, произошло действительно нечто экстраординарное, раз человек даже не знает, как начать об этом говорить. Экспрессия, раскручивание пружины, драма – вот что начинается со следующей страницы…

Иван Денисович Шухов из «Одного дня», самым странным образом сливающийся с рассказчиком, характеризуется «простой» речью: «крепко запомнились слова», «береженье их – на чужой крови», «не угрелся», «поди вынеси, не пролья», «испыток не убыток», «нонче», «ложку не окунумши», « в летошнем году», «по-без-колхозов»…

В его речи преобладают уменьшительные слова и «неполные» действия – полежать, посидеть, кусочек, матрасик, переждать, думка, трубочка, обутка, легонько, рыбешка, ступеньки, чешуйка, мясинка, беленький-беленький чепчик, карандашик, карманчик, книжечка, хлебушек… Что это дает? Еще один тип из ряда «маленьких человеков». Новый Акакий Акакиевич, современный Макар Девушкин?

            Однако от страницы к странице усиливается ощущение какой-то… двойственности Шухова. Во-первых, не такой уж и «робкий», не такой уж и слабый наш Иван Денисович. Всё примечает, везде успевает вовремя  – и подработать, и  подзаработать, и поговорить, и надзирателей обмануть. Ушлый такой, себе на уме человек: знает, и как «косить» в больничке, и как за собственную провинность «жалобиться»…

Явно чувствуется какое-то притворство: начиная с образа мыслей – слишком уж красиво, «художественно» воспринимает простой человек из деревни – и луну в небе, и изморозь на дверях, и фонарный свет: «Светили фонари зоны и внутренние фонари. Так много их было натыкано, что они совсем засветляли звезды».

Из 8 лет лагерной жизни ему было жалко больше всего – пары  хороших ботинок, которые у него отобрали и бросили в общую кучу зимой.

Ко всем заключенным «начальники» из своих же обращаются нормально, а к нему – почти всегда по номеру – многократно повторенному в ткани текста (чтобы никто не забыл?!)  Щ-854.

В разных вариациях повторяется тема, звучащая, хочешь-не хочешь, как жизненное кредо Шухова: «…кряхти да гнись. А упрёшься – переломишься».

А эпизод, где рассказывается, как герой попал в лагерь? «И показания он дал, что таки да, он сдался в плен, желая изменить родине, а вернулся из плена потому, что выполнял задание немецкой разведки. Какое ж задание – ни Шухов сам не мог придумать, ни следователь. Так и оставили просто – задание». НКВДшник не смог придумать «задание». Вряд ли Шухов - первый арестованный по такой статье, а поэтому – снова неясно: придумана эта деталь или «подсмотрена».

Момент о зарезанных «стукачах» Шуховым воспринимается так: «Чудно…». Станет еще чуднее – когда кто-то попытается «наехать» на бригадира, а тот в ответ пригрозит убийством, Шухов подумает: «Да-а… Вот она, кровь резаных этих… Троих зарезали, а лагеря не узнать». Эта интонация… Ведь дело даже не в том, что он считает  убийство пусть даже «стукачей» - оправданным, а в том, что интонация этой мысли – странная, чуть ли не с потиранием рук.

Страшный момент –  рассказ бригадира, «случайно» услышанный героем повествования во время перекура: седой бригадир рассказывал товарищам о своем «увольнении» из армии – из-за того, что был сыном кулака. Позже от своего бывшего командира он узнает, что его обидчики – и комполка и комиссар – расстреляны в тридцать седьмом. «Перекрестился я и говорю: «Всё ж Ты есть, Создатель, на небе. Долго терпишь, да больно бьешь».

Глупо сетовать на этот злорадный «довесок» к истории, выданный человеком, осужденным на длительный срок, живущим в страшных условиях, которому произошедшее кажется «восстановлением справедливости».  Но – неприятно: слишком уж откровенное злорадство.

Может быть, этой историей Автор хотел показать, как люди постепенно в зверей превращаются. Только цель-то его, как мне кажется, была  другая, наоборот: показать, что и там, на зоне – люди живут. Люди. Живут. А зачем тогда – все те странности, которые перечислены выше?

