Мне тогда было пять. Ей, говорят, лет шесть или семь. Первый раз я увидел её, гуляя с бабушкой в парке.

   Мы пришли кататься на больших качелях. В нашем дворе качели были маленькие, да и те - сломанные, а в парке – большие. А ещё в парке была одна здоровая качеля – гигантские шаги. Одна на весь город.  Конечно, бабушка не каталась, катался я. Или играл в снежки с такими же пацанятами. Часа через два, когда искусственный мех шубы скатался в маленькие острые сосульки, которые, если их попробовать на вкус, противно скрипели на зубах, когда сам я взмок до майки, а валенки набухли от влаги, бабушка сказала: «Хватит!»

   Уходить не хотелось, но все силы были истрачены на «бесиловку» и сопротивление было бесполезно. Оба измотанные: я – тем, что совсем недавно дольше других держал корону «царя горы», она – переживаниями за моё драгоценное здоровье, мы медленно поднимались по парковой аллее к верхнему выходу. Там мы должны были выйти к автобусной остановке, дождаться автобуса нашего маршрута и вернуться домой.

   Увидел я её на верхней площадке парка. Бабушка даже не успела понять, что случилось, а я уже мчался изо всех сил, насколько это было возможно сделать пятилетнему карапузу, тщательно укутанному бабушкой к гулянию в январе месяце в городе Магадане.

   Вокруг неё были люди. Много. Особенно таких же мелких, как я. Но мне было не до них. Я подбежал к металлическому ограждению – дальше было нельзя, и буквально впечатался в него. Зачем здесь этот забор? Почему? Разве она могла мне что-нибудь сделать? К тому же она сидела в клетке. Точнее сказать, тогда она лежала. Лежала на боку, закинув голову чуть назад, и смотрела на меня. Я знал, что она смотрит на меня. А я смотрел на неё. И я понял, что она ждала меня. А я почему-то всё не шёл и не шёл. И именно поэтому глаза у неё были такими грустными.

   Я не мог ею налюбоваться. Вся белая и блестящая, как первый снег, который выпал ночью, а утром, когда ты идёшь в детский сад, он, переливаясь миллиардами кристалликов, старается ослепить тебя. И только грустные глаза и маленький упругий носик чёрными пятачками лежали на этом большом сугробе. Какой же я дурак, что раньше не пришёл к ней. Ведь она ждала! Мама уже давно говорила, что в наш парк привезли белую медведицу. Но я был глубоко равнодушен к этому известию. К тому времени я уже побывал два раза проездом в Москве, где меня каждый раз водили в зоопарк. Но белые медведи там совсем не были белыми. Они были какого-то неопределённого цвета с оттенками старого выцветшего на солнце фото, и, мучаясь от тридцатиградусной жары, пытались облегчить свою участь купанием в воде такого же неопределённого цвета.

   Я не заметил, как сзади подошла бабушка.

   - Ну что, насмотрелся? – спросила она. – Пошли.

   Но я намертво вцепился своими ручками в невысокую железную оградку и ни в какую не хотел уходить. Куда? Разве можно теперь куда-то уйти? Мы смотрели друг на друга и разговаривали. Она спрашивала, где я был раньше и почему так долго не приходил, ведь ей здесь так грустно и одиноко. А я просил простить меня и обещал приходить теперь каждый день. Обязательно-обязательно.

   Но наш разговор прервали. Какой-то дядька одним прыжком оказался по ту сторону ограды. Той самой, которая для меня, пятилетнего, была непреодолимым препятствием. Разве это справедливо?! Он вплотную подошёл к клетке:

   - Ну, Машка, здравствуй! - весело сказал он и полез за пазуху.

   Машка! Её звали Машка! Не знаю, почему, но мне показалось, что я и до этого знал её имя. Не Ленкой, не Танькой, а именно Маша было её имя.

   - Опохмелишься? Ты как? Отошла уже после вчерашнего?

   Дядька мне не нравился. Он был нетрезв, я не понимал, чего он хочет, и к тому же он мешал нам разговаривать. Она игнорировала визитёра, лишь на мгновение, бросив свой взгляд в его сторону, снова смотрела на меня.

   Но дядьку это нисколько не смутило. Он подошёл к клетке с той стороны, где лежала голова медведицы.

