Смерть деда, давно и тяжело хворавшего, ждали так долго, что когда, наконец, его не стало — все невольно растерялись. Казалось, старику суждено вечно находиться между двух миров, а ухаживающая за ним бабушка еще многие годы будет устало вздыхать в трубку:

- Истомился Вася мой, отойти никак не может, бедный.

И вдруг…

- Отмучился отец, — почти не утаивая облегчения, сообщила она дочерям.

Печальное известие оставило меня равнодушным. С дедом Василием мы не были особенно близки: в прежние времена обитали под одним кровом всего лишь несколько недель в году, в пору моих побывок в деревне, а в последние  шесть лет и вовсе не виделись — я не ездил в деревню и всякий раз находил веский предлог не ехать, когда туда наведывались мать и тётка. Стыдно признаваться, но приходиться:  жадно поглощая все удовольствия  столичной молодости, я инстинктивно избегал того, что могло  каким-нибудь образом  вывести из состояния эпикурейской расслабленности. С напускной тревогой я внимал грустным  рассказам возвращавшейся матери. Дела обстояли скверно — Василий Матвеевич стремительно «сгорал» из-за рака легких. Он осунулся, весёлые когда-то глаза запали вглубь и озирали меркнущий мир с угрюмой тоской, ноги едва слушались...

Покойный, ядовито подумал я, сразу же начал досаждать мне с того света за  нерадивое поведение. В выпавшую на его похороны пятницу я собирался на очень заманчивую вечеринку, куда планировала пойти и та, чьей благосклонности я добивался уже месяц. Внутренний голос уверял, что именно этим вечером между нами наконец-то «растает лед»... Судьба распорядилась по-иному: вместо party на «Красном Октябре» меня ждала невесёлая поездка в стылую деревенскую глушь за триста километров от Москвы. Мать, тётка с мужем и  двоюродная сестра Маша отправились туда в среду вечером, как только узнали о произошедшем. Я решил  ехать в пятницу на рассвете.

Накануне неожиданно позвонил один из заказчиков и потребовал срочно внести изменения в проект, который  без единого замечания принял неделю назад. В шестом часу утра я выслал  осточертевшие файлы, яростно захлопнул ноутбук, щёлкнул кнопку чайника, чувствуя, что без чашки крепкого кофе не смогу сесть за руль, прилёг на диван и под убаюкивающие звуки  разогреваемой воды моментально провалился в сон. В девять часов  вскочил, заслышав телефонный звонок. Это была мать. Стоит ли говорить, какая поднялась буря... Попивая фатально запоздавший кофе, красноватыми глазами – перед ними маячил злополучный, отнявший ночь, макет – я глядел с балкона на понурые панельки, зеленоватую шапку лесопарка по правую сторону от них, серое сентябрьское небо, с которого сыпались и гулко стучали по жестяному скату мелкие холодные капли. Я решил было вовсе никуда не ехать, раз поспеть на погребенье уже не представлялось никакой возможности, но всё-таки, придя в себя после второй чашки и второй сигареты, собрался, вышел из квартиры и сел в автомобиль.

В дороге я с необычайной отчетливостью ощутил, что эта поездка – не столько прощание с дедом, сколько прощание с целым отрезком жизни, деревенскими главами детства. В них неизменно присутствовала его коренастая фигура с блестевшей на солнце широкой лысиной и хваткими хозяйственными руками. На правой была татуировка, отчего-то  так  пугавшая, что я избегал смотреть на неё: якорь с цепью, обвитый, будто стелющимися по дну водорослями, бурыми звериными волосами. Детские впечатления яркими вспышками озаряли мое сознание, но быстро тускнели и удалялись в ту смутную область, где холодный ветер забвения с каждым проходящим днём  всё неумолимее разметает жалкие крупицы бытия.

Я приехал в деревню в самый разгар поминок. Почти всю просторную горницу  занимали составленные буквой «П» столы. За ними расселось не менее тридцати человек. Между гостями юрко сновала энергичная бабушка, командуя такими же бойкими старушками-соседками, помогавшими новоиспеченной вдове с поминальной трапезой.

–А ну-тесь, девки, блинцов пора подкладать!

Периодически настежь распахивали окна, но пронизанный дождевой сыростью и пряным духом молодой осени прозрачный воздух быстро заполняли густые запахи горячих кушаний, человеческого пота и хмельного дыхания.

Чем дольше тянулось застолье, тем реже на языках гостей оседало имя покойного. Дальние родственники с преувеличенным, переходившим в азарт, интересом выпытывали друг у друга, что произошло в жизни ещё какой-нибудь общей родни. Иные молча слушали эти «перемывания костей», пристально всматриваясь в лица соседей по столу и выискивая в них отблески и отметины, подтверждавшие какие-то смутные слухи и собственные подозрения. Я старался думать о чём-то «своём», о том же проекте, например, но не получалось. Со всех сторон звенели ножи и вилки, врывались чужие слова о едва знакомых людях и банальных, в общем-то, событиях их жизней и временами приходилось полушутя отбиваться, когда меня пытались втянуть в одно из таких бесчисленных обсуждений.

К счастью, вечером приехал двоюродный брат Юра — неизменный компаньон деревенских каникул. Он недавно развёлся. В грустных глазах кузена угадывалось настойчивое желание «излить душу”. Взяв бутылку водки и закуску, мы незаметно переместились в “старую хату» – так звалась избёнка через дорогу от дома, давным-давно построенная дедом для овдовевшей свекрови, перебравшейся доживать свой век «поближе к молодым». К полуночи, под беседы — то лирично-ностальгические, то наполненные гневом Юрки, когда, казалось, от его громогласных проклятий в адрес бывшей жены вот-вот треснет оконное стекло, — мы осушили бутылку и, видимо, так и не разобравшись, кому отправляться за второй, одновременно  «вырубились».

Я проснулся от очень громкого храпа. На раскладушке, посреди единственной маленькой комнатки, лежал тучный мужик с налипшим на лоб клоком растрепанных, пепельного цвета, волос и угрожающе храпел, подрыгивая левой ногой. Здоровяком оказался дядя Серёга, один из многочисленных дедовых племянников. Я вспомнил, как двадцать с лишним лет назад он и дед взяли меня рыбачить на лесное озеро. Вернувшись, сели ужинать на веранде, непредусмотрительно оставив вёдра с уловом под лавкой во дворе. Каких-то пятнадцати минут хватило окрестным котам, чтобы растащить всех наших карасей и линей. Я тогда разревелся под уморительный хохот деда и отборный мат Серёги, пинавшего в порыве ярости опрокинутые пустые вёдра. Вчера он с любопытством поглядывал на меня, словно спрашивая: «Ты чей будешь, парень?»  Юрка как убитый спал на низенькой кровати у печки. Оглянувшись и тоскливо лицезрев пустую бутылку и такие же пустые стаканы, я осторожно пробрался мимо Серёги и вышел на улицу. Накрапывал реденький дождь. Лениво горланил петух, топчась посреди дороги на заросшем репейником зелёном островке. Было часов девять, в доме что-то стряпала бабушка, будто и не ложившаяся.

–Как Юрец-то там? — спросила она, выливая с крыльца какие-то помои, к которым с беспокойным квохтаньем подорвались из палисадника куры.

–Да вроде ничего, бабуль, ещё спит.

–Ну пущай, пущай отсыпается, цельный день вчера ехал.

Я  выпил несколько кружек ледяной колодезной воды, умылся и стал бродить по двору. За шесть лет моего отсутствия всё вокруг очень изменилось, и эти перемены, не говоря уже о полностью утраченной обстановке детства, как-то больно покалывали внутри, хоть я и не примечал в себе особой склонности к сентиментальным настроениям. Красный, весело смотревшийся с улицы, дом был облеплен жутким бледно-салатовым сайдингом —   года три назад дочери зачем-то уговорили стариков на это крайне сомнительное предприятие. Тогда же выросла грузная жёлтая баня — аккурат на пустыре, где прежде в зарослях высокой крапивы медленно ржавел дедов трактор. Мы с Юрой, нарвав кисловатого крыжовника, забирались в него и наблюдали из своего укрытия за нехитрой жизнью двора и улицы. Старая же чёрная баня покосилась и едва угадывалась за строем молодых, с хищной поспешностью разросшихся клёнов. Резала глаз непривычная пустота за дровней, где раньше белёсой паутиной покачивался перед тёмным пятном сада любимый гамак. На одной из  яблонь болтался обрывок плотной бечёвки, а от другой яблони, на которую крепился противоположный узел гамака, остался лишь трухлявый мшистый пень. Даже поле, расстилавшееся за огородом, дальняя полоса леса и свинцовое небо с клочьями растрёпанных, куда-то торопившихся облаков казались совершенно чужими. Вся эта незнакомая новь говорила о недавней утрате острее, чем стоявший в горнице траурный портрет со стопкой водки и коркой ржаного хлеба перед ним. 

– Ты куда ускакал-то? — вдруг послышался за спиной оклик бабушки.

— Прогуляться вот решил.

– Юрку иди поднимай! — скомандовала она, и со звуком её сипловатого голоса будто бы донёсся зыбкий шум утраченного времени.

 – Поешьте — более спокойным тоном добавила бабушка— и на кладбище надо ехать, Васю покормить, а то вишь какие тучи кружат...Натянет грозу.

Я хотел было уточнить, что она имеет в виду, но только растерянно поглядел вслед удалявшейся сгорбленной фигурке. Изумление моё, впрочем, простительно: откуда я мог знать, что в деревне Вороново по сю пору живы странные обряды, о которых, кажется, читал когда-то на страницах «Археологии русской смерти»?