Рассмотрим  концовку «Одного дня»: «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три.

Из-за високосных годов – три дня лишних набавлялось…». Эффектная заключительная фраза, предназначение которой – закрепить в сознании читателя, насколько ужасным, невыносимым, долгим, мучительным был каждый день в лагере. Дидактический такой прием. Но ведь и так понятно, и без последней фразы. На  это читателям щедро отсыпано сто с лишним страниц  подробнейшего повествования…

Вернемся к «Последнему бою Майора Пугачева» Шаламова. Майор Пугачев, главный герой – всегда майор: никогда и никто не назовет его иначе. Он – бывший и настоящий командир, уверенный, сильный, спокойный, жесткий, волевой.  «Ему было ясно, что их привезли на смерть – сменить вот этих живых мертвецов… летом – если не убежать вовсе, то умереть – свободными».

Трудно цитировать рассказ – настолько он сжатый, динамичный, глагольный. Весь «Последний бой» - как айсберг, большая часть которого скрыта под водой. С виду - короткая и ёмкая хроника одного побега группы заключенных – начиная с подготовки и заканчивая облавой. Начнешь думать – поседеть можно от того, что недосказано.

Важные эпизоды: сбежавшие идут через таежный бурелом. «Деревья на Севере умирали лежа, как люди. Могучие корни их были похожи на исполинские когти хищной птицы, вцепившейся в камень… поваленные бурей, деревья падали навзничь, головами все в одну сторону и умирали, лежа на мягком толстом слое мха, яркого розового или зеленого цвета». Это – чуть ли не единственное «лирическое» отступление, которое читается как символ: триста лет жили огромные деревья, борясь с вечной мерзлотой, и, умирали -  не сломясь, падали навзничь… Как эти безумцы, решившиеся на бессмысленный с житейской точки зрения побег.

Майор Пугачев вспоминает приезды к пленным русским эмиссаров Власова с «манифестом», которые убеждали бойцов, что власть отказалась от них и считает их врагами. Пугачев не верил, но, когда убедился, что власовцы говорят правду -  к Власову не пошел. Пошел к своим, зная, что дальше – лагеря. Потому что собственное предательство – для него хуже, чем когда тебя предают. Потому что есть такое явление, как честь.

Бежавшие засыпают, устроившись на ночлег, а Пугачев думает о каждом из них и о том, что они сделали: «…в том, что все шло ладно, в том, что все понимали друг друга с полуслова, Пугачев видел не только свою правоту. Каждый знал, что события развиваются так, как должно. Есть командир, есть цель. Уверенный командир и трудная цель. Есть оружие. Есть свобода. Можно спать спокойным солдатским сном… …Он обещал им свободу, они получили свободу. Он вел их на смерть – они не боялись смерти».

Заключение: единственный непойманный беглец – майор Пугачев – лежит в медвежьей берлоге. Он вспоминает людей, которых уважал и любил, начиная с матери. Вспоминает первую учительницу. «Но лучше всех, достойнее всех были его одиннадцать умерших товарищей. Никто из тех, других людей его жизни не перенес так много разочарований, обмана, лжи. И в этом северном аду они нашли в себе силы поверить в него, Пугачева, и протянуть руки к свободе. И в бою умереть. Да, это были лучшие люди его жизни».

Заканчивает рассказ Шаламов так: «Майор Пугачев припомнил их всех – одного за другим – и улыбнулся каждому. Затем вложил в рот дуло пистолета и последний раз в жизни выстрелил».

Весь рассказ – действие. Раскручивающаяся пружина, которая в конечном итоге  «выстреливает»… Самые простые, мало эмоционально окрашенные слова – глаголы, короткие предложения, короткие реплики-приказы: учащенный пульс текста. Бой, он и есть бой: констатация действий. Страшные вещи описаны самыми простыми словами – хладнокровное убийство «сторожевых», перестрелка с травящими беглецов, как зверей, преследователями… Но удивительное дело:  эти люди никого не проклинают. Не злорадствуют над смертями «врагов», не злобятся на нерешившихся на побег, не вспоминают лагерные будни и унижения.

