Отпуск

Рыбы в море прозрачном снуют молчаливые,
и безмолвен стрекозий прозрачный полет;
утомилась от жара земля под оливами.
Ветер шепчет, да кто же слова разберет,
если небо уснуло, насытившись травами;
засыхает в нечастой листве апельсин.
Слева горы отдельно, отдельные – справа мы;
если хочется счастья, так здесь и просить.
Берег, галькой сырой и людьми нашпигованный,
запекаясь под солнцем, вздыхая, скворчит.
Мы лежим, в тишину этих мест замурованы,
на разбитом пороге оставив ключи
от пространств и пустот под раскрашенной крышею,
где пылятся обиды и старый скелет.
Три хариты дорогу нам радостью вышили;
гнев остыл, под шумок Мнемозиной отпет.

Так и жить бы, дыхание празднично легкое
собирая горстями в нагрудный карман,
только близко зима. Впереди вечный лед ее,
метафизикой сути взрывает стакан
с недопитым остатком нечаянной радости;
мы смиренно готовы к сверженью с небес…

и смеется Сатир, и безмолствует рядом с ним
мудрый Зевс.

А был ли мальчик?

А был ли мальчик в штопанном пальто,
с резинками от варежек и духом
оторванного хлястика? Пал тот,
всплывая в черной луже кверху брюхом,

в борьбе за обладание жуком,
который до утра на дне кармана
гудел в коробке, наполняя дом
новорожденным звуком океана.

Смотрел ли мальчик в темное стекло
на солнечную сторону дороги?
Так много стекол под ноги легло;
откуда и куда шагали ноги -

уже не вспомнить. Старое быльё
взрастает овсюгом; хромая лошадь
жует траву на поле. Туча льёт
на поле дождь. Забытая калоша

с букашками и сеном на борту
плывет по луже Ноевым ковчегом;
и подведя под пройденным черту,
суровый дядька, глядя печенегом,

вытаскивает нового мальца 
из свежеотклонированной драки.
Игра в разгаре - уровень отца
и прочие заслуги. Забияки

должны стоять в углу и никогда
не двигаться в ненужном направленье…
Течет с небес бессменная вода
и созерцает смену поколений;
порядочный отец во тьме маячит,
не помнящий уже - а был ли мальчик?

Яблоки мочёные

Засыпает женщина, тик да так;
снег щекочет дерево за окном.
И поплакать хочется, да никак -
горе вдаль отложено, на потом.

Яблоки мочёные на столе
пирамидой высятся вековой;
кот с веранды просится - так сто лет
все могло бы двигаться, да покой

дом покинул разом, в единый миг
покатился в поле, минуя рай,
и за край свалился, когда постиг
тот один-единственный страшный край.

Сад расставил крепкие дерева,
но не смог ушедшего удержать;
в небе сером облако проклевав,
на свободу вырвался. И не жать,

и не сеять радости, верь не верь.
Пропадет в тоске невишневый сад -
от его корней начат счет потерь,
тень ложится трещиной на фасад…

Снег засыплет белой трухой крыльцо,
дым из труб потянется к алтарю;
просветлеет небо к утру лицом,
боль оставит женщина декабрю.

Изживется страшное, пропадет;
вот, котейка вертится под рукой,
льется в блюдце медленно летний мёд…
Упокой ушедшее, упокой,
чтоб мочёным яблокам на столе
место отводилось еще сто лет.

Небылицы

    «Сказка - ложь, да в ней намек» с) 


Просыпав чудеса в чужое решето,
день вышел не туда и завершил не то;
затихли в реках раки, в раках – греки…
Не нужный никому, а более – себе,
день вырос бы цветком, да стебель ослабел
и рухнул в ночь, не гибкий и не крепкий.

Расходятся круги сезонной суеты,
у мусорных бачков беснуются коты;
такое напряженье зла и страсти
не выдержит сам бес, закроет в пекло дверь,
и грешнику гореть не станется теперь.
Неси, неси сюда, хозяин, снасти!

Волнуясь, небеса вдыхает синий кит,
на ветке соловей разбойником сидит,
сбирая дань на совершенство песни;
гуляют тень и тень неведомых пород
(а кто их в темноте со страху разберет).
Но ты сто раз умри, а все ж воскресни –

под утро на крючок так ловятся стрижи!
Неясная печаль полночи ворожит,
но с каждым часом все ясней и проще;
безмолвная лоза, сломившись у корней,
в отчаянье своем становится сильней,
с рассветом поднимаясь новой рощей.

«Чуфырь, чуфырь, чуфырь!» - не дрогнет богатырь,
какой-нибудь всегда найдется поводырь
и приведет его к исходу сказки.
Чужое колдовство не стоит и гроша;
придуманная жизнь не так уж и страшна,
когда на голове колпак дурацкий.

Выбор

Рыжим лисом за серой полевкой сорваться,
проскакать по лугам зимним выжившим зайцем,
рыбой скользкой проплыть и проухать совой;
только быть не собой, не собой.

Бестолковостью меченый род человечий -
ни мессия не в счет, ни, тем паче, предтеча.
Кем ни станешь, в конце непременно помрешь.
Сквозь тебя в поле вырастет рожь,

и ячмень прорастет, и густая пшеница
небывалым доныне зерном уродится.
И всплакнет над тобою неласковый дождь;
что потом с мокрых зерен возьмешь,

кроме сгнивших остатков в безликом пейзаже?
Кто-то мог бы помочь, но и носа не кажет,
выметая на землю просыпанный снег.
Ты ли есмь, человек?

