Брань мысленная

Когда, темно и долго

Томясь в тоске по Чуду,

От мысленнаго волка

Звероуловлен буду,

Когда вдали туманно,

Вблизи светло и пусто,

По следу Иоанна,

По слову Златоуста

Я сам себя поймаю

На мысли волчьей, хвойной,

И, пойман, понимаю,

Что ближний свет – конвойный,

Что на вершинах страшных

Совсем не заревые

Встают огни на башнях,

Огни сторожевые,

Поёжусь, как предатель,

От мысли тошнотворной,

Что мысль – и надзиратель,

И тут же – поднадзорный,

Что зря, всю жизнь тоскуя,    

Весь век мой рвусь в огонь я,

Что вслед за тем бегу я,

Чья за спиной погоня,

Что волчьею сволочен

И вздрючен мыслью этой

И в клочья истолочен

Всей гулкою планетой,

Вдруг, осознав реальность,

За долом дол простукав,

Сменю прицел на дальность…

И  – рваный холст проступит.

И в дебрях декораций,

Стрелок и волк, я буду

Темнеть и загораться,

И продираться…

*  *  *

Ах, как душа запела, как запела!

Пронзилась чем-то вечным, дорогим,

И – разрослась в себе,

И – закипела…

Откуда охолонуло таким?

Откуда? Всё оттуда, всё оттуда,

Где глыбы льдов разламывала кровь,

А в жилах пламенела из-под спуда

Земли и предков страшная любовь.

«…некому берёзу  заломати,

Некому кудряву защипати…

Я пойду, пойду погуляю,

Белую берёзу заломаю...

Выломлю я два пруточка,

Сделаю я два гудочка…»

Огни и корчи крови… лютый холод…

Зелёная походочка равнин…

И – песня надо всем!

И – чёрный хохот

Над барством беломраморных лепнин.

Откуда, и куда...

Какая дикость,

Когда всё так ознобно, так свежо

Душа запела… разберись, поди-кось…

И страстно, а и страшно. Хорошо.

Каких ещё тут «неча» и «ужо»?

Душа поёт, а значит – хорошо.

Из воспоминаний об Элладе. Краткий курс

...а вот Платон считал, что Аристотель
Зря не считал, что Мания есть плод
Любви царя небес в земном престоле,
Как некогда Сократ считал,
А вот
Собака Диоген считал, что финик
Ничуть не хуже солнца,
Что Колосс
По большей части действует как циник,
А не мудрит, и вел себя как пес.
А Лейбниц вот считал, что мир — монада,
И что в миры иные нет путей,
А если разобраться, и не надо,
Крутись в родной монаде без затей
И не гордись,
А вот прегордый Гегель
Считал, что диалектикой миры
Сшибаются легко, навроде кегель,
Причем не выпадая из игры,
А Кант вот заявил категорично,
Что совесть — основной императив,
Что вещь в себе тревожить неприлично,
Поскольку разум — чистый негатив,
А вот товарищ Маркс, почтя обманкой
Все блики сфер, допёр, что только труд
Воздвиг меж человеком и болванкой
Реальную вселенную,
Но тут
Бородачи Руси пошли рядиться
В мистический туман, и Соловьев
Из Троицы нащелкал триединство
В раю бесед, сиреней, соловьев,
А вот Восток прозрел, что мы слепые,
Что зряче лишь незримое живет...

А как же любомудры, Мать-София?
А мысль?
А философия?

А вот...

Обрывки старого кино

…машины далёкого детства, троллейбусы пучеглазые,

Трёхтонки, полуторки, «Буйволы» и «Медведи»…

Поплывут по экрану – и всё,

и опять эти глупые спазмы, и

Лица, лица родных…

лица их – в полупризрачном свете…

И нигде уже больше, нигде, кроме хроники, кроме кино

Допотопного, в трещинах ленты, в честнейшей его раскадровке,

Ты уже не увидишь любимых…

и уже никакое вино

Так не вывернет душу твою, как вот тот проворот монтировки.

Боже, как же они заводились, чудовища те баснословные!

А каким заходились восторгом – когда заводилось – сердца!..

Изумлённо глядят ребятишки, «Кадиллаками» избалованные, –

Разве можно такое любить?..

Завелось.

Нет заводу конца…

*  *  *

Писатель третьего «эшелона»,

Кто тебя помнит? Никто.

А второго? Неявно, уклонно…

А первого? Кое-кто.

Поэт из ударной «обоймы»

(Неважно, какой «эшелон»)

Взорвал все мины и бомбы,

И смолкнул ходиков звон.

Писательский продержался

Долее всех «десант».

Но как запевал тех жалко!

Как  вино текло по усам!

Я не о гениях, к ним-то

Ни время, ни ярлыки

Не пристали. В ходу их имя,

Мёртвым ходикам вопреки.

О тех я, в ком были силы

Пружинами заведены,

Кому, грех сказать, в России

Страшно жить без войны.

Чьи выжгли сырую бездну

Огненные матюки…

Царствие вам Небесное,

Железные старики!..

*  *  *

Я чистый, сижу лягушонком на длинной кувшинке,

И только одни тополиные меня искушают пушинки.

Что пух? Ерунда. Всё могло быть гораздо плачевней.

Как с гуся вода, с меня скатываются огорченья.

Весь белый, пушистый, плыву я над тёмной водою,

Вверху надо мной – голубое, а там, в голубом – золотое!..

К чему это я, лягушонок на длинной кувшинке?

Ах да, ерунда, тополиные эти пушинки…