Рассказчик, ни разу не «слитый» с героем, говоря, к примеру,  о начальнике лагеря, о враче, лагерных служащих – нигде и никогда не допускает оскорбительного тона, напротив, все эти «проходящие персонажи» - выглядят не безликими «гражданами начальниками», а обыкновенными людьми -  со своими заботами, со своими серьезными проблемами, которых рассказчик как минимум понимает и не осуждает, если не сочувствует.

«Последний бой майора Пугачева» - это легенда. А читается  – абсолютной правдой. Жестокой, трагической – правдой.

«Один день Ивана Денисовича» - это хроника, для написания которой Солженицыным почему-то выбрана сказовая манера. Возможно, именно из-за этого  - и «простой» человек Шухов, и сам рассказ в целом, читаются после Шаламова  как ярмарочная поделка, грубо смастеренная  на крупных планах и «постановочных» деталях.  Многие из этих деталей  – маленькие обманы, стилевые «фокусы». Маленькая ложь – на другую маленькую ложь, еще, еще; и вот уже приходится задуматься – а не обманул ли – ради «красного словца» - во  всем?

Парадокс: вне времени, когда появилась и «взорвала сознание» эта вещь, сегодня - ни одного героя «Одного дня» - не жалко. Ни одного. И, желая поведать, что и в таких страшных местах «люди живут», Александр Исаевич Солженицын добился обратного: он показал, как в таких местах люди постепенно звереют. Злоба и ненависть  – вот единственное сегодняшнее ощущение от прочтения.

В «Последнем бое» жалко всех. Оставшихся в заключении «смертников»,  администраторов и обслуживающий персонал лагеря, жестко наказанных за побег подопечных; доверчивых задушенных «дежурных»; солдат, преследующих вооруженных беглецов и, конечно, «отряд» майора Пугачева.

Это жестокая легенда, но после нее не остается осадка ненависти. Только – сострадание и вера в то, что в любых обстоятельствах человек может сделать выбор – между животным существованием и человеческим достоинством. Даже если это выбор – смертельный.

Александр Исаевич писал: «Одно слово правды весь мир перетянет».

Варлам Тихонович не претендовал на место в мировой литературе и не помогал «человечеству узнать самого себя вопреки тому, что внушается пристрастными людьми и партиями» (цитата из Солженицына).

Он говорил иначе: « Я пишу не для того, чтобы описанное – не повторилось. Так не бывает, да и опыт наш не нужен никому. Я пишу для того, чтобы люди знали, что пишутся такие рассказы, и сами решились на какой-либо достойный поступок – не в смысле рассказа, а в чем угодно, в каком-то маленьком плюсе».

Правда Шаламова – перетянула.