   Я ненавидел его всеми фибрами своей пятилетней души. Мысленно просил Машу укусить его или хотя бы зарычать так, чтобы тот со скоростью света вылетел обратно за ограду, убежал домой и больше никогда не смел приходить к моей Маше. Но она не могла услышать меня, увидеть мой молящий взгляд – огромная волосатая шуба противного дядьки закрыла меня от неё.

   - Пойдём, Серёжа, уже поздно. Мама волноваться будет.

   Какая же ты, бабушка, наивная. Ну, как я могу уйти, если какой-то дядька пристаёт к моей Маше!

   - Бабушка, зачем он залез туда? Выгони его, бабушка! Пусть он уходит, - попросил я.

   - Пойдём, пойдём, Серёжа. Пора домой. В следующее воскресенье, если захочешь, мы снова придём. Хорошо?

   - Я никуда не пойду. Выгони его, бабушка! Чего он там?

   Я уже успел бочком-бочком, перебирая вертикальные прутья, переместиться вдоль ограды в такое место, откуда можно было снова видеть её глаза. Дядька, держа в левой руке бутылку водки (я был маленький, но знал, что это была именно водка), трясущимися руками торопливо пытался подцепить язычок на пробке-бескозырке:

   - Ну, ну, Машка, сейчас мы с тобой вместе опохмелимся, не волнуйся.

   Маша уже не смотрела на меня. Она смотрела на зелёную бутылку в руках противного дядьки. Я мысленно взорвался от крика, зовя её, умоляя хотя бы раз взглянуть на меня. Но она уже не слышала.

   - Бабушка, ну, что ты стоишь? Скажи, чтобы он уходил, бабушка!

   Но и бабушка как будто тоже не слышала меня, говоря со мной совсем о другом:

   - Ну, всё, Серенький, хватит, потом ещё придём, - упрямо повторяла она, - домой пора.

   Но как я мог уйти? Это стало бы предательством с моей стороны.

   - Маша! – не выдержав, закричал я изо всех сил. – Не пей – это водка!

   Дядька обернулся и с каким-то удивлением посмотрел на меня. Но ничего не сказал. Молча закончил снимать пробку с горлышка.

   - Как же вам не стыдно? Дети же кругом, - это сказала моя бабушка.

   После её слов как-то зашевелились и активизировались другие зеваки. Кто-то присоединился к бабушке, пытаясь пристыдить, кто-то обещал вызвать милицию.

   - Граждане, - обратился ко всем дядька, - я, может, человека от смерти спасаю. Опохмелиться ему надо после вчерашнего. Вспомните себя после хорошего праздника. А особо нервных и детей можете увести, - заключил он и обратно повернулся к клетке. Снова его противная большая шуба закрыла глаза моей Маши.

   - Пошли, Серёженька, пошли быстрее. Дома мама ждёт, волнуется, - бабушка всё пыталась оторвать меня от железной ограды. Я не слышал, да и не слушал бабушку, лишь смотрел, как противный дядька приложил зелёную бутылку к пасти медведицы и та начала пить содержимое громкими глотками.

   Наконец бабушке с силой удалось оторвать мои руки от ограды, и она потащила меня к выходу из парка. Я не сопротивлялся, но и не помогал ей: ноги сами автоматически переступали шаг за шагом. Мне было всё безразлично: что бабушке тяжело, что я постоянно спотыкался, и ей приходилось подхватывать меня, чтобы я не упал. Понемногу и другие родители стали уводить детей от этого зрелища. Я не понимал, что происходит вокруг. Я только постоянно оглядывался, смотрел на уменьшающееся количество жидкости в бутылке и на жадные, мутнеющие глаза Маши.

   Я не знал  тогда, что это была далеко не первая её бутылка.

   Дома меня переодели и покормили. Бабушка что-то рассказывала маме. И моя милая мама смогла понять меня. Она молча, ни о чём не спрашивая, отвела меня в спальню и уложила на диван.

   «Маша, как ты сейчас там без меня? Ну, почему ты не разорвала на куски этого противного дядьку? Бедная моя Маша! Никто тебя не любит. Только я. Ну зачем, зачем ты пустила его к себе? Он нехороший, плохой и гадкий. Ты только дождись меня, я обязательно приду к тебе. Никого больше не подпущу, и мы снова будем вместе. Хорошо? Ты только жди».

