«Звезда разрозненной плеяды!»… Стихотворная строка, давно зажившая той особенной жизнью, когда ее повторяют, забыв и ее автора, и произведение, из которого она вышла. Впервые она увидела свет в 1836-м, в послании Евгения Абрамовича Боратынского[1] «Князю Петру Андреевичу Вяземскому». И поставлена так необыкновенно, что ее можно прочитать и как обращение к адресату стихотворения, и как обращение к самому себе. Впрочем, «двойственное» прочтение лишь усиливало впечатление. Оно придавало строке особую точность: и Вяземский, и Боратынский вышли из пушкинской плеяды поэтов, к этому времени – и в самом деле «разрозненной». Уже не было на свете Дельвига, а те, кто собрались некогда в январе 1831-го его помянуть – Пушкин, Вяземский, Боратынский, Языков – как-то «разбрелись», общались больше в письмах. Литературная жизнь переменилась, в самой атмосфере Российской империи отчетливо проступило что-то тягостное, непоправимое… В 1842-м послание Вяземскому откроет книгу Боратынского «Сумерки». К этому времени уже не будет и Пушкина.

Стихотворная строка в три слова. За ней  – и славное прошлое (литературное товарищество, живое дружеское общение, творчество, из которого вышла новая, «последержавинская» русская поэзия), и вздох о «былом величии». «Звезда разрозненной плеяды!..»  – самого Боратынского так оценить смогли далеко не все современники. Лишь годы, даже десятилетия заставят ощутить, что в русской литературе этот поэт занимал место исключительное. Пушкин увидел это первым. Он не только произнес:  «принадлежит к числу отличных наших поэтов», – но и указал на главную особенность Боратынского: «Он у нас оригинален – ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко».

И мыслит, и чувствует… Связь между этими качествами поэта – согласно тому же Пушкину – была тоже необыкновенная: «Никто более Баратынского не имеет чувства в своих мыслях и вкуса в своих чувствах». Значит, мысль Боратынского – это не просто суждение, размышление, умозаключение. Это переживание мысли, ее рождение или итог пережитому. Но и чувства его – не банальны, но своеобразны и тонки. Именно такие чувства питают мысль поэта и сами напитываются этой мыслью. И даже там, где, казалось бы, речь идет только о чувствах – сколько неожиданных открытий несут в себе стихи Боратынского:

Не искушай меня без нужды

Возвратом нежности твоей:

Разочарованному чужды

Все обольщенья прежних дней!..

Элегия, в которой запечатлен вздох о прошедшей любви… Кто не помнит «Разуверение» Боратынского, да еще и положенное на музыку Глинкой! Есть произведения, которые становятся настолько знакомы, что мы уже не чувствуем всех смысловых оттенков, в них заключенных.

Но третья и четвертая строки этой элегии шире чисто «любовного» содержания. Это – признание души, много испытавшей. И не только пережившей страсть и знающей то мучительное опустошение, которое за ней следует. За, казалось бы, обычными сетованиями на то, что любовь проходит, сквозит тайная умудренность. «Все обольщенья…»  – это  и любовь, и слава, и богатство, и вера в разум, и многое, многое другое. В этих словах запечатлелась исповедь поэта, знающего, какие душевные повороты вообще свойственны человеку. Обольщение и разочарование – два неразрывно связанных между собою чувства, за первым – рано или поздно – неизбежно придет другое. И сколько еще подобных «парных», друг друга «взаимодополняющих» чувств живет в нашей душе?

Когда появится «Разуверение», автору будет около двадцати. Неужели в этом возрасте он способен был, хотя бы на миг, ощутить такое всепоглощающее разочарование? Неужели он мог уже иметь столь серьезный душевный опыт?

Испытание Боратынский, действительно, прошел самое суровое. И, – оглядывая мысленным взором «основные вехи» его ранней биографии, – поневоле чувствуешь, что  в самой цепочке событий было как будто что-то неотвратимое.

Он родился в начале 1800-го. Ранние «домашние» годы поэта полны самых счастливых впечатлений. Но в десять лет Боратынский потеряет отца, и родственники потратят немало сил, чтобы устроить ребенка в престижное учебное заведение – Пажеский корпус.

С домашним уютом будущий поэт расстанется в двенадцать. Возраст самый впечатлительный. И смена обстановки его поразит. «Я думал найти дружбу, – напишет он матери, – а нашел лишь холодную притворную учтивость, расчетливую дружбу…» За сдержанными строками письма – детская катастрофа. Мир оказался вовсе не таким, каким виделся ранее в родном доме. И – что-то сдвинется в его душе, в его поступках.

Сначала – натянутые отношения с педагогами, потом – тайный круг товарищей и детская игра в «заговорщиков», «благородных разбойников», «мстителей»… Прибить шляпу нелюбимого преподавателя к окну или окромсать его шарф – так ли уж безобидны были эти шалости? А толченые шпанские мухи, всыпанные в табакерку инспектору, от которых – как позже вспомнит Боратынский – у того «раздулся нос»?

Читать далее...