Владимир Олегович Вавилов Севастополь

Дата : Пн сентября 05, 2011, 17:33:33 1) Слишком «личностное» начало статьи. Вы пишете так, словно «Один день» был опубликован в конце 80-х. Это вносит в рассказ (в Ваш рассказ) жизнь, но — противоречит жизни. «Один день» был опубликован в конце 1962 года. На одном этом можно построить отдельное исследование! Полтора года продолжается победное покорение человеком космоса. Опубликована вторая часть «Живых и мёртвых» Симонова; Шукшин заканчивает «Любавиных»; на экранах Союза — один из самых удивительных фильмов «Когда деревья были большими» Кулиджанова, а Бондарчук уже работает над экранизацией «Войны и мира»... Уже публикуются братья Стругацкие, уже вошло в силу поколение солдат и лейтенантов Великой Отечественной (1962 - «Тишина» Бондарева), расцветает деревенская проза; Катаев завершает тетралогию «Волны Чёрного моря», он уже «на подходе» своему «мовизму»; с 61-го года в «Новом мире» публикуются воспоминания Эренбурга «Люди, годы, жизнь». И это — только пунктирно. Уже снимается Владимир Высоцкий: в 1961 году в фильме «Карьера Димы Горина», а в 62-м — в «Увольнении на берег»; «Увольнение» снималось в Севастополе, так что можно посмотреть на наш город в 1962 году. А в целом — поколение «шестидесятников»?! «Очередных» — одно было в XIX веке. Я прошу прощения за сумбурность, но мне хочется сказать, что «Один день» появился вовсе не на фоне «ПОВСЕМЕСТНЫХ "товарищей", "к борьбе за дело", "углубить и улучшить", "растут и ширятся наши города"» и т.п.. Хотя и товарищи — были, и дела и дело (и борьба за него), и города росли и ширились — как и население великой страны. Всё было — «как положено»: и воры-мошенники — и герои труда, и «стиляги» — и простые честные труженики. Именно в 1962-м, невоенном году в СССР впервые стал закупать за границей... зерно — настолько осложнилось прод. снабжение (считается — в результате гонки вооружений); тогда же, в 62-м, произошла Новочеркасская трагедия — расстрел рабочих. Октябрь 62-го — время страшнейшего международного кризиса. И вот ещё одна причуда истории: так случилось, что Хрущёву «Один день» передали (от Твардовского)... именно в дни Карибского кризиса(!), и решение о публикации было принято, когда мир стоял, можно сказать, в полушаге от ядерной катастрофы. Вот — трагедия! В США народ скупает продукты, моющие средства, да и вообще — паника; а Кеннеди и его администрация не уверены, что будут живы через неделю. Среди жителей Советского Союза паники не было — их не информировали о... глубине проблемы; но руководство страны чувствовало себя не лучше американского. 2) Отдельная тема, о которой однако можно было хотя бы вскользь упомянуть, — отношение Шаламова к Солженицыну. В ноябре 62-го под свежим впечатлением от «Одного дня Ивана Денисовича» Варлам Шаламов писал в письме автору: «Повесть — как стихи — в ней всё совершенно, всё целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что «Новый мир» с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал. И столь нужного — ибо без честного решения этих самых вопросов ни литература, ни общественная жизнь не могут идти вперёд — всё, что идёт с недомолвками, в обход, в обман — приносило, приносит и принесёт только вред. Есть ещё одно огромнейшее достоинство — это глубоко и очень тонко показанная крестьянская психология Шухова. Столь тонкая высокохудожественная работа мне ещё не встречалась, признаться, давно. Вообще детали, подробности быта, поведение всех героев очень точны и очень новы, обжигающе новы. <…> Таких подробностей в повести — сотни — других, не новых, не точных, вовсе нет. Вся Ваша повесть — это та долгожданная правда, без которой не может литература наша двигаться вперёд». Это — точка отсчёта. А «конечная станция» — такие слова В.Т.: «Я хочу сказать своё слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын». Последняя правка: сентября 05, 2011, 17:44:02 пользователем Екатерина Злобина

Екатерина Злобина Cевастополь

Дата : Пн сентября 05, 2011, 18:31:35 До чего же время в меня впечаталось... :)Я и писала именно о "личностном" восприятии "Одного дня", прочитанного мною впервые(а где взяла - уже не помню) - именно в 80 годы, еще школьницей, верящей школьным учебникам и газетам (оттуда и "повсеместным "взвейтесь!"" - в головах подрастающего поколения "потенциальных строителей"! :) Тему я намеренно "сузила". Слишком уж хотелось - разбирательства личных отношений и биографий))) Пусть кто-нибудь другой, не я, я предвзято отнесусь, еще и "крохотки" припомню, не дай Бог, или из "Колымских" что-нибудь иное, куда как жёстче "Последнего боя". Вот и пришлось сосредоточиться на стилистической... разнице. В нынешнем восприятии. Не свежем. И с другой перспективой (ретроспективой)...