   Я не представлял, каким образом мог оказаться завтра в парке, ведь я ходил в круглосуточный детский садик, и с утра мне предстояло долгое заключение в его стенах сроком на пять суток. Конечно, нас выводили гулять на территорию в скверик с горками и грибками-песочницами. Иногда даже в кино на мультики. Но в парке мы не были ни разу – он находился слишком далеко от нашего сада. Может быть, я надеялся на маму? Она иногда приходила вечерами в перерыве между двумя работами навестить меня и принести свежеиспечённое сметанное печенье, которое я так любил. Может, я надеялся уговорить её сводить меня в парк. Может быть.

   Но раньше следующего воскресенья побывать в парке мне не удалось. Как я слёзно не умолял нашу воспитательницу Маргариту Петровну и нянечку бабу Любу, они ничем не смогли мне помочь: директор не разрешила. Мама тоже забегала лишь на минутку: времени совсем не хватало. Ночами я долго не мог уснуть и постоянно разговаривал с Машей. Она мне рассказывала про свою жизнь: про Северный полюс и как маленькой, убегая вместе с мамой и папой от охотников, она отстала и потерялась среди льдин и торосов. Как долго бродила по всему Северному полюсу и искала их. Как через много-много дней одиноких скитаний, нашла станцию с учёными, которые кормили её вкусным сгущённым молоком. Но потом учёные улетели на вертолётах, и она осталась одна. Она долго ждала их возле маленьких домиков, но они всё не возвращались. Тогда она пошла в ту сторону, куда улетели вертолёты, чтобы найти добрых учёных. Очень долго шла и пришла в Магадан, где её заперли в клетку и никуда не пускают. Почему? Ты не знаешь? Спрашивала она меня. Я ведь никого не хочу обидеть. И ей было так грустно и одиноко, пока не пришёл я. А я ей рассказывал о себе. О том, что у меня тоже, как и у неё, нет папы. Что он разведчик и улетел в другую страну, чтобы узнавать всякие важные вражеские секреты. Я обещал принести ей много-много банок сгущёнки, ведь всё равно я её не люблю.

   И лишь успокоив себя мечтой о встрече, я засыпал.

   В то воскресенье я с самого утра был как на иголках. Бесконечно приставая к маме с вопросом: «Ну, когда?», мешал ей готовиться. Потом бабушка начала вталкивать меня в кучу тёплых вещей, заботясь о здоровье драгоценного внука, так что к концу одевания мне не надо было переставлять ноги. Я запросто мог колобком катиться до парка, лишь бы кто-нибудь изредка подталкивал меня сзади.

   - Мам, ну зачем столько всего? – спросила моя мама у своей, увидев сына, замурованного в тёплые рубашки, кофточки, свитерки, шубки…

   Бабушка попыталась возразить, что на улице не май месяц и вообще, ребёнку в этом возрасте легко подхватить ОРЗ, ангину, или того хуже – менингит: тьфу, тьфу, тьфу, конечно.

   Облегчённый вдвое, я пошёл с мамой в парк.

   Конечно же, она меня ждала! Я даже точно знаю, она чувствовала, что я сегодня приду. Моя любимая и единственная Маша. Если бы ты знала, как я соскучился по тебе, как переживал и волновался. Если бы ты знала!

   Она ходила по клетке из угла в угол, везде натыкаясь на железные прутья. Потом она увидела меня. Я стоял, вжавшись в металл холодной ограды.

   - Здравствуй, Маша, - сказал я ей.

   Она остановилась напротив, долго смотрела, словно не верила, что это я. Потом легла, положив голову на передние лапы (совсем как наш дворовый Трезор – любимец шпаны нашего двора, когда он не в духе).

   - Ты пришёл, - говорила она глазами. – Я тебя так ждала. Обещал каждый день.

   - Извини, у меня не получалось. Я очень хотел, но меня не пускали. Ведь я хожу в круглосуточный садик. Это почти что, как ты в клетке.  Я никуда не могу уйти без воспитательницы. Завтра я опять пойду туда до следующего воскресенья.

   - Снова ждать. Я так скучаю здесь одна. Мне так тебя не хватает. И эти пьяные дядьки постоянно лезут ко мне со своими бутылками.