Через час мы приехали на кладбище, находившееся на окраине деревни, над глубоким, поросшим ольхой, оврагом. Могила деда располагалась в начале погоста, чуть наискось от ворот. Бабушка и сумрачная соседка Варвара начали поливать могильный холмик водой из пластиковых бутылок. Из-под еловых веток, искусственных венков и каких-то жалких, поникших гвоздик выползли крупные дождевые черви. Мой желудок сжался от невольно пробежавшей по нему судороги. Затем женщины расстелили белое полотенце, и бабушка, ревниво оттеснив всех назад, принялась раскладывать  «завтрак»: блины, бутерброды с салом, конфеты.  Закончив, вдова потопталась у могилы, несколько раз  поправила венки и  потом вдруг надрывно заголосила:

– Ой, ты ж, Васятка мой сердечный, голодно тебе в земле сырой!..

Я покосился на тётку, у которой сильно дрожала нижняя челюсть, и  на сжимавшую ей руки багряную мать. В разных концах нашего собрания то и дело коротко всхлипывали и причитали. Я почувствовал, как тяжелеет голова,  осторожно выбрался из людского полукружия и, сойдя на центральную аллею погоста, стал бесцельно слоняться среди могил. Многие из них пребывали в полнейшей запущи,  заросли мхом и почти сравнялись с землёй. На плитах, крестах и конусообразных столбиках с венчавшими их звездами немало где выцвели фотографии погребённых, а сохранившиеся — пугали нездешними, даже зловещими выражениями. Пару раз я вздрагивал, столкнувшись  с ликом какой-нибудь Прасковьи или Игната. Поодаль, в правой части кладбища, сильно выделялся на фоне прочих надгробий новый гранитный памятник. Влекомый необъяснимым любопытством, я пробрался к нему. Оказалось, что это захоронение совсем юной девушки. От дат её жизни – 1996-2013 – под рёбрами засквозил неуютный холодок, захотелось скорей уйти прочь. Я так бы и сделал, не задержись взглядом на выгравированном портрете. Изображённая в полуанфас девушка смотрела  вверх, молитвенно сложив на груди тонкие руки. Над головой её, образуя странное подобие нимба, кружили белые голуби. Трудно было узнать в этом сусальном и плохоньком портрете ту самую Настю, но я всё-таки узнал, и, тяжело выдохнув, сел на скамейку и принялся рыскать дрожащими пальцами в карманах куртки в поисках  сигарет. Я не слышал, что меня окликают собравшиеся возле автомобилей родственники. Посланный ими на поиски Юра с недоумением посмотрел на меня, потом покосился на памятник и как-то устало и досадливо вымолвил, присев рядом:

– Прости, братишка, было дело. Не сказал тебе в четырнадцатом году, когда в Москву приезжал —  Машка запретила. А потом уж как-то оно и забылось... Это через две недели после свадьбы случилось. Вот, — он сощурился  и поглядел на надгробие, – второго ноября, получается. А ты ведь больше сюда и не ездил, вот и не знал.

– Сама? - сглотнув слюну, едва выдавил я.

– Да брось ты! - как-то насмешливо, не сразу поняв вопрос, ответил двоюродный брат и покачал головой. –  С Костей Агейкиным за спиртом поехала… Ну должен его помнить... Он все уламывал её прокатиться, она возьми и согласись.  Дорога скользкая, дождь со снегом прошёл, подморозило. Его драндулет занесло на повороте, она вылетела. Конечно, никакого шлема там в помине не было. Головой о какой-то булыжник стукнулась, ну и всё. Костян переломался весь, по больницам долго лежал…

– И что, посадили его?

– Да ну нет, несчастный случай же. Он-то вроде и трезвый тогда был, как ни странно. Потом в Рязань уехал и хрен уж знает, что с ним. Может — спился, может — в люди вышел… Почём знать... Да не ... сбухался точно, — подумав, добавил Юрка и слегка толкнул меня в бок. – Ну, пойдём что ли, наши заждались.

– Ага, - машинально, словно чем-то оглушённый, ответил я и, не оборачиваясь, направился к автомобилю.

     II

Мне было пятнадцать, когда я начал грезить о романе с деревенской девушкой. То далекое лето видится теперь в идиллическом свете — на редкость ровным, наполненным длинными солнечными днями с быстрыми, озорно проносившимися мимо, вечерними ливнями. Они улыбались на прощанье широкой радугой, которая  выползала из-за верхушек берёз и вётел и застывала над нашим двором, улицей и всей умытой, преобразившейся землёй. На деле, кажется,  всё обстояло несколько иначе, но вот в душе — здесь я точно не согрешу против истины – было легко и радостно. Временами в ней нарастал отдалённый гул еще несвершившихся, смутно угадываемых событий, и я был свято убежден в благотворности этих грядущих перемен — иных просто не могло случиться в том уютном и светлом летнем мире.

Будто вопреки быстро росшему телу, глаза смотрели на  все по-детски невинно. В жаркие послеобеденные часы я лежал с книгой в гамаке в тенистом саду. С зевотой пробежав  десяток страниц,  захлопывал её и глядел на колышущиеся на фоне безоблачного неба ветви яблонь, кружащих среди  листьев пчёл, маленьких птиц и серые прозрачные шарики, которые носились взад-вперед по зависящим от напряжения глазниц траекториям. Мысли теряли свою плотность; их поток, мнилось мне,  превращался во вкрадчивый шорох ветерка. Сомкнув веки, я долго слушал его и чудилось, что скоро начну медленно парить над землей... Бывало, в этот тихий шум закрадывался диссонирующий звук. До поры до времени он позвякивал где-то в отдалении, но затем становился всё назойливей и резче. По обнаженным ступням пробегали холодноватые струйки. Я открывал глаза и поражался тому, как потемнело небо, а сад тревожно затаился. Соскочив с гамака, я пробирался к огромному, наверное, двухсотлетнему тополю, стоявшему на краю сада, и, затаив дыхание, глядел вперед. Из-за дальнего леса с угрожающей скоростью ползли на деревню  иссиня-чёрные тучи,  лиловато отливая по краям. Всё вокруг сжималось, пока оглушительный и всегда внезапный раскат грома, наконец, не разрывал напружиненную тишину.  Исполинский тополь начинал жалобно поскуливать от порывистого сухого ветра, вовсе не сродного с тем, под ласковый шепот которого я дремал каких-то двадцать минут назад. Я быстро шагал обратно, невольно зажмурившись: с глухим стуком тут и там падали на землю яблоки. Снова громыхало. Я хватал книгу и мчался на двор. По нему метались куры и цыплята, бабушка спешно снимала с шестов сушившееся бельё. Подчас я не успевал переступить порог «старой хаты» сухим — первые крупные капли обжигали плечи и спину. Ворвавшись, я прижимался лбом к оконному стеклу и смотрел, как наш красный дом через дорогу буквально исчезает за плотной стеной дождя. На кровати  с задачником по физике или плеером валялся Юрка. Он недовольно косился на меня и с насмешкой, застывавшей на краях его губ, слушал мой сбивчивый рассказ про внезапную грозу, сухой ветер в поле и скулящий старый тополь.

Тем летом  между нами установилась антипатия. Мы мало общались, видясь, главным образом, за обеденным столом. Подразумевая, но не произнося этот вердикт вслух, каждый считал другого фатально поглупевшим. Я со своей рыбной ловлей, обследованием заваленного рухлядью чердака, ежевечерней растопкой отрытого там старинного самовара  представал в глазах Юры каким-то смешным  недоростком. Он же казался мне сверх всякой меры «озабоченным». Брат воспринимал загадочный и многоликий мир лишь в одной его нехитрой ипостаси. Как-то мы поехали за грибами. Срезав подосиновик, Юрка покрутил его в своих скользких пальцах и, хмыкнув, зачем-то добавил: «На член мой очень похож. Только тот побольше, правда». Для меня являлось загадкой, о чём брат, в редкие минуты «просветления» толковавший мне про «гениального Ландау» и «легендарный физтех», куда он намеревался поступать после школы, может разговаривать со своими деревенскими подругами — Валей и Наташей. Они были ровесницами шестнадцатилетнего Юры, любили яркие, исполненные искусственного блеска, вещи и так же ярко, под стать им, малевали свои насмешливые и нетаинственные лица. Каждый вечер они приходили к нашему дому и дожидались своего «кавалера» на скамье у палисадника.

 – Твои вон крали прибыли, - бурчала бабушка, зайдя на веранду, где мы молча  чаёвничали с братом.

Он залпом допивал свою большую чашку и уходил переодеваться, напоследок обязательно обильно надушившись.

– Ну, жених, жених! Нафунял, аж глаза слезятся! — ёрничала бабка.

Пока Юра прихорашивался, я выходил на крыльцо, будто бы остудить обжигавший язык чай, и, едва поддувая на вьющиеся струйки пара,  посматривал в сторону палисада. Сквозь листья сирени мелькали головы девчонок и доносились обрывки их разговоров. Когда из дома выскакивал брат, я провожал его пытливым взором и опять неприятно поражался — Юрка напоминал опьяневшего с одной рюмки человека. Это проступало в беспокойно стрелявших по сторонам жадных глазах и  каких-то донельзя взвинченных движениях. Стараясь держаться фамильярно и расслабленно, он очень заискивал перед этими дурочками, лузгавшими семечки и нахально скалившими свои  желтоватые зубы. Когда они уходили в клуб – я не знал и даже не задавался вопросом, что он собой представлял, – долго ещё плавали над улицей короткие взвизги девок и басовитый смешок брата. Юра потускнел в моих глазах, но я был снисходителен к нему, ибо понимал, что через год наверняка стану таким же угловатым парнем с непропорционально длинными руками и  огрубевшим, нервно позвякивающим голосом, буду искать расположения смешливых девчонок, которые, рисуясь, идут по деревне, «врубив» на мобильнике хит последнего «Евровидения». Мне ничего не оставалось как наслаждаться своим последним спокойным летом и еще неугасшей способностью воспринимать мир с трепетом очарованного ребенка.