Наталья Баева Москва

Дата : Пн сентября 05, 2011, 22:18:04 Спасибо, Катя, за "личностное" начало и наблюдательность! Спасибо Владимиру Олеговичу за исторический контекст - тут есть о чем подумать... Помню, на меня "Один день..." произвел завораживающее и неприятное впечатление. У меня изначально не возникло подозрений, будто автор хотел показать, что "люди" и там "живут". Но и что оскотиниваются - так тоже не подумалось. Скорее, проявляются. Вот Шухов так п р о я в и л с я. И возвращаться к этому несимпатичному герою просто не хочется... Но раз уж мы заговорили о Солженицыне в таком ключе, приведу отрывок из старой статьи Геннадия Красникова "А вы - все те же": СКАНДАЛ В БЛАГОРОДНОМ СТАДЕ Оказавшись на Западе, в Америке, Солженицын не успел и дух перевести от идеологических "вразумлений" коммунистических надзирателей за душами и мыслями людей, как сразу же изведал жесткую опеку новых идеологов, не в пример советским исполнителям по необходимости, более спаянных яростной идеологической круговой порукой. По иронии судьбы большинство из них тоже были эмигрантами из Советского Союза и даже могли считаться как бы недавними товарищами по диссидентской судьбе, единомышленниками Солженицына по борьбе с коммунистической мертвечиной, за право жить не по лжи. И вдруг такие метаморфозы. Выясняется, что плюрализм плюрализму рознь. Есть плюрализм чистый и не чистый, истинный и еретический. Критики Солженицына, естественно, представляют плюрализм истинный, чистый. Александр Исаевич же само собой опять оказался "отщепенцем", той самой овцой, которая портит теперь уже благородное стадо либералов… ОТ ЛЮБВИ ДО НЕНАВИСТИ… Подлинная суть этих защитников "демократических ценностей" известна России не первый день. Вспомним, как "демократическая общественность" носила на руках Пушкина, пока тот сочинял антимонархические оды, и как взъелась на него, когда он написал гениальный отпор "Клеветникам России", когда всерьез задумался над судьбой государства российского. Как рукоплескали Гоголю тогдашние "неистовые Виссарионы", пока тот выуживал по глухим закоулкам России безобразные рожи и мертвые души. И какой же вой подняли они, едва писатель в "Избранной переписке с друзьями" взволнованно и целомудренно напомнил, что у России есть живая православная душа! Николаю Лескову "демократическая" пресса буквально отравила всю жизнь. О Достоевском и говорить не приходится. Демократы-плюралисты всегда люто ненавидели Федора Михайловича. Добрались они и до Солженицына. Он их устраивал (с известными оговорками и терпеливым тайным злопамятованием до урочного часа), пока был полезен им, круша своей публицистикой, своим "Иваном Денисовичем", "Архипелагом ГУЛАГом" коммунистическую систему. Но уже первые эмигрантские выступления Солженицына, а главное, начальные "Узлы" исторической эпопеи "Красного колеса" вызвали нескрываемое раздражение и переполох в этой "свободолюбивой" публике. Он, непримиримый антикоммунист, раньше всех забил в набат, что в СССР не без подстрекательства бывших советских диссидентов под видом борьбы с коммунизмом готовят новый Февраль 1917 года, новое и теперь уже окончательное разрушение страны. Тогда-то Александр Исаевич и скажет "нашим" (и "не нашим") плюралистам: "В какую же плоскость сплющил сам себя этот плюрализм: ненависть к России – и только". И еще: "…от демократических плюралистов я слышу то же самое, что слышал от коммунистических верзил с дубинами, когда прорвался "Иван Денисович" (не пускали меня дальше, к "Архипелагу"): н е н а д о в с п о м и н а т ь ! з а ч е м в о р о ш и т ь п р о ш л о е?.. (Разрядка А. С. – Г. К.) Так тем опаснее станет для нас Февраль в будущем, если его не вспоминать в прошлом… Вам – не надо вспоминать? А нам – надо! – ибо мы не хотим повторения в России этого бушующего кабака, за 8 месяцев развалившего страну. Мы предпочитаем ответственность перед её судьбой, человеческому