   - А ты укуси их. Только не пей! Я тебя очень прошу. Обещай мне никогда больше не пить водку. Забились?

   - Обещаю. Ты только приходи чаще. Ты мой единственный друг в этом городе, больше у меня никого нет.

   Мы ещё долго с ней разговаривали. Рассказывали друг другу разные смешные истории из жизни. Рядом такая же, как я, шпана, пыталась тоже привлечь её внимание: звали, бросали рыбу, но Маша ни на что не реагировала. И я тоже. Только запомнил, как один дядечка, проходя мимо клетки, сказал: «Да вы ей пузырь поставьте, сразу весёлой сделается. А так - бесполезно». Но я не хотел прерывать нашего разговора, чтобы сказать ему, что он дурак.

   На следующий день снова был садик. Все играли в какие-то игры, а я сидел в уголке один, строил из кубиков крепость и вспоминал большую белую Машу. Лучше, красивее и преданнее её никого для меня больше не существовало.

   Ночами я разговаривал с ней, мечтая, как вырасту большим-большим, заберу её, и мы уедем с ней на Северный полюс. А маме с бабушкой каждый день будем писать большие и длинные письма, а иногда приезжать в гости.

   В четверг ко мне подошла Маргарита Петровна и спросила, пойду ли я в парк на прогулку? Оказывается, директор садика заболела, и Маргарита Петровна уговорила заведующую разрешить группе сходить парк на прогулку.

   Правда? Спасибо большое-пребольшое, Маргарита Петровна! Вы самая лучшая воспитательница на свете!

   В будний день народа в парке было совсем мало. Недавно выпал снег, и был он сейчас свежим и хрустящим, как корочка только что испечённого хлеба. Всем доставляло удовольствие бегать по сверкающей целине, меж редких лиственниц парка, оставляя за собой цепочки следов. Всем, но не мне. Катались на ледяных горках, качались на качелях все, но не я. Наверное, это очень удивило воспитательницу. Она подошла: Серёжа, а ты почему не играешь? Ты уже вторую неделю каждый день мучаешь меня просьбами о прогулке в парк.

   - Маргарита Петровна, давайте сходим наверх к Маше. Это медведица такая, она на верхней площадке в клетке живёт.

   Я видел, что Маргарита Петровна замешкалась и не знала, что ответить на мою просьбу, от которой она явно была не в восторге. Видимо, она знала о пристрастии медведицы и сомневалась: соглашаться или нет.

   - Маргарита Петровна, она очень хорошая. Вы не бойтесь, она никого не укусит. Я ей скажу, что вы со мной.

   Маргарита Петровна улыбнулась:

   - Хорошо. Обязательно скажи. Но только на десять минут.

   Десять минут! Ах, Маргарита Петровна, в этот момент я любил вас не меньше, чем мою Машу. Хотя нет, всё-таки чуточку меньше. Но поверьте: самую чуточку.

   - Ребя! Ура! Мы идём к Маше! – кричал я и тоже бегал по свежевыпавшему снегу.

   Она сначала не поверила. Я выбежал к ней самый первый из группы.

   - Привеет, Маша! – кричал я, подбегая к изгороди. – Я пришёл!

   Она стояла, большая и белоснежная, как сегодняшний снег и смотрела на меня.

   - Здравствуй, Маш, - уже прошептал я, привычно максимально вдавив себя в ограждение, снова ощущая щеками липкий холод его прутьев, такой знакомый и такой приятный.

   Сзади, визжа от удовольствия, подбежали остальные. Можно подумать, никогда белую медведицу не видели.

   - Это мои друзья. Мы из одной группы, помнишь, я тебе рассказывал. А вон идёт наша воспитательница Маргарита Петровна. Это ей надо сказать спасибо, что нас сегодня отпустили к тебе.

   Маша поняла, повернула голову в сторону подходящей Маргариты Петровны, благодарно кивнула и сказала: «Спасибо». Правда, на своём, медвежьем языке. Но разве это так важно? Ведь Маргарита Петровна хорошая и она должна понять её.