Обычно я вставал на рассвете.  Осторожно отворив скрипучую дверь сарая, втянув сладковатый запах сушившихся в нем грибов, я брал удочку, садок, накидывал на плечи рюкзак и отправлялся на рыбалку. Первые лучи солнца несмело терлись о стены домов и поблескивали на стоявших на колодцах жестяных вёдрах. Пройдя нашу улицу, я сворачивал на тропинку, которая выходила к огородам со смешными чучелами на шестах, а за ними,  словно ручей в реку, впадала в широкий просёлок. По его сторонам расстилались  сверкавшие от росы поля с дальними островками деревьев, едва различимыми в молочном тумане. Через полтора километра я спускался с пригорка на утрамбованную чёрноземом  насыпь. Слева, вылетев  из трубы,  в тенистых зарослях петляла маленькая речка,  справа  лежал сонный, наполовину затянутый ряской, пруд. Ступая на насыпь, я внимательно осматривал противоположный берег с белевшим на холме вытянутым строением фермы и возвышавшейся позади него косолапой зерносушилкой. На том берегу среди камыша находился один полюбившийся мне «островок» с удобным для сидения пеньком. Я прекрасно знал, что это «местечко» обустроил для себя сторож фермы, но вопреки неписаным рыбацким и людским правилам стремился занять его первым. Опоздавший сторож — старик в чрезвычайно засаленном, протёртом  на локтях до ниток, пиджаке — недовольно сопел мне в спину и, тихо выругавшись, удалялся. Когда же он меня все-таки опережал, и я был вынужден расположиться неподалеку, возле поваленного дерева, судьба особенно ко мне благоволила. Не проходило  десяти минут, как  кончик удилища  сгибался и на тугой  леске отчаянно бился добротный карпёнок. Следом попадался и второй. Старик, в ведре которого плавали  караси «с ладошку» да скользкие неприятные вьюны, начинал елозить на своём «пенёчке», пока, наконец, не спрашивал:

– Ты на что ловишь, парень?

– На кукурузу.

– А ты где эту х…ю-кукурузу брал? В лавке?

Сторож всё громче сопел, то и дело приподнимался и потом как-то нерешительно подходил ко мне. Дыша перегаром, виновато протягивал свою грязноватую ладонь:

 — Отсыпь-ка  мне маленечко, а то что-то не хочет на червя брать, карп-то энтот.

Я отсыпал ему  из банки пригоршню «Бондюэля». Впрочем, к моему злорадству, карп у сторожа клевал крайне редко.  Старик раздраженно курил и, сощурившись, смотрел на дальний берег, неприступный из-за разросшегося на десятки метров камыша. Там, на мелководье, иногда подпрыгивали, блестя чешуёй, крупные рыбы.

 – Играются, етить же ж твою мать, - заводился мой сосед.

Если бойкий клёв тишал, я стелил на усыпанную  чешуей  траву холщовую ветровку и, упершись локтями в землю, полулежал в мечтательной задумчивости. Часов в десять, когда начинало ощутимо припекать, а весь роившийся утренний мир скрывался до вечера в тень, я отправлялся домой.  Поле, таинственно мерцавшее в рассветной полумгле,  теперь  казалось неживым, застывшим в удушливом мареве. Лишь беспокойные кузнечики, не зная устали, оглушительно стрекотали  вокруг.

Однажды, заглянув по пути с рыбалки в «старую хату», я увидел, что брат не спит — после ночных гуляний он не вставал раньше полудня, — а рассматривает в маленькое зеркальце своё бледное лицо с разбитой губой и глубокой, с запёкшейся кровью, ссадиной на переносице. Измятые, выпачканные  джинсы сиротливо валялись на полу. Юра перестал ходить в клуб, а Валя и Наташа больше не дожидались его вечерами на скамейке перед домом. Брат нервно реагировал на осторожные расспросы бабушки и только надувал в ответ свои опухшие, сиреневого цвета, губы. К нему наведывался Игорь Гвоздков — приятель с соседней улицы, парень из семьи дачников, практически не общавшийся с деревенскими сверстниками. Спасаясь от скуки, они играли в саду в карты или в шашки. Иногда я составлял им компанию и как-то раз подбил ребят на  авантюру.

Я обнаружил на чердаке размокший атлас области и, расправив и подсушив его, внимательно изучал на протяжении нескольких вечеров. Взгляд зацепился на мелкошрифтчатом «разв.»  в лесу около деревни Зайцево, что находилась в восьми километрах от нашего Вороново. Я открыл  страницу с перечнем сокращений и увидел, что «разв.»  означает «развалины».  Настроенная на романтический лад, переполненная сладким и томительным ожиданием, душа моя заволновалась.  Осторожно, между делом,  я поинтересовался про развалины у деда.

– Да совхоз там был в бывшей барской усадьбе. Потом всё, ясен хрен,  растащили и пожгли. Матвеев, арендатор, убился, — равнодушно отвечал он. — Нет уж там ничего...

Но я не слышал отрезвлявших мой пыл слов и рисовал в своем воображении поэтичный облик  неведомых развалин — почти что средневековый замок с высокой башней и обитающим в ней привидением.

Юра и Игорь без интереса восприняли информацию об окрестной «заброшке», но развлечения ради согласились сгонять туда на велосипедах. Тёплым и ясным вечером мы тронулись со двора. По деревне ехали неспешно: ребята  всё время болтали, я обгонял их и останавливался, недовольно дожидаясь. Миновав улицы с внимательно  нас озиравшими старухами, выехали на пустынную асфальтированную дорогу, которая тянулась вдоль притихших полей. Она была испещрена мелкими кочками и ямками, но её обманчивая ровность впрыснула в нас заряд азарта. Начались самые настоящие гонки. Ветер свистел в ушах, мелькали телеграфные столбы,  стога сена и редкие одинокие деревца на обочине. Хотелось гнать ещё быстрее! Правда, пару раз я резко сжимал тормоза и впивался в рулевые ручки, когда переднее колесо на что-то наскакивало и раму уводило в сторону. Переводя дыхание, я смотрел вперёд на силуэты спутников, мчавщихся навстречу  огненному диску закатного солнца. Позади нас, в золотистых, спокойных водах вечернего неба плавала полупрозрачная, похожая на выцветший одуванчик, молодая луна. Через некоторое время мы съехали с шоссе на пыльную грунтовку. Впереди, километрах в двух, виднелся лес с отстоявшими от него тремя высокими широколапыми елями, в котором, если верить карте, и скрывались таинственные развалины. Решив устроить небольшую передышку после гонок, парни побросали велосипеды на обочине, сели в придорожную траву и закурили.

– Бабке смотри не заложи, Мишган, - хохотнул Юрка, старательно выпуская колечко дыма.

– Нужен ты мне больно, - обиделся я.

Солнце опалило дальний лес, окрасив верхушки деревьев в бронзовые тона, но по их низам уже вовсю ползли чёрные предночные тени. «Обратно бы успеть до темноты с их перекурами», - подумал я.

– Ёшкин кот! – неожиданно воскликнул  Юрка, подняв свой велосипед.

 Переднее колесо накренилось и едва держалось, словно  расшатанный молочный зуб.

– Подшипники, - безапелляционно сказал Игорь, оглядев поломку, и начал ворошить траву. – О, один нашёлся! И вот еще кажись...

Велосипед брата вышел из строя. После гонок на разбитой дороге повылетали почти все подшипники, а запасных, естественно, ни у кого не оказалось. Как бы ни колдовали Юрка с Игорем, пытаясь зафиксировать злосчастное колесо, сколько бы ни курили, перебирая различные варианты кустарного ремонта, ситуация оставалась безнадёжной. Я молчал и тихо переминался за взмокшими спинами ребят, стараясь не попадаться им на глаза. Тем временем, первые бусинки звёзд зарябили над  лесом. Издали, едва слышно, донёсся звук, чем-то походивший на гром...

– Черт, - ворчал брат, зло сплёвывая – ведь хрен попутку  какую тут словишь, никого, мертвяк!

После финального мозгового штурма они вовсе сняли злополучное колесо с Юриного велосипеда и прикрутили его корпус к моему. Я пересел на велосипед Игоря, а тот с братом поехал «дуэтом» на сделанной ими причудливой конструкции. Продержались недолго — она постоянно заваливалась от несогласованности действий рулевых. Ничего не оставалось, как двоим ехать, а третьему бежать. Первым вызвался Игорь.

Сумеречная мгла расползалась вокруг, а вместе с ней подкрадывалась тревога. Опять то и дело глухо ворчал  гром. Его звук  стал  гораздо отчетливее, и никто из нас не поднимал вверх указательный палец, пытливо прислушиваясь, чтобы затем спросить: «Слыхал?» Каждому  было ясно, что гроза кружит в каких-нибудь десяти километрах, и что если она  доберётся до нас — спастись, укрыться негде. На пустынной дороге за всё время мы не встретили ни одной машины, а на обочине – ничего, хоть отдалённо напоминавшего навес автобусной остановки. «Дорога-призрак», — с мистическим испугом думал я, бешено крутя педали отяжелевшими ногами. Навстречу всё сильнее задувал разгулявшийся  на просторе знакомый мне сухой ветер, взметая вихри пыли.  Из-за  перелеска по левую сторону от шоссе выползла длинная чёрная туча.  Угрюмое бормотание грома все ещё не переходило в страшный  оглушительный грохот, но в том, что вот-вот перейдёт  не было никаких сомнений.

– Всё, замена! - крикнул запыхавшийся Игорь и поменялся с братом.

Ветер не унимался. Огромная туча неспешно, с издевательской оттяжкой, приближалась к нам, из последних сил нёсшихся  в сторону деревни. Темнота озарялась яркими всполохами. Я чувствовал, как в такие мгновения мои спутники зажмуриваются и то ли молятся, то ли матерятся про себя.  Ничего не было вокруг, кроме подавлявшего все надежды  равнодушного пространства.

… Я сменил брата в километре от деревни. Каким-то чудом шквальный ветер затих, а туча, словно  истомившись, застыла на месте. Мы облегчённо выдохнули, когда очутились на задворках нашего Вороново.