***
Человече, человече -
Богу что? А ты не вечен.
Зацепись за тот крючок,
на котором паучок 
вяжет, вяжет, вяжет сеть –
к воскресению успеть…

Не чужая

 «Миленький ты мой, возьми меня с собой» с)

Я тебе по-прежнему не сестра;
как бы ни была твоя печаль остра,
донеси огонь до другого причала -
мне ж ни жарко, ни холодно от него.
Шла я быстро, где-то бежала бегом,
только бы не начинать все сначала;

я тебе по прежнему не чужа
я, поймала случайно в силки чижа,
но выпускаю птицу теперь на волю.
Там, между синиц и других журавлей,
одинокому будет потяжелей,
но внизу страшнее судьба волком воет.

Ничего, пообвыкнешься, заживешь
лучше прежних времен; а медвежий ковш
доведет тебя до поры урожая,
и достанутся тебе и жена, и сестра…
Но печаль останется, также остра;
я ж пойду себе прочь - вся своя, не чужая.

Просьба

Отведи от меня морок зла и уныния,
ибо слишком приблизились времена,
в коих вьётся на небе звезда паутинная,
не веселью, но плачу земному верна.

Это грехо и градо, и кредо-падение,
это мертворожденный нежданный смех;
это в мусор одетый простуженный день. И я 
подобрала нечаянно брошенный грех

и сгибаюсь под тяжестью миронездравия;
свет в глазах выключаю, иду ко дну.
Ничего из того, что, счастливая, знаю я,
не спасает от страха; и, спину согнув,

пропущу сквозь мембрану чужое отчаянье.
Так, пожалуйста, слышишь, убереги…

На просторах вселенских я, малость случайная,
пробираюсь на волю, считая шаги -
проведи меня мимо тоски и уныния,
проведи меня, радостью награди;
видишь, бьется над черной землей птица синяя
впереди?

Улица

Уличная мозаика, сложенная из холодного ветра
и сломанной лавки на автобусной остановке,
распадается на осколки, оседает на расстоянии метра
от взлетающего парусом полотенца, сорвавшегося с веревки.

Лает одетая в комбинезон, выжившая из ума йорктерьерша,
бредущая за своим невидимым человеком,
который поджидает ее за углом или другим поворотом, конечно;
но йорктерьерша нервничает, потому что не очень уверена в этом.

Дышит пустая улица, выметенная до паркетного лоска,
продвигается ровным километро-парсеком
до покрытого разноцветной россыпью ближнего перекрестка,
и ищет, ищет своего человека.

Обещала вернуться

В этом Богом, людьми и погодой покинутом городе
ничего не осталось от настоящей любви;
только что пролетала над серыми крышами голубем,
а теперь этот голубь чужими сетями обвит.
 
Пропадают слова, не дождавшись достойного выхода;
разобщение душ нам, похоже, не утаить…
Помнишь, ветер, шумевший в деревьях, немедленно стих, когда
оторвавшийся змей сбросил вниз бесполезную нить?
 
На запястье пульсирует жилка несбывшихся помыслов,
время струйкой стекает по часовым поясам.
Змей исчез за листвой; чудеса, исчерпав себя полностью,
не случатся уже никогда. По вокзальным часам
 
сверим разность судьбы одиноких мужчины и женщины –
исчезают желания, как в ливнёвке дожди..
Вот и всё; эти двое, что были друг другу обещаны,
расписались под собственным счастьем коротким  «Не жди»,
 
а любовь побираться пошла в одеянии куцем
и покинула город. Но обещала вернуться.

Слово

Расползался над кладбищем липкий туман,
погребая под саваном солнечный свет –
может, души сочились из вырытых ям;
может, день испарялся за душами вслед.

Еле видный, украшенный звуками, храм
заглушал невеселые крики ворон;
и окрест раздавалось его «не отдам...»,
и взлетала надежда со дна похорон.

Небо, словно размокший от влаги плакат,
непрозрачной бумагой ложилось на крест.
Прежний текст исчезал, без вины виноват,
и читалось нечаянно слово «воскрес».

Путешествие к чудотворцу

За крутым поворотом прячутся Миры Ликийские -
там швыряются брызгами в облако синие волны.
Подустала дорога, считавшая склоны ребристые
до Николиной вотчины; город откроется, полон
беспорядочным гулом,  мельканием и туристами,
создающими нужную тень на продуманном фоне.
Воздух розов и прян, а у церкви – почти аметистовый;

словно в толще воды, под церковными сводами тонет
тихий говор невольных паломников с медными ликами,             
по исхоженным тропам бредущих туда и оттуда,
оставляя на вытертых стенах прямыми уликами
отпечатки желаний в надежде на скорое чудо
(говорят, что сбываются; даже, бывает, прилюдно).

Только встанешь к святому поближе на йоту, а толку-то;
просто так не окажешься рядом, не то, чтобы  вровень - 
не взрасти до небес, приподнявшись на малую толику
над не-верой своей, если веру не держит корень…

А в безвестной глуши, беспощадно слова коверкая,
бабка молится и зовёт: «Микола Мирикилийский!»;
открывается бабке на небе заветная дверка, и
чудотворец берёт её за руку, чудный и близкий.