   В этот день Маша была в замечательном настроении: вставала на задние лапы, прислонив передние к клетке, кувыркалась и даже пела. Все были от неё в восторге, а девочки просили меня, чтобы она ещё что-нибудь сделала, потому что никого другого она так не слушала. Я был горд и бесконечно счастлив, и если есть на свете «седьмое небо», то в тот момент я был на семьсот семьдесят седьмом. Но при этом очень ревновал, потому что Маша была моей, а не чьей-то там ещё.

   - Ну, всё, ребятки. Пора в садик, а то не успеем на обед. Строимся.

   Но никто не слышал слов Маргариты Петровны. Или делал вид, что не слышал, стараясь таким образом продлить прогулку ещё хоть на несколько минут. Пришлось воспитательнице выдёргивать каждого индивидуально и отводить в сторонку, припугивая, что если не будем слушаться, больше в парк никогда не придём. Приём производил определённое педагогическое воздействие и понемногу шумная орава пятилетней шпаны была превращена в некое подобие строя. Только меня не хватало в его рядах.

   Последним из могикан я стоял в одиночестве рядом с оградой и не хотел никуда идти. Я не мог идти. Маша была в таком замечательном настроении, в каком она пребывала, когда мы с ней гуляли в моих ночных мечтах. Я так любил её в этот момент, что готов был согласиться выпить целую бутылку вонючего рыбьего жира, который нам по ложечке давали в медпункте детского сада, лишь бы продолжать оставаться рядом.

   Маргарите Петровне пришлось постараться, чтобы оторвать мои варежки от решётки. Я хотел расплакаться, но не мог. Какой же я после этого мужчина, если буду плакать перед возлюбленной.

   - Ты куда? Неужели всё? Ты же только пришёл.

   Маша смотрела, как мои ручки одна за другой были оторваны от ограды и меня стали уводить к строю малышей. Она начала беспокойно ходить по клетке и изредка негромко реветь.

   - Извини, Маша, я больше не могу быть с тобой. Мне надо возвращаться в этот дурацкий садик, иначе нас больше никогда не отпустят к тебе. Но я очень скоро приду. Жди меня в воскресенье. Обязательно! Хорошо?

   Но Маша не слушала меня. Она обиделась. Продолжала ходить взад-вперёд по клетке и совсем на меня не смотрела.

    - Маша! – не выдержал я и выкрикнул, когда меня волокли к молча наблюдавшему эту картину строю детей, в котором уже все стояли по парам, взявшись за руки, и только одна девочка Лера оставалась без пары.

   Извините, Маргарита Петровна, я вас очень люблю. Очень! Но Машу - больше. Я ударил валенком нашу воспитательницу по ноге и силой дёрнулся. Это было так неожиданно, что Маргарита Петровна меня непроизвольно отпустила.

   - Маша! – я со всех своих маленьких ножек бросился обратно к ограде, – Я люблю тебя!

   А на следующий вечер в садик пришла моя мама. Её вызвала Маргарита Петровна. Она выслушала монолог воспитательницы о моём отвратительном поведении, и вообще, Татьяна Николаевна, ваш сын в последнее время очень изменился: ни с кем не хочет играть, сидит один в углу и строит домики из кубиков.

   Мама меня не отругала. Милая, добрая мама, ты одна понимала меня тогда и большое тебе за это спасибо. Меня ждала новость гораздо ужаснее родительской взбучки. Вчера бабушку положили в больницу: ночью приезжала «скорая», врачи сделали уколы и увезли её. А маме завтра надо уезжать в командировку на две недели в Москву. Поэтому две недели мне придётся побыть в садике, а на выходные меня будет забирать бабушкина подруга, которая живёт неподалёку. Зато, когда мама приедет через две недели, это будет как раз накануне моего дня рождения. Привезёт много разных вкусностей и отличный подарок.

   Как я жил эти две недели – не помню. Никакой речи о повторной прогулке в парк с детсадовской группой и быть не могло, а бабушкина подруга, забиравшая меня на выходные, еле ходила – у неё были больные ноги. Всё это время я чувствовал себя гнусным предателем, бросившим друга в беде. Каждую ночь я тысячу раз мысленно просил Машу простить меня, пытаясь ей всё объяснить.