– Может остановимся? - предложил я.

 – Садись, если устал, - ответил Игорь и слез с велосипеда. – Дома отдохнём, чутка дотерпеть осталось!

Не прошло и пяти минут, как снова засвистел ветер. Посыпал дождь.

– Короче вот что, - сказал мне Юра, когда в одном из перелесков, разделявших  деревенские улицы,  колёса завязли в грязи, – вел тут заныкаем и бегом домой,  завтра утром заберём.

Мы спрятали наш «двойной» велосипед и колесо у высокой берёзы, накренившейся над тихо журчащей речкой Вороновкой, и, простясь с жившим неподалёку Игорем,  побежали вперёд. Ветер безжалостно холодил мокрые от дождя и пота спины. Дома нашей улицы тревожно приникли, будто врастая в землю. Скрипела и жалобно билась чья-то незатворенная калитка. У крыльца топталась донельзя раздраженная бабушка. Две курицы, испугавшись приближавшейся грозы, забились под крыльцо и никак не выходили. Хозяйка тыкала в них прутом и шипела: «Кш-кши-кши! Кши! Кши, паразитки!»

 – А вас где черти носят?! - взвизгнула она, увидав запыхавшихся внуков.

– В Зайцево ездили кататься, - ответил я.

– Кудась? - бабушка выгнула шею, не расслышав.

Я повторил.

– Тит твою мать, куда вас занесло! - вскрикнула она и хотела было добавить еще какое-нибудь ругательство, как вдруг артиллерийским залпом  гром сотряс земную и небесную тверди.

– Боже праведный! - перекрестилась бабушка и, напрочь забыв про бестолковых «курей», поспешила в дом.

Мы сидели на веранде и отогревались горячим чаем с малиной. Хмельной дед Василий, развалив на тахте своё доброе тело, сощуренными весёлыми глазками смотрел на «внучков», явно одобряя их затею, и для удовольствия поругивался с без умолку ворчавшей бабкой. Она дулась на нас и все причитала, что за ночь кто-то обязательно «покрадёт» велосипеды.

– Да вы бы полем напрямки поехали, - объяснял дед, – за гордеевский огород бы выехали, а там стёжка, скостили бы пару километров.

– Учи, учи их, коновод! - заходилась бабка.

Дед хохотал.

– Мишук, - обратился он ко мне, подмигнув, – ты б вон невесту нашёл, свозил бы на свои развалины. К Спириным вчера две девки приехали. Дойди, познакомься!

– Куда ему невесту, - говорила бабушка, ставя на стол пылающую угольно-чёрную сковороду с молодой картошкой с грибами и луком, – как сыч цельный день: то на пруду, то на гамаке. А тут петух в елд…к клюнул, сорвался, ещё чего учудит!

Нахмурив брови, я с жадностью ел и прислушивался к бушевавшей за дощатыми стенами  стихии. Ничего нельзя было увидать в окно  —  только непроницаемая тьма, да вода, расплывавшаяся по стеклу широкими потёками. Я подумал, что не слишком удивлюсь, если двор затопит и до «старой хаты» придётся брести в высоких болотных сапогах.

Эта неудачная поездка, которой мне ещё долго – сперва сердито, затем шутливо – пеняли, не убавила поселившийся в душе романтический настрой. Он только искал облачение,  подобавшее моим пятнадцати годам... Незаметно подкралась середина августа. Понимая, что нужно срочно сократить число непрочитанных за лето книг из школьной программы, я взял в руки томик Есенина. В моих глазах он был детским поэтом, ассоциировался со стихотворением про «аукающую зиму», которое я как-то читал на новогодней ёлке в первом классе, если даже не в детском саду. Первые страницы  книжки не сулили ничего интересного, но затем в моём восприятии наступил перелом. Бродившее во мне и никак не оформлявшееся волнение вдруг заговорило певучими есенинским строфами:

Хороша была Танюша, краше не было в селе,

Красной рюшкою по белу сарафан на подоле.

У оврага за плетнями ходит Таня ввечеру.

Месяц в облачном тумане водит с тучами игру.

Я читал и, зачарованный множеством  незнакомых, красочных слов, быстро терял нить повествования.  Всё забыв, начинал твердить снова и снова: «Хороша была Танюша, краше не было в селе...». Потом я останавливался и, чувствуя как отчего-то громко бьётся моё сердце,  прислушивался к окружающим звукам. Яблоневый сад мерно шелестел, но, казалось, ветер доносил едва уловимые переливы звенящих девичьих голосов. Вероятно, это резвились в соседнем дворе те самые сёстры Спирины, а, быть может,  голоса мне просто мерещились.

Это пьянящее чтение зародило во мне образ милой деревенской девушки, моей будущей первой любви. Я мечтал об этой таинственной незнакомке, которую – спроси меня –  не смог бы точно описать. Я только знал, что она не будет похожа ни на Юркиных подруг, опять приходивших вечерами к дому, ни на «городских» сестёр Спириных, ни - тем более - на моих одноклассниц. Ранним утром, по дороге на рыбалку, я грыз кисловатые антоновские яблоки и с восторгом  приветствовал пробуждающийся мир.

Выткался на озере алый цвет зари.

На бору со звонами плачут глухари.

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.

Только мне не плачется – на душе светло.

Окрестный, изученный до каждого придорожного кустика, пейзаж преображался: пруд становился  глубоким озером с тёмной студёной водой, а один из его заросших берегов —  дремучим бором. «Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог, сядем в копны свежие под соседний стог», - шептал я с глупой улыбкой на устах и с безоговорочной верой в магическую силу этих слов.

…Когда я уезжал из деревни, то едва сдерживал слезы: ожидаемая, сотни раз случившаяся в моём воображении и снах, встреча так и не произошла в действительности. С горечью думалось, что радостное волнение в груди, лишившись необходимых спутников — деревенского лета с его обилием запахов, шелеста сада, дальнего грома, звенящих девичьих голосов, – быстро зачахнет в чуждых ему городских декорациях. Немного успокаивала лишь мысль о том, что я вернусь  в Вороново в следующем году и тогда-то уж непременно встречусь с ней. Эти мечты долго жили во мне, с болезненной, давящей грудь, остротой усилившись дождливой и холодной осенью, которой я часто хворал. Моё тело зябло без летнего тепла и покрывалось гвоздиками отвратительных чирейков.

Будущим летом я не смог поехать в деревню и вновь очутился в ней  несколько лет спустя — студентом-третьекурсником, далёким от того полненького и восторженного школьника.                                                                      

        III

В первых числах августа я должен быть лететь в Италию со своей тогдашней девушкой, но за неделю до начала путешествия мы переругались в пух и прах. Попытка примирения успехом не увенчалась,  поездка сорвалась, и надо было чем-то заполнить остававшийся до начала учебного года месяц.  Меня одолевала страшная хандра. Все друзья разъехались, в городе было душно и пыльно, привычные вылазки в центр давались через силу. Я возвращался со случайных тусовок в таком подавленном настроении, что наутро с трудом заставлял себя подниматься с постели.

Двоюродная сестра Маша, зачастившая в деревню с той поры, как в ней перестал появляться я, и нашедшая там — к страшному неудовольствию родителей — «молодого человека», прознала про мои сердечные неприятности и срыв намеченных планов и простодушно пригласила погостить в Вороново. Выяснилось, что в деревне находился и Юрка, также не показывавшийся  продолжительное время. Я с большим скепсисом воспринял её предложение, но совсем скоро, после очередного утомительно-пустого вечера, позвонил Маше и сообщил, что буду послезавтра.

- Ой,  отлично, прямо на мой день рождения попадешь! - обрадовалась она.

Приехав, я застал всех домашних за  подготовкой застолья.

- Вот так залётная птица! Ты точно к нам, парень? -  улыбнулся и похлопал меня по плечу дед Василий.

Он выглядел ещё очень крепким, знакомый румянец растекался по  щекам, но  нечто новое появилось во взгляде. Глаза деда начали  затягиваться мутной влажной плёнкой, придававшей им старческое виноватое выражение.

Был тёплый и задумчивый день. Изредка просыпался ветерок, но дул он с ленцой и быстро затихал. В саду наливались крупные красноватые яблоки, похожие на дедовы щёки. Торжественный ужин решили проводить в беседке около дома. Именинница носилась с тарелками и смешно ругалась, отгоняя круживших подле стола назойливых мух.

 - Вот говорила же, когда на базар ездили, — поменьше надо сетку брать! Нет, куда я лезу!..

 Я, тихо посмеиваясь, наблюдал за её запыханными и несколько бестолковыми перемещениями, слушал Машины причитания и цинично думал, что незнакомый мне «селянин» – отличная партия для кузины. В свои двадцать пять она  слишком походила на «тётю» с «непутёвым мужиком», озорными детьми и вечной бытовой суетой. Бабушка держалась куда спокойнее внучки и тоже потешалась над её «колготой». Правда, она заметно оживилась, после того как на десять минут сходила в соседний дом. Это был дом батюшки или — между нами — «батюхана». За ним всегда присматривали: поправляли забор, косили траву перед воротами, протапливали в сырые дни. Самого батюшку я никогда не заставал. Он был архимандритом, служил где-то под Липецком и раз в год на недельку-другую наведывался в родные края.

 – Вы вот что… Без дела не шастайте тут, а спускайтесь-ка на погреб. Там слева, на самой нижней полке, трёхлитровая банка грибов. Вот её и несите! - скомандовала нам с Юрой бабушка. – Отец Никон обещал прийти,  угостить надо как следует, уважить...

Она всегда держала про запас банку солёных груздей, до которых  «батюхан» был страшный охотник.

