«Хорошо нам жилось на плоту! Бывало, все небо над нами усеяно звездами, а мы лежим на спине, глядим на них и спорим: что они – сотворены или сами собой народились? Джим думал, что сотворены, а я – что сами народились: уж очень много понадобилось бы времени, чтобы наделать столько звезд. Джим сказал – может, их луна мечет, как лягушка икру; что ж, это было похоже на правду, я спорить с ним не стал; я видел, сколько у лягушки бывает икры, так что, само собой, это вещь возможная. Мы следили и за падучими звездами, как они чертят небо и летят вниз. Джим думал, что эти звезды испортились и их выкидывают из гнезда». – Эта наивная, детская «натурфилософия» твеновских «босяков» сразу приходит почему-то на ум, когда прикасаешься к книгам Горького. По сходству и по контрасту.

Горький, как и Гек – беспризорник. Только уюта он создать себе не умеет. Там – плот (ковчег, жилище), тут – бродяжничество: и воля («пусть сильнее грянет буря»), и терпкий дух ночлежки (что-то от «рая» Свидригайлова: каморка и пауки по углам). И учился как беспризорник – урывками, из случайных книг и мусора окружающей жизни, где нет-нет, да что-нибудь блестящее и выковырнешь. И останется эта страсть к «блестящему», сначала – соколы да буревестники, пылающее сердце Данко, потом – старческая слабость поплакать над стихами. Не оттого ли эта пагубная страсть к учительству, что сам прожил без учителей? Еще чаще – ему навязывали эту роль («посмертно»), и вместо писателя редкого таланта возникал образ усатого и не особенно умного «наставника». И вот этот усатый втолковывает «молодым», пальцем тыча в их туповатые головы, что сначала – «кирпичики» наших впечатлений, наш опыт, – а потом из этих «кирпичиков» складывается «образ», «тип» и все такое прочее. Скучно, почти невозможно читать все эти замечания «старшего мастера по цеху», пережевывание общих мест о важности большого запаса жизненных впечатлений, о пользе грамотности, о ненавистной наставнику русской «скуке» («В недоброе старое время большие вопросы часто ставились «от скуки жизни»...») И вдруг! – «Например, знакомый мой лесник говорил мне: “Сижу я тут в сторожке, как сыч в дупле, людей вокруг – ни собаки, днем выспишься – ночью не спится, лежишь вверх носом – звезды падают черт их знает куда!ˮ И – спрашивал: – А что, брат, ежели звезда на рожу капнет?»

Никакой идиллии Гека и Джима, но тот же наивный, детский поворот ума. Только – резкий, нелепый, мучительный.

И таких «мыслителей» у Горького – не перечесть. И скептики («Я думаю – врут ученые... Неизвестна им точность ходов солнца. Я вот гляжу, когда солнышко заходит, и думаю: а вдруг не взойдет оно завтра? Не взойдет и – шабаш! Зацепится за что-нибудь, – за комету, скажем, вот и живи в ночи... Придется нам тогда, для жизни, леса жечь, костры раскладывать»); и натурфилософы («Бог – это выдумка. Над нами ничего нет, только один синий воздух. И все наши мысли – от синего воздуха»); и дремучие, словно в темном подвале ядовитыми грибами проросшие «практики»:

«Сижу я в тюрьме, вокруг – люди преступные, а я будто сквозь туман все вижу и ничего не понимаю, страшно мне, не спится, и хлеб есть не могу, все думаю: “Как же это? Шел человек по улице, стукнул я его, и – нет человека! Что ж это такое? Душа-то где? Ведь – не баран, не теленок; он в Бога верует, поди-ка, и хоть, может, характер у него другой, а ведь он таков же, как я. А я вот переломил его жизнь, убил, как скота, все равно. Ведь эдак-то и меня могут, – стукнут и – пропал я!ˮ От этих мыслей так страшно было мне, барин, что ночами слышал я, как волосы на голове растут».

