Даша и Монти

…нынче, этого декабря, в час пополудни, почти в тридцать третий раз
на четной стороне улицы она преклонит колени,
тронет губами флейту, и тут же, по щучьему бо веленью,
время войдет в заснеженный парафраз

чардаша Монти. Даша (пусть так), как истинный чародей,
себе дирижируя флейтой в такт, будто стеком секундной стрелки,
как агриппина совка в весеннем сне, с непослушной челкой,
будет порхать меж выстуженных людей,

плавно их расставляя по очереди в нотный снег. –
Каждому свое место: бекары, ключи, диезы. – 
Даша играет Монти, и в бесконечный раз на кристаллики парафраза
в час пополуночи завтра незримый ложится свет…

        Вхождение в Пардес    

               ...“Когда вы достигаете плит чистого мрамора, не говорите: „Вода! Вода!“... 
                                                                                     Вавилонский Талмуд (Х, 14б)
                                              

                                                         «Вы растянулись рядом с тобой».
                                                                                       Х. Кортасар 


обмакни ее имя господи в молоко и в мед
подержи ее болью в сердце своем изюмом на языке
дальним светом предупреди ее что на трассе лед
что пора нам идет зима что уже снаряжает меркаву иезекииль

вы успеем, шепни, сойти с горы в глазах моих спастись за гардиной дня
видишь ищет она вход из сада уверена что это выход в сад
перелетных знаков твоих невидимая броня
на камнях прозрачных дорожных немых пусть твердит как о ней ты рад...

Сад расходящихся троп(ов)

А за окном темно, как за семью ночами ночь, за стеклом –– стекло:
холодно, воландно, жуть, — слякоть лакая, воздух твердеет в лужах;
чувство такое, что время обратно в пространство перетекло,
и — лёд. Мой дольник не нужен, не сужен, не дружен и полупростужен.

И ты говоришь: остынь, ночереет, поздно, проходит время.
Я спрашиваю у времени –– оно говорит в ответ, что проходим мы,
остаются крупицы: дороти, баум, кэролл, алиса, эми
уайнхаус и т. д., и т. п., etc и ещё из второго подъезда хмырь,

что вбивается маркеса палой листвой, задвигается терпкой луной куинджи, курит
толстого, бухает на пару с бродским, глумится, крестится снизу вверх,
будто костюм надевает – голлума, гм, «человека разумного», нет-нет, да присунет дуре,
юродивой местной, варе, любви до полузакрытых век.

Я ему: —  Почему? Сад — один, мы всего лишь расходимся в тропах.
Ведь все люди живут к истокам своим, как мчит к поездам вокзал.
А он, выпустив из себя кольцо толстого: дружище, попробуй не за тираж — за опыт,
а вообще-то, мне пофиг, остынь, не слушай, что я сказал...

                  Два письма

                         ***

                                            Гамлет - Гамлету

Ступай, милорд, в глубокий лес, послушай
безумные слова премудрой сойки:
упасть, уснуть, свинца закапать в уши
и жить во сне от стойки и до койки;
какой тоской заклеивают дыры
к той пустоте, что заполняет душу?
О чем поет безликий голос лиры?
Который я – предатель? Или трушу?

Ступай, мой друг, поговори с другими,
разбей оковы синусами ямба.
Спроси, зачем рождаются нагими
душой, нагими телом сходят в яму?
Гляди вокруг стеклянными словами, 
увидишь, что отвага – та же робость,
но только в лоб, поход за головами –
любовь. А может, проще, выйти в пропасть?..

Решай, решай, залипнув на карнизе,
что ждет тебя в заупокойной битве,
и может быть Офелия на тризне
помянет и тебя в своей молитве…


                          ***
                                        Офелия - Офелии

Утром глаза откроешь – два неба карих,
два бирюзовых солнца, как листья – желтых;
будешь смотреть на спящего, мата хари,
альбу прощальную плакать от третьей вольты

и вспоминать, кем была ты ему: денницей
и пробуждением вещим от сна реалий,
пястью и перстью, целой, ценой, цевницей – 
кем ни была б, – не осталось былых регалий.

Кем бы ни быть, только трогать бы годы губы,
петь бы зарянкой глазам голубым осанны;
только пространства – пока не очнутся трубы,
только и времени – то, что зашито в саван.

Так что пока-пока, как бы ни был сладок 
звук колокольчика где-то внутри. Тревожит:
не разгадать ему главную из загадок,
если/пока не разделит с любимой ложе.

Реки, как руки – держат, у них – примета:
если венок захлебнулся, так то – к русалке.
Палец к губам – отправляйся к реке, «карета»;
верно, пора: зацветают мои фиалки…

Жизнь

                       « – наследственная болезнь со смертельным исходом, 
                                                 передаваемая половым путём.»

                                                                            following Her                        


Осенью в марте, студеным кромешным летом,
в полдень глухой в полнолунье приходит, мнется.
Я, – говорит, – без меня – ни мороз, ни солнце.
Вы, – говорит, – без вас – заблудились где-то.

Мокрые в вышних дни, далеко над ними
ливни лиловые, ветры от рук отбились.
Я, – говорит, – через времени узкий люверс.
Вы, – говорит, – и сюда и туда – нагими.

Все между строк в параллельной канве сюжета
переведи с живого на бесконечность.
Дальний маяк в океане – сверчок запечный;
не потеряй, –  говорит, – когда выйдешь в джетту.

Я говорю: ты кто, не моя ты вроде,
разве не видишь, как лица вокруг оглохли;
кто им покажет тебя в бирюзе и в охре?
Ты, – говорит, и не глядя в глаза уходит…

            Стансы из детства                

                                         родом из детства

Под утро проснешься в холодном поту
блестящий, как спинка минтая,
сухую наличность под паспарту 
лоскутным ладонью катая.
Пытаешься опытным слухом вобрать
пустоты и смыслы объема
и площади женщины с именем мать,
в рассвет уходящую звездную рать
и запахи нового дома.
«Мой Августин» тикает мина внутри
груди, дышит время: без месяца – три.

Ты слышишь, как примус горит со стыда
от мата соседки-весталки,
как брызжет стыдливо сковорода
слюною на груди Наталки.
Ты видишь, как весело тени жуют
фитиль керосиновой лампы,
чужого пространства натянутый жгут,
бинарной реальности тлеющий трут,
исход монолога у рампы:
мне быть иль не быть – пятьдесят без пяти –
La rose malade Ролана Пети.

Прозрачным под утро забудешься сном
в хвосте неуклюжей кометы,
и снится задумчивый розовый сом,
и справа – Варрава раздетый
до самой иглы в середине яйца,
до беглого зайца, до утки,
живущей в рабочем портфеле отца;
конец возвратился в начало конца,
и время – без вечности сутки.

Янтарный растет на горе виноград,
и ты каждой ягоде в пригоршне рад…