Часам к шести начали подтягиваться гости.  Первым приехал Машин ухажёр Колёк с братом Славой и родителями. Затем подошла сердобольная соседка Варвара с молчаливым, туповато ухмылявшимся, хромым мужем. Появились подруги сестры, не вызвавшие у меня особого интереса. За стол не садились — ждали батюшку. Маша принарядилась в желтое платье с размашистым бантом у глубокого выреза, обнажавшего её комично большие груди с бусинками сиреневых прыщиков на жирно блестевшей коже. Она широко улыбалась гостям, выпучивая ярко подведенные глаза, и своим обличьем напоминала какую-то огромную, сказочную лягушку. То и дело сестра недовольно посматривала на Колька, с которым, видимо, повздорила накануне. Тот сидел с братом и отцом на лавке возле дома и курил, прихлёбывая между затяжками чай из красной кружки. Колёк был низкого роста, немного косил  и чем-то походил на хитрого и юркого зверька. При всей своей, как сказали бы в старину, мизерабельной наружности, он, как выяснилось, служил в гвардейской части и участвовал в параде на Красной площади. Маша познакомилась с ним прошлым летом, когда он дембельнулся и щеголял по деревне в расшитой петлицами и аксельбантами форме, и быстро забыла  своего флегматичного айтишника из Люберец.

 – Что же, как батюшка? - донимала бабушку Варвара, почему-то чрезвычайно взволнованная вестью о его приезде. – Постарел?

– Постарел, куда ж деваться, - раздумчиво отвечала она, перебирая уставшими ногами. – Горбится, к земле клониться стал. Да вот он, поди ж, и идёт…

На тропинке, тянувшейся вдоль нашего палисадника от соседнего дома, показались люди. Впереди, опираясь на палку, неспешно брёл о.Никон в голубой холстяной рубахе, подпоясанной вышитым разноцветным ремешком. За ним шагали водитель Кирилл, его жена – батюшкина домработница – Ольга и их семилетний сын Игорёк, худенький, недоверчиво взиравший на мир, мальчик. Батюшка подходил к каждому, здоровался, поглядывая востренькими глазками с таившейся в них насмешливой искринкой, и все косился в сторону большого, обильно заставленного,  стола. Читая молитву перед трапезой, он застыл немигающим взглядом на сырной тарелке. Когда, наконец, уселись, «батюхан»  с яростной деловитостью  пронзал вилкой кубики сыров, макал их в мёд и, громко причмокивая, с наслаждением ел. 

– Кушай, дорогой! Вот и грибки твои, как любишь - ласково приговаривала бабушка.

– Угу, отведаю, люблю - урчал о.Никон в свою густую серую бороду.

Белесый, выгоревший на солнце, Игорёк сидел на краю лавки, болтал ногами и опасливо посматривал на соседей. Он вздрогнул, когда к нему обратилась Маша.

– Игорёк, ты чего хочешь? Огурчика? Помидора? Что тебе дать?

– Колбаски -  шепелявым голоском тихо ответил мальчик.

Засмеявшаяся именинница протянула ему тарелку с нарезками. Он тонкими, как птичьи лапы, ручонками схватил несколько кружков брауншвейгской колбасы и быстро, словно их могли отнять, съел.

Постепенно стол разделился на две половины. Одна, мужская, образовалась вокруг деда и Толяна — отца Колька, страшного острослова. Женщины, за исключением Маши и её подруг, группировались возле о. Никона. Иногда, когда смех в  другой части беседки становился совсем уж зычным, он, недовольно щурясь, оглядывал меня, Юрку, Славку и Колька и бурчал:

- Эх, что ж за молодёжь … крестов не носят, расслабленные... прости Господи!..

Каждому его слову поддакивала Варвара, выжидавшая подходящий момент, чтобы обратиться к о. Никону с чем-то личным. Наконец, решилась и смущённым, извиняющимся тоном поведала следующую историю. На Рождество к ней в деревню приехала дочка с зятем, чтобы окрестить  младенца. Договорились с батюшкой соседней Казачьей Слободы. В назначенный день родители и дед отправились на крестины, а Варвара осталась накрывать праздничный стол.

- Уж смеркнется, а их нет и нет, я уж вся извелась  - дрожащим голосом рассказывала она.

Родня возвратилась в страшной досаде. Выяснилось, что когда приехали к церкви, их встретила попадья и нерешительно объявила, что «батюшка болен». Они почуяли неладное, начали скандалить, и когда священник наконец-то вышел, то  оказался он изрядно «выпимши».

- Чуть дитя, Витюшку не потопил! - заходилась Варвара.

О.Никон как-то резко оборвал её, сказав, что  при случае созвонится со здешним благочинным и помянет суровым словцом  нерадивого священника.

Я все время улыбался, когда смотрел на «батюхана». Его  абсолютно ничего не занимало, кроме новой стопки водки, хлеба с салом и  зернистой горчицей, солёных, присыпанных укропом, «грибков» и того, что выдался такой  славный вечер, и весь мир за нашей беседкой будто плавает в золотистой райской пыли. Мне был близок его умиротворенный настрой. Я прилично выпил, слушал истории Толяна, смеялся над ними громче всех и удивлялся, как это несколько дней назад  не хотел ехать в деревню. Душевная рана, казалось, совершенно затянулась в кругу  простых и весёлых деревенских жителей.

Когда стемнело,  начали прибирать стол к чаю. Молодёжь, впрочем, не планировала на него оставаться, давно уже собираясь в клуб. Маша мимоходом спросила меня, поеду ли с ними, и я неожиданно согласился. Вокруг царила суета: бряцали тарелки, люди двигались по двору, впотьмах курили, сидевший на ступеньках беседки о. Никон, зевая,  вспоминал:

- В наше время вот одна пластинка там была — «Хороши вечера на Оби». И так каждый вечер всё её и крутили.

Мы забились в юркину «Ниву» и выехали со двора. Я было заснул, но вслед за машиной подскочил на колдобине, ткнувшись головой в Машу. Она посмотрела на меня рассеянными пьяными глазами, засмеялась и продолжила целоваться с Кольком. «Нива» переваливалась и подпрыгивала, в стёкла хлёстко, с барабанной дробью, бились ветки. Минут через десять Юра припарковался возле белого вагончика – продуктового магазина, чуть в стороне от которого располагался деревянный стол и две лавки. Это, собственно, и был «клуб». К моменту нашего приезда он пустовал.

– Эй, Том, а где все? - крикнул Славка, разобрав впереди две фигурки.

– На Красной народ, костёр жгут, - донёсся в ответ женский голос.

– А, понял. Ну мы щас подтянемся, у нас три пузыря.

Сперва мы отправились к дому Колька и Славки — им нужно было что-то захватить. Я прислонился к забору и смотрел на звездное небо, слушая, как по двору, позвякивая цепью, бродит собака, должно быть, большая и старая, с залежавшимися колтунами шерсти.

 – Только давай сразу уговор - неожиданно обратился ко мне Юра. – Там две тёлки шли — Тамара и Настя. Настю я забил, светлая такая.

– Угу - вяло ответил я, громко икнул и стал жадно вдыхать ночной сыроватый воздух. 

– Ооооо - насмешливо протянул кузен, – может тебя домой лучше забросить? Куда по бабам-то тебе в такой кондиции?

– Не боись - сплюнув, засмеялся я, несколько протрезвев от уколовших меня слов.

«Настя, значит, да? - ехидно подумал я - Ну, посмотрим».

Из калитки вышли братья, и мы двинулись в располагавшийся неподалеку перелесок. На наше появление отреагировали одобрительным гулом, многократно усилившимся, когда Маша протянула «проставу» – одну из бутылок, врученных ей перед  выездом бабушкой. Я жал чьи-то потные, шершавые руки, возникавшие из тьмы, почти не различая лиц. Выпили за именинницу. Рот связал сладковатый и одновременно горький привкус. Закусив хрустящим огурцом, я вышел из полукруга топтавшихся в темноте фигур и направился к костру. У него, как ни странно, оказалось намного меньше людей, чем на полянке, где мы только что выпивали: три Машиных подруги с дня рождения, несколько ребят, на вид совсем «шкетов» лет четырнадцати, тянувших по кругу пиво из пластиковой бутыли, и ещё две девушки, державшихся особняком, — полненькая, смешливая Тома и та самая Настя, о которой мне говорил Юра. Она оказалась высокой  блондинкой с внимательным, чуть сощуренным взглядом, большими выразительными глазами с пушистыми ресницами, точечкой маленькой родинки над верхней губой. Пышные, ровно расчесанные волосы спадали ей на плечи, которые она кутала бордовым вязаным кардиганом. Насте недавно исполнилось семнадцать, и она находилась как бы на перепутье:  взрослая, хорошо сформировавшаяся фигура с небольшими, но ясно очерченными бугорками грудей  соседствовала с почти детским лицом, простодушные черты которого становились особенно заметны, когда она начинала  заразительно смеяться. Девушки сидели на бревне, шептались и косились в сторону рощицы, откуда доносились голоса хмельных парней. Я, усевшись напротив них на низеньком пеньке, курил и задумчиво смотрел на костёр, который время от времени потухал и тихо тлел, пока  судорожно не вспыхивал снова, когда в него подкидывали сухие ветви. Все чаще я ловил на себе любопытные взоры. Первой не выдержала и заговорила бойкая Тома. Я переместился  к девушкам. Они  расспрашивали обо всякой ерунде, я много и вдохновенно болтал и то и дело встречался с чем-то заинтригованными глазами Насти. Она старалась быть сдержанной, даже суховатой, но порой обнажала в нечаянной улыбке свои белые ровные зубы. Будто чувствуя неладное, к нам подошел пьяный Юра. Он пытался шутить, но вскоре как-то обречённо махнул рукой и нетвердым шагом побрел обратно.

