Сергей Федякин

“...В туманный день, когда все предметы сливаются друг с другом в петербургской осенней мгле, я ехал с С.А. Алексеевым (автором книги «Мысль и действительность») по Гороховой улице на извозчике и был погружен в свои обычные размышления: «Я знаю только то, что имманентно моему сознанию, но моему сознанию имманентны только мои душевные состояния, следовательно, я знаю только свою душевную жизнь». Я посмотрел перед собою на мглистую улицу, подумал, что нет резких граней между вещами, и вдруг у меня блеснула мысль: «Все имманентно всему»...”

Что заставило Пиаму Гайденко, для которой это – лишь факт философской биографии Николая Лосского, процитировать данный отрывок, когда она решила рассказать о философе? Что заставило тот же фрагмент цитировать (несколько более клочковато) Василия Зеньковского, автора знаменитой «Истории русской философии»? Что, наконец, заставляет читателя «Чувственной, интеллектуальной и мистической интуиции» именно по этому мимолетному воспоминанию, вкрапившемуся в сухой «метафизический» текст, «пройтись» несколько раз?

Здесь – что-то «вне-философское», что-то живое, трепещущее, изначальное – само мгновение рождения мыслителя. До этой минуты не было ничего своего: каша из чужих мыслей, уверенность в разобщенности разных частей и элементов мира и унылое убеждение: «я» (т.е. вообще человек) могу воспринимать и познавать лишь совокупность «моих ощущений и чувств». И в мгновение прилежный мученик философии, переживший искус материализма и еще не перешагнувший ужас солипсизма, вдруг стал самостоятельной величиной.

Но есть и еще одна особенность этого отрывка. Он поражает тем, что Лосский – через описание тумана, мглистого и серого петербургского воздуха, – дает точный портрет всей своей философии, так же «сливающейся» из разных частей. Эта несводимость метафизики Лосского к единому началу («Систему Лосского нельзя... изъяснять, исходя из какого-либо одного корня») сбивала и путала Зеньковского. И он начал приглядываться уже не к самой метафизике, но к ходу мысли философа и, отдав должное всем достоинствам мыслителя, обескураженный, вывел: «Как ни странно, но у Лосского мы не находим каких-либо интуиций (в обычном смысле слова) – а, вместо них, он предлагает различные гипотетические конструкции, которые прилагает к объяснению тех или других тем». Вместо доверия к интуиции у «интуитивиста» Лосского движение мысли совершается путем опровержения «чужих построений», отчего возникает «печать условности во всех положениях...»

Автор «Чувственной, интеллектуальной и мистической интуиции», словно предчувствуя такое мнение о самом стиле своего мышления, настаивает на своем: субъект «не конструирует познаваемый предмет», а «интуитивно созерцает»...

Зеньковский – даже комментируя все тот же процитированный крошечный отрывок-воспоминание, где, казалось бы, нет никакого «опровержения чужих построений», где есть именно вспышка идеи – упорствует:

“Все это довольно прозрачно – и типично для Лосского: он ищет разрешения философских проблем, как видим, вовсе не в интуиции, как непосредственно данных ему «созерцаниях», а в различных конструкциях и построениях. Учение об «имманентности всего всему»... явилось просто «рабочей гипотезой»...”

Мнение Зеньковского опровергнуть легко: можно постичь идею одним путем и раскрыть ее содержание – совершенно иным (вспомним «видения» Соловьева – и его же многотомное «изложение» этого почти неизъяснимого переживания). Но, как ни странно, замечания Зеньковского, словно бы «от противного», заставляют отнестись с недоверием к тому, как объясняет свое «озарение» 1898-го года сам Лосский, склонный через сорок лет видеть в своем давнем переживании (петербургский туман, смазанные силуэты предметов) лишь «случайное впечатление», способное «толкнуть мысль на совершенно новые пути».

Эпитетом «случайное» – Лосский снизил суть того, что с ним произошло. «Все имманентно всему», – в первичном зерне философии Лосского (идея «мир един и потому адекватно познаваем», помноженная на идею «проницаемой», «открытой» монады) проявились сущностные свойства его «я».

Когда старший коллега, профессор Петербургского университета Введенский, шутки ради, вводил в экзаменационную программу пункт «Заблуждения приват-доцента Лосского», а незлобивый приват-доцент, с редким благодушием выслушивал разъяснения студента о его, приват-доцента, заблуждениях, – в молодом Лосском жил тот же мыслитель, который много позже скажет: «Мы можем проникать в самый чуждый нам склад душевной жизни и усматривать его внутреннюю органическую связность не хуже, чем связность своей собственной жизни...» В Лосском нет «ясной как солнце» гениальности (как у Флоренского), нет и скрытой от чужих глаз, тайной гениальности (как у Флоровского). Но в нем есть ценнейшее – особенно для нынешних времен – качество: воспринять и пережить чужое как свое. Не потому ль, двигаясь в познании через интуицию, он излагает добытое так, как этого хочет чужое, читательское сознание – через «критику»? И не потому ль, под видом «критики», он дает «выправление» неточных чужих интуиций (как «выправил» Лейбница, В.Соловьева, своего учителя Козлова)? Не потому ль к этому мимолетному петербургскому воспоминанию, вкрапленному в текст философской работы, хочется возвращаться снова и снова, что здесь – начало этого стремления всё, что за пределами моего «я», – вобрать в себя, ввести внутрь своей души и мысли?

Лошади шли медленно. Он забыл о присутствии друга, настолько был поглощен неразрешимой проблемой. В сером тумане проплывали тусклые пятна фонарных огней и размытые контуры домов. И вдруг он ощутил эту мистическую связь с миром (не разрозненным, но – «органическим целым»). На мгновение он почувствовал себя «монадой». Не той, лейбницевской, «без окон», а другой, «лосской», «проницаемой» монадой, открытой навстречу миру, всем его «частям», другим «населяющим» его монадам. И признание через сорок лет: «С тех пор идея всепроникающего мирового единства стала руководящей моей мыслью»...

1995