   Когда пришло утро долгожданного дня, то мне даже как-то не верилось, что вот оно, то самое утро, что я так долго ждал. К тому же было пятнадцатое февраля, что знаменовало, что мне исполнилось шесть. После завтрака вся группа под руководством Маргариты Петровны, поостывшей уже от моей выходки, поздравила меня с днём рождения. Мы сыграли в «каравай» и попили чаю с конфетами и печеньем, принесёнными мамой заранее.

   Всё это было хорошо, но абсолютно мне нужно. Я ждал маму. И она пришла. Было, наверное, часов двенадцать. Хорошо помню, что так обильно я её никогда не целовал, ни до, ни после. Даже косметика на её лице и та не выдержала и заплакала  от моих поцелуев. По маме я тоже очень здорово соскучился, честно говоря. После встречи с ней на минуту я о Маше даже как-то забыл. Но всего лишь на минуту. Когда взаимная раздача поцелуев закончилось, мама достала из сумки коробку зефира в шоколаде и передала Маргарите Петровне. Ну и зря. Она нас больше не хотела водить к Маше, а когда я решил сбежать и даже пытался выбраться в дырку под забором, но застрял, то поставила меня в угол, а вечером вообще лишила прогулки.

   Потом был процесс зимнего одевания, который я люто ненавидел. Но вот всё позади. За нами захлопнулась входная дверь садика. Мама еле поспевала за мной. Я чувствовал себя легко, и, несмотря на кучу тёплых вещей, неудержимо рвался вперёд. Моё состояние было неописуемо. Внутри всё сжималось и щекотало от радости. Я шёл к Маше! К моей любимой Маше!

   Я представлял, как она удивится моему появлению. Конечно, ей сначала надо будет сделать вид, что она на меня обижена. Но я ей всё объясню и угощу привезённым из Москвы зефиром. Это в тысячу раз вкуснее сгущёнки, Маш, попробуй! Пальчики оближешь. А потом мы будем с ней играть. Ещё я попрошу, чтобы она спела для моей мамы.

   Мы подъехали на автобусе к парку. Как только открылись двери, я кубарем вывалился на улицу. Удержать меня не помогло даже то, что мама крепко держала меня за воротник шубы. Упал на утрамбованный тысячью ног снег. Стоявшие на остановке женщины испуганно охнули. Может быть, в каком-нибудь другом случае я бы и заплакал. Но не сейчас. Я тут же вскочил на ноги и бросился ко входу в парк.

   Маша была похожа на снежную бурю: она вставала на дыбы, дико ревела, мечась по клетке. Я остановился, не добежав до ограды метров двадцать. Стоял и не мог понять, что случилось с моей Машей.

   Сзади подбежала мама и стала пытаться уговорить меня уйти:

   - Завтра, Серёжа, завтра придём. Завтра. А сейчас надо идти домой, готовиться ко дню рождения. Вечером гости придут, надо успеть торт испечь. Ты же мне поможешь?

   Я продолжал стоять и смотреть на мою Машу.

   «Что с тобой? Что случилось? Кто посмел тебя обидеть?»

   Мама решила увести меня силой, но я вырвался и побежал к ограде.

   Маша не замечала меня. Она громко ревела, шатаясь, ходила по клетке, но меня не замечала.

   «Маша! Это я, Маша! Я пришёл! Ну, Маша, посмотри на меня. Ну, пожалуйста».

   И она посмотрела. Она посмотрела прямо мне в глаза и тут же снова встала на дыбы, ревя, как загнанная.

   Она не узнала меня!

   «Нет! Нет! Ты же обещала, Маша. Скажи, что это не так».

   Я понял, что случилось. Трое пьяных мужчин стояли с другой стороны клетки и громко хохотали.

   Перебирая ножками в валенках, я ринулся на ту сторону, где стояли хохочущие мужчины. В их ногах валялись несколько пустых бутылок из-под водки. Я с разбега налетел на ближнего и со всей силы стал колотить того своими ручками по подолу его тулупа.

   - Уходи! Уходи! Уходи отсюда!

   Хохот прекратился, и мужчины от неожиданности даже растерялись. Они смотрели на меня, и их затуманенный мозг спешно искал нужную страничку в методичке «Как поступать в случае, если тебя лупит пятилетний ребёнок?».

   Подоспела мама и за воротник оттащила меня от противника.