Перелесок осветили  огни фар,  послышались гудки притормозившего у опушки автомобиля и приветственные возгласы. Тома подорвалась с бревна и побежала на поляну. Мы остались  с Настей вдвоём. Я всё так же много говорил, смеялся и тихонько сжимал в своей руке её тонкие, чуть дрожавшие пальцы. Она слушала меня уже не столь внимательно и отвечала как-то коротко и невпопад. Я замолк, а затем, подбросив в костёр несколько щепок, повернулся к Насте и осторожно, словно украдкой, поцеловал её. Она вздохнула, быстро посмотрела на меня и, невольно закашлявшись, отвернулась. На несколько секунд затихли и удивленно переглянулись сидевшие по ту сторону костра. Настя робко склонила   голову мне на плечо, и я снова  поцеловал девушку, на сей раз более долго и страстно. Её шелковистые волосы мягкой кисточкой щекотали мои покрасневшие, горячие щеки.

– Эээ, ээ, эй! Там чё, Настюха сосётся что ли? Ээ, ээй, чё там, бл.., за чупа-чупс с ней? - вдруг раздался за деревьями надсадный  крик. – Да я Валерону щас наберу, ёпт, он как раз в увале. Чё за нах…й? Э, слышь!..

Неизвестного соглядатая успокаивали. Я сжал кулаки и прислушивался к каждому шороху, ожидая самый драматичный поворот событий. Настя тоже заметно волновалась. Но минут через пять машина уехала, увезя с собой неведомого обличителя. Появилась раскрасневшаяся Тома и, приобняв подругу, стала ей что-то сбивчиво рассказывать.

Скоро начало бледнеть, освобождаясь от ночной поволоки, пасмурное небо. Костёр, до которого  давно никому не было дела, едва моргал несколькими уголёчками. Меня окликнула Маша, и я, как-то неловко простившись с Настей и Томой, побрёл к автомобилю. Домой нас вёз громко зевавший Славка. Перепившийся «в хлам» Юра как мёртвый болтался на заднем сидении и постанывал, когда машина подпрыгивала на очередной кочке.

 - Потише едь! - била по плечу водителя Маша - А то застругает щас меня и весь салон!

                                                                             IV

Утром, вернее днём, я проснулся с неприятным ощущением. Смутно припоминались поцелуи у костра, рука со стаканчиком самогона, черные силуэты людей и деревьев, вопль агрессивного соглядатая... Ждал, что Юра попеняет мне на «кидалово» с Настей, но ему было так скверно, что он, похоже, забыл о её существовании.  «Больше никуда не высунусь» - решил я.  Не было и тени испытанного в детстве радостного чувства единения с природой, а сама деревенская жизнь представала теперь бессмысленной и пошлой, что сквозило во всём — в курином помёте на ступенях беседки и истрепанной ветоши на заборе, в голосах и одеяниях приходивших посплетничать с бабушкой соседок, в плаче Игорька, иногда доносившемся из сада «батюхана». Одним из вечеров я всё-таки выбрался на пруд. Берега его сильно заросли, сам он обмелел, вода стала грязно-зелёного цвета и источала гнилостный запах. Я поймал двух маленьких карасей и понял, что надеяться на прежние уловы уже не стоит…

Я затосковал, но возвращаться в Москву не хотелось: старики бы обиделись, что редкая птица улетела столь скоро, да и в городе мне было бы нечего делать. От этой деревенской скуки начала кровоточить зажившая было рана, предательски подкралось чувство вины из-за недавнего расставания, которое я пытался притупить, валяясь на гамаке или в «старой хате» с сериалом на планшете.

В общем,  на третий или на четвертый  день я прервал свое бесплодное уединение и снова отправился с Машей и Юрой в клуб. На сей раз сидели в обычном месте — за столиком у магазина.  Народу  было значительно меньше, чем в день рождения кузины —  около десяти человек. Объяснялось это тем, что многие приезжали в деревню на выходные, а в будни отправлялись на работу в областной центр или на дальние вахты. Коля и Слава работали охранниками в Подмосковье, но в тот момент  «отвисали» дома в отпусках. Собственно деревенских в  нашей компании можно было пересчитать по пальцам — они,  Настя, Тома да еще  вёрткий, похожий на мелкого вора, Костян Агейкин.

Колёк ни во что не ставил «молодое поколение» и частенько, сидя в стороне от лавки, на ступенях магазина, ворчал:

—Вы, бл.., только в телефончики залипаете! Всем всё пофиг стало вообще! Мы вон в ваши года деревня на деревню зарубались — то с зайцевскими, то с фёдцевскими. Отчаянно рубились, бл.., вам такое не снилось! То они к нам, то мы, бл…, к ним пожалуем. Вот мы раз со Славчуком и Васьком Спирякиным сидим днём тут, в карты рубимся, отдыхаем, ёпт, и вдруг, сука, «девятка» вылетает из-под горки — он кивнул в сторону дороги, терявшейся впереди в сумерках — Мы дёрнуться не успели, а нас уже ногами еб…т. По-крысиному поступили, падлы, бл... не забились о стрелке. А наших никого нет, все на Баркачах, на пляжу, бл…, расслаблялись. Так, бл…, сёстры Фролухины увидали нах…й с огорода что тут такой замес пошел  и, бл…,  штакетины сорвали, подлетели. И Костяна вон батя подскочил, дядь Коля, царство небесное... Мелкая, бл.., Фролухина, соплячка согвсем, рванула ещё кого-то из мужиков поднимать... Отбились, бл…. Те — нах…й в тачку и по газам. Мне зуб, суки, раскрошили, спину перебили. Пацаны с озера вернулись, погудели, решили ихним же манером ответку через пару дней сделать. Без предупреждения, ёпт. Приехали в Фёдцево, никого нет, как, бл…, вымерли все. Мы идём, них…я не вдупляем, и тут малой какой-то шмыркнул из кустов и съеб…ся куда-то в низы. Ну, чуем неладное, на измене все. Я, бл…, с прутом железным, уши навострил... Ух, бл…, что  потом творилось. Эээх… — махал Колёк рукой, не в силах описать словами произошедшее в тот день побоище, и, перекурив и помолчав, опять принимался укорять «щенков» – Вы, бл…, прогнили, возразить даже них… не умеете. Тип левый вон подойдёт неправильно, а вы всё проглотите, не попросите пояснить.

– Ну не ругайся, зай, - не выдерживала и по-кошачьи ластилась к нему  Маша.

– Да я ничё, Машунь, я тааак. Я вон рот твой целовал, — успокаивался Колёк.

 Скоро, под тихие смешки девок,  они уходили к нему  «на терраску».

Мне показалось, что Настя очень стыдилась своей  пылкости к едва знакомому человеку и теперь, при новой встрече,  пыталась уравновесить её искусственной, с трудом дававшейся, светской холодностью. Она перебросилась со мной всего лишь  несколькими дежурными фразами. Я удивился и с лёгким злорадством платил Насте той же монетой, не выделяя её из остальной компании. Словно играя и испытывая друг друга, мы держались так  на протяжении нескольких вечеров. 

Видимо, наслушавшись историй Колька, ребята решили-таки устроить «зарубу» с соседней деревней Фёдцево. Правда, очень травоядную – всего-навсего футбольный матч на два ящика пива. Я не собирался участвовать в этом мероприятии, но Юра сболтнул парням, что его двоюродный брат  занимался в футбольной секции, а теперь, кажется,  играет за сборную факультета. Информацию приняли к сведению, и, после того как среди приехавших в выходные  не обнаружилось «кипера», мою кандидатуру единогласно утвердили и накануне матча поставили перед фактом. Отпираться было поздно.  Играть решили у нас в Вороново — на заросшем футбольном поле около бывшей школы. Полдня  косили высокую траву, утрамбовывали ямы, уничтожали муравейники. Разумеется, никаких бутс у меня не оказалось и пришлось довольствоваться старыми, нещадно натиравшими большие пальцы,  кроссовками Юры. На руки я надел две пары холщовых рабочих перчаток с синими «веснушками» на ладонях. Впрочем, подобный «прикид» был почти у всех. Только двое ребят, отправляясь к бабушке и дедушке в деревню, дальновидно захватили бутсы или «шиповки».

Перед матчем  я неожиданно разволновался — от него  во многом зависела моя репутация в глазах Насти. Казалось,  её равнодушие становится настоящим, и у Юры появляются хорошие шансы. Помимо этого, нервировало и то, что играть должны были очень грубо. Я вспомнил про Игоря Гвоздкова. Несколько лет назад, во время игры в соседней деревне, ему в варварском подкате сломали ногу и потом нестерпимо долго везли  по жаре в больницу в какой-то ржавой «Газели»... Однако, когда мы собрались на поле, и я увидел соперников – половина из них были «дядьки с пузцом», к тому же явно хлебнувшие пивка, – то совершенно расслабился. Заняв ворота, я  отстранённо, с какой-то сонной безмятежностью глядел на мелькавшие фигуры игроков и на зрителей, расположившихся на траве под высокими берёзами у остатков школьного забора. Эта расслабленность очень скоро вышла мне боком: в первой же осмысленной атаке соперника я пропустил после дальнего удара с острого угла. В глазах нашего капитана – маленького, похожего на кабанчика, Лёхи Шмакова, по малейшему поводу готового пустить в ход свои сбитые кулаки, — сверкнули гневные искры. Я быстро собрался и через пару минут вытащил из девятки «мертвый мяч» после сильного, закрученного удара одного из самых активных и мастеровитых игроков команды противника – высокого блондина в футболке «Манчестер Юнайтед». Мой блестящий сейв придал уверенности ребятам. Вскоре мы сравняли счёт, а к перерыву выигрывали с отрывом в три мяча.

Когда наша команда вела затяжные атаки или подавала угловой, я выходил к центру поля и посматривал в сторону импровизированной трибуны под березами. Настя рядом со своей неизменной Томой грызла семечки. Она была в белом, с синеватыми узорными полосками, платьице, заметно выделяясь нарядной одеждой на фоне остальных зрителей.  Во втором тайме я стоял в воротах, за которыми  полулежали на траве, потягивая пиво и так же лузгая семечки,  приехавшие поболеть за своих фёдцевские девки. Они принялись заговаривать мне зубы.  Я  отвечал им, немного задираясь, что их только подхлестывало. Реплики долетали до «трибуны», и я не без удовольствия замечал, как Настя то и дело выгибала шею и бросала беспокойные, ревнивые взоры.