существованию – не расхлябанную тряску, а устойчивость". Но напророченный "кабак" и "расхлябанную тряску" на исходе ХХ века России все же устроили по полной программе. Как в темную воду глядел Александр Исаевич, предупреждая задолго до падения коммунизма: "Они – демократы "вообще". Но должны ли мы поверить, что они жаждут власти реального народного большинства, а не своего "культурного круга", чье управление и будет "демократия"? И конца края этому – уже не столько Февралю, сколько Мартабрю – не видно на родной земле! ПОЛЕ БРАНИ Узнать "плюралистов" очень просто. Набор сигналов, вызывающих у них реакцию хищного возбуждения, до примитивного невелик. В России у них извечно было три врага, три раздражителя: РУССКАЯ ИСТОРИЯ, РУССКИЙ НАРОД и ПРАВОСЛАВИЕ. Там, где патриотизм, "любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам", – там для них нескончаемое поле брани и потешательства. Святого, родного в нашем Отечестве, того, от чего плакали Бунин и Рахманинов, от чего болит, надрываясь страданиями Родины, сердце Солженицына, они не признают и не понимают. ОБ ИСТОРИИ. "...как ни обтрагивают мёртвое тело старой России равнодушные пальцы наших исследователей – всё вот так, одно омерзение к ней", – писал Солженицын о тех "плюралистах". И приводил их занудные штампы: "Сталинское варварство – прямое продолжение варварства России". – "К а к до революции господствовало зло и подавлялось добро, т а к и после революции". И, конечно же, всенепременное (куда же без него!), каленым железом оттиснутое клеймо про Россию как "тюрьму народов"!.. О НАРОДЕ. "Русские – сильный народ, только голова у них слабая", "Широкая русская натура Подонка", "Жандарм Европы Суворов, реакционер Кутузов"… Одним словом, вынужден констатировать Солженицын: "…как угодно выворачивают нашу старую историю, чтобы состроить эстакаду Грозный-Пётр-Сталин, а все века русской жизни потопить в болотной невыразимости". О ПРАВОСЛАВИИ. "Религиозность русского народа и в прошлом была сомнительной" и более того: "Совесть… у нас постоянно находилась на положении пасынка". Тут уж железные нервы Александра Исаевича не выдерживают: "Прочистим уши: это о России? Да где же шире жило покаяние, и на людях?" И, как всегда, гвоздь программы: из рукава – главная карта о "русском национализме", о "русском фашизме". Синявский додумался даже пугать "православным фашизмом". Его изобретение (поразившее Солженицына): "Крест над тюрьмой вместо красного флага". Это из "Снов на православную Пасху". Во сне его осенила необыкновенная мысль: "Альтернатива: либо миру быть живу, либо России". Как замечает Солженицын: "Тут уже – сердце Запада не откажет, в реакции можно быть уверенным: русских надо уничтожать! А коммунизм меж тем – вовсе затмен и исчез". Последняя правка: сентября 05, 2011, 23:51:18 пользователем Наталья Баева

Екатерина Злобина Cевастополь

Дата : Вт сентября 06, 2011, 01:10:10 Не знаю, странно ли это... Но: как публициста я - Александра Исаевича - очень уважаю и ценю.

Волков Александр Павлович Севастополь

Дата : Пт февраля 22, 2013, 12:16:57 Полностью согласен - правда Шаламова перетянула, да еще как! От себя добавлю - и литература Варлама Шаламова перетянула, да еще как! Респект автору за отличную статью. А. Волков.

Попелышева Наталья Семёновна Московская область

Дата : Пт февраля 22, 2013, 16:50:31 Спасибо, Александр Павлович, за то, что обратили внимание читателей сайта на статью, опубликованную давно. Статья Екатерины Злобиной действительно интересна, даже удивительно, что женщина может писать на такие темы. Варлам Шаламов мне представляется писателем сильнее и серьёзнее Солженицына. Солженицына нельзя читать - заболеваешь и погружаешься в депрессию. А Шаламов - это катарсис.

Вход

Логин:
Пароль:
	Запомнить
	Забыли пароль? Регистрация на сайте

Это случается с каждым...

Введите почту чтобы восстановить пароль:
Чтоб выйти нажмите Отмена.