   - Уходите лучше, иначе я помогу своему сыну выгнать вас! – совершенно неожиданно для меня сказала она, удерживая меня за воротник, словно рвущуюся в бой маленькую служебную собачку.

   Сколько бы ни ругали времена застоя, но бичи (понятия «бомж» тогда отсутствовало, как класс) в то время были с неким налётом интеллигентности.

   Троица переглянулась и, забрав с собой пустую посуду, партизанскими тропами молча покинула верхнюю площадку парка.

   Мама присела рядом со мной:

   - Серёжа, пошли домой. Маша плохо себя чувствует. В другой раз придём.

   Дома я упал на диван, отвернулся и заплакал. Приходили гости, приносили подарки, мама предлагала попробовать торт. Мне ничего не хотелось. Я лежал на кровати и постоянно вспоминал сценку в парке. Не хотелось верить, что это было на самом деле.

   «Маша, я же говорил тебе, что водку пить плохо. Почему ты не послушала меня. Я тебе принёс такой вкусный зефир, а ты не узнала меня».

   В какой-то момент своих дум я принял решение обидеться на неё и больше не приходить.

   Переносил я свою обиду тяжело: ещё больше замкнулся, и в выходные никуда не хотел выходить из дома. Но всё так же каждый день продолжал постоянно думать о своей Маше. Разговаривал с ней. Маша в этих разговорах извинялась, просила прощения и обещала больше никогда не подпускать нехороших дядек к клетке.

   Несколько раз мама, обеспокоенная моим поведением, предлагала сходить в парк. Но я отказывался, продолжая обижаться.

   Так прошло три недели.

   Вечером, как обычно, в перерыве между двумя работами, ко мне в садик зашла мама. Она рассказала о том, как обстоят дела дома: с бабушкой всё хорошо, тебе в комнату купили новые шторы, в пятницу увидишь. По-моему, тебе должны понравиться. Трезор укусил Вовку Шпака из третьего подъезда, так Витькин отец пристрелил дворнягу из охотничьего ружья.

   Мама уже собиралась уходить, когда я робко, словно сам боялся своей просьбы, попросил:

   - Мама, давай в субботу в парк сходим. На карусели давно не катался.

   Мама ответила не сразу. Присела рядом на маленький детский стульчик из гнутой фанеры.

   - Ты к Маше хочешь сходить?

   - Нет. Просто на карусели давно не катался.

   Конечно, я бессовестно врал. Я мечтал увидеться с Машей. Я готов был простить её.

   - Ты знаешь, Серёжа, а Маши больше нет. Она уехала из Магадана. На прошлой неделе. К себе домой. На Северный полюс.

   Я убежал в самый дальний угол нашей группы и заплакал. Я ненавидел себя. Презирал. Маргарита Петровна хотела меня вытащить, но мама что-то сказала и меня оставили в покое. Я себя ощущал предателем. Я ведь даже не попрощался с ней. Если бы я не дулся, как индюк всё это время, то вообще не дал бы никуда её увезти. Маша, как же я без тебя? Неужели мы больше никогда не увидимся? Я ведь очень тебя люблю.

   Я ещё долго переживал разлуку с любимой медведицей. Мама взяла отпуск за два года на второй работе и смогла какое-то время забирать меня из садика каждый день, а не только на выходные. Мы с ней занимались изучением «Азбуки», учили правильно понимать время. Постепенно я стал вспоминать Машу всё реже и реже, и через год лишь одно свидетельство моей любви напоминало о ней. Это была невысокая металлическая ограда, которая так и осталась стоять на верхней площадке городского парка, никем не убранная.

   Гуляя с бабушкой или мамой в парке, поднимаясь к автобусной остановке через верхнюю площадку, я каждый раз подходил к помнящей нашу любовь оградке, и, привычно вжимая своё личико между металлических прутьев, смотрел на то место, где когда-то стояла клетка с Машей.

   Она, как в первую нашу встречу, лежала на спине, запрокинув голову, и смотрела на меня.

   - Привет, Маш…

  …Через много лет, учась в восьмом классе, я случайно узнал, что ни на какой Северный полюс  Маша не уезжала.

   Её увезли. Мёртвой. Диагноз – цирроз печени. Хронический алкоголизм.

   Но я продолжаю тебя помнить и любить.

   Слышишь, Машка?

   Моя первая любовь.