В последние десять минут игры  мы  «подсели». Соперник, отквитав два мяча, давил и давил, перехватив инициативу. Мы играли на отбой и жались к воротам, при каждом удобном случае тянули время, отчего страсти в тот и без того жаркий день только накалялись. Фёдцевская команда, конечно, тоже устала и атаковала довольно бестолково, стараясь не комбинировать, а просто лупить по воротам при каждой возможности. В концовке мяч угодил в штрафной в вытянутую  руку Илюхи Смирнова, да так явно, что никто даже не стал спорить. Бить пенальти собрался блондин.  Лёха Шмаков отвёл меня в сторону, приобнял своей тяжёлой, казавшейся чугунной, рукой, и, одышливо посвистывая, тихо сказал мне:

- Просто стой по удару, он по центру шмальнёт, тупо на силу.

У меня не было оснований не доверять Лёхе, но в  последний момент я дёрнулся в правый угол и угадал.  Удар был мощнейший, но кончиками пальцев я зацепил мяч и перевёл его в перекладину. Правда, он отскочил прямо на ногу пенальтисту, который добивал в практически пустые ворота. До сих пор не понимаю, как я успел сложиться и среагировать на второй удар. Мяч попал мне в живот, и я, вскрикнув, лёг на него, корчась от боли. Над полем прокатился потрясенный гул, я слышал дыхание окруживших меня игроков.

- Живой? - потрогал  за плечо Лёха.

-  Вроде да, - отвечал я. - Можно тайм-аут?

Я поднялся и выпил воды. Живот гудел от удара, боль отдавала в ноги и всё вокруг расплывалось в каком-то подрагивающем круговороте. Краем глаза я выхватил что-то белевшее в левой стороне: Настя стояла на кромке поля, с тревогой смотрела на толчею у ворот, вот-вот собираясь  бежать. Это спасение стало переломным моментом. Игра соперника совершенно расклеилась. Фёдцевские начали терять мяч в простых ситуациях. Воспользовавшись одной из срезок, наш капитан рванул по правому флангу и, не сближаясь, сильно ударил в ближний угол. Вратарь запоздал с прыжком, и мяч, пролетев над выставленными руками,  вошёл в «девятку» и приземлился в кустах, едва ли не у спуска к речке. Мы победили. Стирая пот с лица, я побрёл к березам, в тени которых развалились ребята и жадно хлебали воду.

– Ты герой просто! — услышал я голос  Насти.

Она со всех ног мчалась ко мне и замерла в шаге, в последний момент передумав прыгнуть на плечи и восторженно обнять. Осекшись, девушка неловко закусила губу.

– Было для кого стараться, - подмигнув, бросил я в ответ.

Настя покраснела. 

– У тебя грязь на лбу, - нерешительно сказала она.

Я повёл рукой.

– Ну вот, еще больше размазюкал, -  совсем по-детски  засмеялась девушка.

- Придешь сегодня? – помолчав,  вкрадчиво добавила она с каким-то  затаённым опасением.

– Постараюсь, если не вырубит рано... Выдохся совсем что-то, - нарочито небрежно ответил я и ушёл к пацанам.

… До рассвета распивали победное пиво. Часа в четыре я отправился проводить Настю домой. У калитки, под сенью большого дерева, мы жарко целовались, долго не отпуская друг друга. Той ночью её глаза были особенно выразительными и грустными.  Я чувствовал, что она не решается что-то сказать. Только в среду девушка, наконец, призналась, что в пятницу, после обеда, уедет в Рязань — довезти недостающие документы для института, решить вопрос с общежитием и погостить недельку у отца и сводной сестры.  «Завтра наш последний вечер» —  говорило все её существо.

Я находился в странном замешательстве и совершенно не узнавал себя. Этот коротенький, незатейливый  роман ждал своего логического завершения. Однако, при мысли об этом  я впадал в ступор. Простая деревенская девушка, будто бы сотканная из позабытых мною отроческих грёз, так смешно и неумело скрывавшая свои чувства, почему-то была для меня чем-то необычайно хрупким, как изящная фарфоровая статуэтка. «Блин, да что ж ты её какой-то святой возомнил? Ей самой не терпится, баб что ли не знаешь!», - убеждал я себя, но не ощущал твердости в этих словах.

Августовский вечер резко, без прежней задумчивой плавности, сменила ночь. Деревья шелестели с тихой обреченностью, предчувствуя тот недалекий час, когда они станут нагими, а вокруг не будет ничего, кроме белой мертвенной пустоты. Над дощатым «клубным» столом растекалось тоскливое настроение уходящего лета. Вяло, без особой охоты перекидывались в «дурака». Настя в багровом вязаном кардигане, который был на ней во время нашей первой встречи, играла с прибившимся серым котёнком. Я сидел рядом, расспрашивал о грядущей учёбе в институте. Она подробно, но без энтузиазма отвечала и временами тихо вздыхала, будто бы говоря: «Не то, ну совсем не то ты спрашиваешь! И не то, совсем не то я тебе отвечаю…». Звёздное небо заволокли похожие на едкий чёрный дым густые облака. С дороги, уходившей к ферме, потянуло неприятной сыростью. Потом всё вокруг тревожно затихло. Мы замолкли и прислушались к отдалённым крикам чаек. 

- Такая тишина, что страшно, что будет, - шепнула Настя и осторожно прильнула ко мне, коснувшись носом щеки.

Я положил руку ей на  бедро, начал медленно гладить, пока меня не поцарапал котёнок, гревшийся у девушки за пазухой.

На противоположном конце стола разгоралась перепалка.

- Не, ну а чё тупить-то? Да я вмиг смотаюсь до Митяя, пять километров всего! Г…о-вопрос вообще! - оживлённо говорил Костян Агейкин.

 - Ну, смотри, вдруг опять заглохнешь - разубеждали его.

- Бл…, ну дело ваше — тухнуть так тухнуть! - огрызался парень.

Он всё-таки уломал нас скинуться на бутылку самогона, и, не без труда заведя стоявший у магазина «Урал», отправился в соседнюю деревню.

- Ну вооот, опять накидаемся - флегматично буркнул кто-то вслед  звуку мотоцикла.

 Заморосил по-осеннему унылый дождь.

- По домам надо было расходиться, - бросила Тома, натягивая капюшон. - Жди теперь Костыля!

- Да он один справится, не ссы!- ответил ей Илюха Смирнов и загоготал.

Дождь усиливался. Мы быстрым шагом дошли до закрытой два года назад школы. Снаружи она выглядела вполне еще крепкой, но внутри представляла жалкое зрелище. Повсюду были разбросаны груды хлипких досок и  кирпичей, отсыревшие книги, фрагменты сломанных парт, пустые бутылки и осколки. Из углов тянуло застарелой мочой, тут и там на полу темнели следы от костров. Мы топтались в холле, наполняя его табачным дымом. Неподалёку от крыльца, в зарослях высокой травы, раздался вой мотора. Вбежал запыханный, мокрый Костян. Он стучал своими “скоцанными” зубами и отчаянно ругался  на непогоду и на старый, ещё отцовский, мотоцикл, у которого опять «сбойнул» тормоз:

- Бл…, так ногу защемило на бугре. Думал — сломал н…й!

Когда он достал бутылку, то Юра усмехнулся, заметив, что она оказалась не совсем полной.

-Ясен х…, отпил малость - оскалился Костян. - Там такой ветрюга еб…й в полях задувает, что воспаление лёгких  словишь.

Самогонку разливали в жестяной стакан и передавали по кругу. Костян вытащил из кармана несколько яблок и нарезал  их на дольки  перочинным ножом. Одна из Машиных подруг, Света Ершова, отхлебнув, громко закашлялась.

- Пей, девка, - подбадривал её Агейкин, протягивая дольку. – Не вы…ся!

- Не, не могу больше, - переведя дыхание, сплюнув, ответила она. – Ещё копыта откину.

- Да мы, бл…, что-то лет десять копыта никак не откинем, ёпт, - захохотал кто-то из пацанов.

Вскоре мы переместились из холла в один из бывших кабинетов и развели костёр. Его весёлое потрескивание заглушало шум дождя и деревьев, доносившийся в широкие, с частыми прорехами в стеклах, окна. Костян сбил шестом висевший в углу портрет Карамзина и с загадочным остервенением, мстя ему как старому, с детства знакомому недругу с соседней улицы, швырнул в огонь. Пламя выросло, осветив лица собравшихся. Настя несколько раз сжала мою руку и пытливо, даже с каким-то вызовом, посмотрела на меня. Мы вышли в коридор, и, свернув налево, попали в спортивный зал.  В его потолке зияла большая дыра, в которую виднелся край  тёмного насупленного неба. Потоптавшись, мы расположились под чудом уцелевшим баскетбольным щитом. Настя уселась на столешницу парты. Я несколько неловко примостился рядом. Мы держались за руки и молчали. Я не знал, о чем говорить и только смотрел в её большие, влажно блестевшие глаза, которые прорезали полумрак и манили, как отдаленный огонь манит озябшего путника. Наконец, я аккуратно, словно боясь  порывистым движением расколоть на части, приобнял Настю и нежно поцеловал её. Она в ответ обвила своей тонкой рукой мою шею и стала осыпать жадными поцелуями  губы, щёки и глаза,  что-то тихо и страстно  шептая. Я  оторопел от этого приступа диковатой, так долго томившейся страсти.

- Упарилась  что-то - выдохнув, сказала Настя и сняла кардиган.

Мои глаза сладко кольнули острые ключицы, выступавшие под  обтягивающей белой футболкой. Я без остановки целовал Настю. На девушке не было бюстгальтера, и, еще больше распалившись, я покусывал туго набухшие соски её  грудей. От Насти пахло потом, дешёвым фруктовым мылом и пьянящим  запахом молодого, страшно накаленного и сводящего с ума, тела. Она вся дрожала от желания близости и одновременно сковывающей её боязни.