Эти странные герои начисто лишены способности абстрактно мыслить. Куда им до грандиозных умозаключений героев Достоевского, там каждый – со своей «мыслью о мире», каждый – свои «системы» создает. А тут – дикая, «нутряная» метафизика. Эти люди – почти насекомые, «клещи» – вцепятся в идею и отпустить не могут:

«Из тюрьмы вышел я, как сонный, – ничего не понимаю. Идут люди, едут, работают, строят дома, а я одно думаю: “Любого могу убить, и меня любой убить можетˮ. Боязно мне. И будто руки у меня все растут, растут, совсем чужие мне руки».

Что там метафизические «пауки» Достоевского! Вот вам люди-пауки, люди-«ужи», люди-«караморы». Или – просторные, «ветрогульные» – от «синего воздуха» («-А что любите вы? – Мое завтра, – быстро ответил он, – только мое завтра! Я имею счастье не знать, каково оно будет!»).

И только с такими «умами от живота» и мог он говорить как со своими, а когда какие-нибудь бывшие символисты пристанут (Блок): что вы о жизни думаете – тут только путаться да лепетать некогда вычитанное: «Я разрешаю себе думать, что когда-то вся “материяˮ, поглощенная человеком, претворится мозгом его в единую энергию – психическую. Она в себе самой найдет гармонию и замрет в самосозерцании – в созерцании скрытых в ней, безгранично разнообразных творческих возможностей».

«Горький» ум Горького был органически невосприимчив к «общим вопросам», к философским «системам», мыслил даже не по-крестьянски («корнями»), а по-босяцки: «кожей», «чревом», «пятками». И при его тяге к «образованности» эта «наклонность» не раз сыграла с ним дурную шутку. Как жить без знаний? И Алексей Пешков, под руководством знакомого студента, принялся штудировать историю философии... Его ум споткнулся на Эмпидокловой идее эволюции, где телу предшествуют его части. Они беспорядочно срастаются друг с другом в уродливые «организмы» (из спин и рук, из ног и голов, а то и вовсе из одних ног) – и лишь беспощадный процесс выживания «чистит» окружающий мир, оставляя только «нормальные» тела...

«Я видел нечто неописуемо страшное: внутри огромной, бездонной чаши, опрокинутой набок, носятся уши, глаза, ладони рук с растопыренными пальцами, катятся головы без лиц, идут человечьи ноги, каждая отдельно от другой...» (Не это ли увидел помраченным взором некогда и Гоголь? – «С вершины самого купола со стуком грянулось на середину церкви какое-то черное, все состоявшее из одних ног; эти ноги бились по полу и выгибались, как будто чудовище желало подняться».)

«Вы кажетесь мне человеком, так сказать, первобытным», – поставил Пешкову диагноз «маленький, черный, горбатый психиатр». И этот диагноз «маленького горбатого» был точнее всех последующих определений: «пролетарский писатель», «зачинатель соцреализма» и пр. «Когда враг не сдается...» – фраза чудовищная в устах просвещенного интеллигента, но естественная в устах первобытного человека. Горький – писатель «нутряной» метафизики, той, которую можно пощупать руками (даже если его герою-«испытателю» придется при этом «щупании» кого-нибудь придушить или «маленько помучать»). Горький мыслит не при помощи героев, но – самими героями, мыслит телесно, с натугой, с мукою, так что слышно «как волосы на голове растут». И стоит ли наскакивать нынешним «просвещенным» на этого первобытного мыслителя, если он, «первобытный», – рожавший из своего горького, бесприютного ума людей диковинных, неожиданных («чудаки украшают мир»), – только и мог, вывернув все исподнее России, учуять своим дремучим сознанием столь насущную сейчас истину: «Совершенно чуждый национализма, патриотизма и прочих болезней духовного зрения, все-таки я вижу русский народ исключительно, фантастически талантливым, своеобразным. Даже дураки в России глупы оригинально, на свой лад, а лентяи – положительно гениальны. Я уверен, что по затейливости, по неожиданности изворотов, так сказать – по фигуральности мысли и чувства, русский народ – самый благодарный материал для художника».

1993