- Остановись, пожалуйста. Хватит... — кусая губы, умоляла она слабым заплетающимся голосом.

Но тотчас же забыв свои слова, шептала, прижимаясь ко мне: «Боже, как ты пахнешь… милый, родной!» Моя рука гладила её живот и уверенно пробиралась ниже. Вдруг что-то больно впилось мне в пальцы.

- Тут котёнок, - стыдливо усмехнулась Настя. –  Охраняет.

Я нащупал теплый комочек, лежащий у неё на коленях, и нервно засмеялся.

- Блин, как он тут оказался?

Она чуть отстранилась и, прислушиваясь к казавшимися таинственными шорохам,  о чем-то напряженно думала. Резкий хлопок раздался в глубине школы, за ним другой, третий. По всей видимости, разбушевавшийся Агейкин швырнул в костёр какие-нибудь склянки с химическим раствором. Коридор наполнился топотом и гулом голосов.

- Пойдём отсюда, - предложил я. - Пойдём ко мне.

Настя молчала и, накинув на плечи кардиган, наблюдала за каплями дождя, падавшими на пол.

- Настюш, пошли, умоляю, - позвякивающим, не своим голосом вымолвил я опять.

Когда мы выбрались на улицу, Настя смотрела перед собой  стеклянными, ничего не видящими, глазами и как слепая шла на звук моих торопливых шагов. Позади бежал котёнок, пока не отбился и не начал,  забыв про нас,  играть с мокрой от дождя и росы травой.

        V

На следующий день Настя уехала в Рязань, а я возвратился в выходные в Москву. Она часто писала мне в «ВКонтакте»: о жизни у отца, обустройстве в общежитии,  новом футбольном матче, на сей раз закончившимся поражением. «Потому что тебя не было» - безапелляционно заявила девушка о причине проигрыша. В её незатейливых сообщениях чувствовались недомолвки, содержание которых легко угадывалось благодаря грустным, импульсивным статусам на её страничке. Я вежливо отвечал и старался, избегая резкой прямолинейности, развеивать теплившиеся в ней надежды… Иногда я вспоминал  ночь в бане, запах закопченных дощатых  стен и сухих трав, Настину льняную голову, лежащую  на моей груди и содрогающуюся от счастливых слёз. Хотелось остановить время и целую вечность недвижно лежать, слушая дыхание друг друга, пока в мире за скрипучей дверью, от которого так хорошо было укрыться в нашей уютной темноте,  сквозь дождливую мглу пробивался серый безрадостный рассвет, и на участке батюшки, в верхах старого дуба, грустно, по-осеннему кычила сова... Однако, чем скорее разгонялась по своим накатанным рельсам привычная московская  жизнь, тем сильнее терялась в дебрях памяти эта деревенская история, ставшая для меня очередной лёгкой интрижкой. Для Насти она была, конечно, совсем иным... С началом учебного года она перестала мне писать. Я воспринял это с облегчением и мысленно пожелал ей счастья.

По возвращении из деревни Маше всё труднее становилось  скрывать свою беременность и, наконец, набравшись смелости, рыдая, она  сообщила о ней начавшим подозревать неладное родителям. После домашней бури и спешного, истеричного наведения мостов с семьёй Колька, решено было не медлить и скорее играть свадьбу. Первый день гуляли в райцентре, а второй — в Вороново.  Деревенское застолье проходило в бывшем продовольственном складе – краснокирпичном здании напротив магазина и нашего «клуба». У меня гудела голова после обильных возлияний накануне, и, без особой охоты перекусив и опохмелившись, я проветривался подле склада, флегматично наблюдая за происходящим. Каждый деревенский обыватель, число коих значительно редело по осени из-за разъезжавшихся дачников, заворачивал к нам, опрокидывал рюмочку-другую за здоровье молодых и останавливался поболтать с родителями жениха. Родители невесты – моя тётка с мужем – старались держаться рядом, улыбались и кивали, но в их  взглядах угадывалось одно простое желание: быстрее бы окончилась эта  чёртова свадьба. «Дожили! Наша Маша … филфак МГУ … стажировка в Осаке ... профессор Коган предрекает большое будущее … кандидатская на носу … про театр кабуки ...  и этот, прости Господи, косоглазый охранник-колхозник … какой позор!» -  горестно повторяли они друг другу одними глазами. Судорога пробегала по их уставшим от ношения лицемерной маски лицам, когда из отворённой двери склада раздавался безобразный пьяный вопль. Это буянила, хватив лишнего,  одна из родственниц их зятя – тучная тётка в пёстром, почти цыганском одеянии. Она то тихо сопела в полудрёме, то вдруг ни с того, ни с сего начинала истошно визжать, пока ей не наливали  или  не засовывали в рот помидор. Дядя Колька, наш тамада – дородный лысенький Степан Ильич – хрипловатым голосом задорно распевал  частушки, аккомпанируя себе на гармони:

                                                       Моя Милка обалдела,

                                                       На п… парик надела

                                                       Не страшны ей холода!

                                                       А е… её куда?

Вокруг него с весёлыми криками носились дети, и, покачиваясь в такт, хохотали, обнажая свои ветхие рты, старухи. Мужики с ребятами постарше разжигали мангалы, готовясь к жарке шашлыков.

С пригорка медленно съехал старенький тёмно-синий «Рено», приветливо бибикая гуляющему народу. Толян замахал руками и преградил машине путь, вынудив водителя затормозить. Из салона, кряхтя, выбрался плотный коренастый мужчина с остриженной ёршиком квадратной головой и начал обниматься с отцом жениха. Следом показалась миловидная женщина лет сорока, в которой я узнал  Ольгу, продавщицу магазина, а  за ней — девушка в серой, чуть великоватой ей,  ветровке. Когда я понял, что это  Настя, то почувствовал себя крайне неловко. Хотел даже уйти, сделав вид, что не заметил, но едва она вышла из автомобиля и, сощурясь, осмотрелась по сторонам, —  мы встретились взглядами. Что-то ужалило меня, когда я подошёл к ней. Казалось, Настя переболела какой-то долгой, изнурительной болезнью, следы которой всё ещё давали о себе знать. Норовя быть рассеянно-весёлым, я только и делал, что зорко подмечал произошедшие в ней перемены. Лицо Насти заметно осунулось. Глаза стали  больше и красивей, но взгляд их был теперь  потухшим и недоверчивым. Огоньки зрачков  мерцали тусклым светом. То трогательное, еще детское, что присутствовало в её облике  совсем недавно, —  исчезло без остатка. Она пристально глядела на меня исподлобья. Я никак не мог понять, что  выражает взгляд девушки:  затаенную мольбу или выпестованную  горьким опытом насмешку.

– Ты как, приедешь следующим летом-то? -  поинтересовалась Настя.

– Постараюсь - пожал я плечами и невольно отвел глаза в сторону. – Тяжёлый предстоит учебный год, практика, потом ещё сборы на военной кафедре до начала августа… Но я постараюсь, постараюсь … приехать к тебе, - осёкся я, почувствовав, как сухо и фальшиво звучит мой голос.

– Хорошо, - тихо ответила она, коротко и нервно улыбнулась и опять пронзила меня своим новым, незнакомым взглядом, договаривая им то, что не решилась произнести вслух: «Хорошо-хорошо, сделала вид, что поверила тебе».

Мы натужно перекинулись парой совершенно выпавших из головы фраз, и она ушла к матери и отчиму. Я, не оглядываясь, поднялся в горку, к «клубному» столу, закурил и медленно побрёл по пыльной дороге, ни о чём не думая, машинально пиная  маленькие камушки, попадавшиеся под ноги. По левую сторону показалось здание школы. По всей видимости, недавно в ней был пожар. От спортзала осталась  часть стены и груды кирпичей, среди которых бегали большие серые собаки.

Про Настю я потом вспомнил перед Новым годом, собрался написать лаконичное поздравление, но её страничка «ВКонтакте» оказалась удалена.  Я забыл о ней на шесть долгих лет, пока мы случайно не встретились снова, разделённые теперь неодолимой стеной – стеной между жизнью и смертью. Наверное, та же неведомая сила, потянувшая  вглубь погоста взглянуть на новый памятник, заставила меня разузнать подробности трагедии у Маши и на обратном пути заехать на место Настиной гибели. Не знаю, что двигало мной: я не испытывал ни чувства вины, ни сентиментальной светлой грусти, ни желания воскресить затянутые сумраком воспоминания. По странному совпадению, авария произошла на повороте в сторону деревни Зайцево — на нем когда-то сломался Юркин велосипед. Впереди, где лента  проселочной дороги сливалась с бурыми полями, рисовался лес, и три больших ели перед опушкой все также стерегли покой скрытых  неподалёку развалин, мучивших моё подростковое воображение. Осмотревшись, я увидал чуть в стороне от шоссе небольшой огороженный крест. Перед ним, на кафельной плитке, стояли две лампадки. К металлической ограде была привязана сиротливая лента. Когда-то она была ярко-алой, красовалась среди вьющихся Настиных волос, но теперь совсем уж поблекла, и остатки цвета зловеще походили на неотмывшееся пятно крови.

С полей задувал холодный ветер, взметая искры сигареты и теребя полы пальто. Ветер был старый и мудрый, он твердил, что продолжит шуметь, когда не будет ни меня, ни этого придорожного креста, ни дальнего леса, ни всей суеты человечьего племени и  растворятся в его шуме обломки наших дел и чувствований. Я пытался что-то вспомнить, но одна лишь мысль упрямо приходила на ум: я никогда сюда не вернусь, а приоткрытая дверь, в щель которой ещё проникали отблески далёкого прошлого, вот-вот с негромким глухим звуком затворится навсегда. Сожалений это не вызывало. Я сел в автомобиль и быстро поехал вперёд, оставляя позади широкие, ждущие метельную зиму, поля и частицу своей жизни.

                                                                                                                                                                  2020-2021