Рассказы Лиса

  Любимая песня лис была протяжна и плавна. Она породилась из вечернего воя, которым лисица так любила услаждать молодую Луну.

  Но Лис, — ленивый уже по одному тому, что он лис и считал себя старым, — каждый раз так долго потягивался, ворчал, пряча нос хвостом и не желая выбираться на росу, что лисица в один прекрасный момент больно укусила его и с тех пор ходила петь в вечерний лес одна.

  А Лис... Но что, Лис... Лис повёл себя, как нормальный лис: пискнул, чихнул, полизал укушенный бок и спокойно заснул. Так и нужно было, видать.

  ЛЮБОВЬ И АСТРАЛ

  Излюбленным было поднять лицо и глядеть, щурясь, на солнышко. Лиса, мечтательная, и, оттого носившая очки, даже раненько утром вставала и шла — лапы рыжели от росы. На реку шла, на высокий берег, солнышко смотреть. Лис, ленивый, и, оттого остроглазый, спал допоздна, чтобы потом, зевая, выбраться к позднему уже, слепящему до синих пятен диску. Он полагал, что он, Лис — орёл, ведь только орлы глядят на высокое солнце.

  — Какой ты орёл! — укоряла жена, когда он, в пижаме и шлёпанцах влезал в нору и снова бухался на кровать — до чаю.

  — Ну какой ты орёл!...

  Сама Лиса, солнышко осмотрев, успела лисучка накормить, завтрак согреть, и, к моменту, уже вчерне заканчивала уборку норы.

  — Какой ты, ух..., — она не договаривала, набивая еловыми шишками самовар с тиснёным пояском медалей, наследие лисова дедушки. Шишки падали в медный живот, глухо гремя.

  — Орёл-то,... — бормотала Лиса, трудясь, — ...он по всему орёл! Небось, орёл, вместо, чтобы на солнышко зря зевать, он спозаранку со свежатинкой и жену свою, клюв-вастую дуру кормит...

  — ...До-осыта, — через паузу оканчивала Лиса, потому что ей требовалось шмыгнуть носом. Носом она шмыгала, чуть сворачивая его вбок, на что не раз справедливо указывалось. Мол, не по статусу супруге самого Старого Рыжего мало что шмыгать, но и набок сворачивать!.. Да разве ж послушала? В ней же одно упрямство, одно упрямство только, сказать, вот и всё. Вот.

  ...Не, так жить нельзя, нет, — думал Лис.

  В это время, говорившая Лиса тыльной стороной лапы автоматически отмахивала рыжую прядку, давно уже выбившуюся из-под косынки в красный горошек, и раз за разом застившую глаз. Со стороны автоматические движения чёрной лапы казались кукольными, что еще более раздразило бы, до лаю и невыносимости, только Лис — не смотрел. Закрыл глаза и не-смот-рел.

  -...Он, небось, ла-асковый, орёл, — продолжала трудиться Лиса, — он потому что не лежебока рыжий, — ор-рё-ол. Сам и самова-ар-чик запалит, сам и жену свою клюва-астую кормит, он не заста-авит её, как рас-последнюю ду-уру рыжую, самоварчик себе вздувать...

  Говоря, Лиса со всей силы качала хромовым сапогом воздух в короткую самоварную шею, заднею лапой одновременно подтягивая одымлённую у множества ржавых дырочек, самовара трубу. Тот нагло блестел.

  -...Распоследняя ду-ра! — тяжело дыша, повторила она, отбрасывая прядку, и всхлипнула.

  ...Неохотно-неохотно медный истукан выпустил из зубов тонкую, завитую струйку дыма.

  Лис повернулся на другой бок (самодельная кровать заскрипела) и кинул взгляд вдаль. Собственно, перед ним-то стояла стена, но он представлял себе, что смотрит вдаль,  и вдаль смотрел. Внизу расплескивалось огромное его царство: курились вершины вулканов, сверкали намёрзшие ледники, ирбис таился, а горные козлы под колёсными рогами, завидев в вышине его крылатый силуэт, прядали, и, в дрожи, разбегались по скалам. Он парил, мир лежал под ним. Голос жены был далёк и жалок, Лис-орёл пожалел её, не растерзал и ничего не ответил.

  СЕМЬЯ

  Лиса раздула самовар, умылась и села к столу. Она макала свежие блинчики в масло, пила из блюдечка сладкий чай, думала: налетается и придёт. Смешной. Извиняться еще будет, что опоздал... Такой у меня недотёпа...

  Она заботливо придвинула к его чашке блюдце со стопкой поджаренных блинов, как Лис любил, поправила крахмальную скатерть и опять задумалась — теперь уже о делах. Но долго виднелась под изящными чёрными усиками нежная улыбка.

  Лис был лих. Скакал по лесу, высоко задирая лапы, сбивая с листков росу. Роса искрилась и сверкала, а Лис хохотал. Заслышав топот, трубный зов, далёко, с карканьем, валились с гнезд вороны, расползались ужи, влача по травам длинный след. Испуганно шипели: “Лис идёт! Лис идёт!” Боялись Лиса в лесу.

  А те, кто не боялся, тем было плевать. Но и Лису плевать было тоже. Наскакавшись так поутру, он имел полное право считать себя Лисом лихим, а большее-то зачем? Большего и не надо.

  Лих был Лис.

  И КОТ

  У Лисов завёлся кот. У кота была круглая голова, поэтому Лиса думала, "чудище, шутки ради, завёл Лис". Это же Лис думал и про Лису. Спрашивать неудобно, шутка не худшая, кот остался в норе. У кота не было имени, но кот был быстр. Пока, внеся с чердака вязку полукопчёных мышей, Лис стоял в полсапоге, шурша мокрым дождевиком, кот одну отъел. Жуя губами, Лис постоял, скорбя, но жена молчит, — и он оторвал коту ещё.

  Дня за два в вязке остались одни палочки мышьих хвостов. Хвосты торчали ершом, и кот взял их играть. Лис-то бросал их воронам, но кот так гонял вязку, напрыгивал, крался, дрожал хвостом, и так, опрокинувшись, подбрасывал всеми лапами ёрш, что Лис подумал...

  (Детей-то у них с Лисой не было).

  Но важно другое: вороны собрались, но не получили хвостов. Сороки собрались, но не увидели боя ворон. Зайцы удрали, но сделали это зря. И мыши собрались, мы-ши, сами, но не нашли чёрных перьев. Нет-нет и нет. Нет, нет и...

  (И — без хвоста вороны белеют).

  — Поэтому звери вздули чёрную весть: "Лис-то с катушек! — орали они, разлетаясь, сбегаясь, гуськом в нору уходя. — Съехал с катушек, завел кота старый, рыжий дурак Лис!"

  Лес не поверил. Лес всколыхнулся, закручинился Лес. Вышел войной, пустил под откос пургу, по ветвям прокатил цунами. Опора основ, мостовой кран, Лис, равный слонам, держащим мир — сошёл с ума?

  Медведь стрелялся из маузера. ...Неудачно. Волки перебежали к врагу, усилив его ряды, орёл сдох, сом карпа съел. А ведь дружили с трёх лет. "И с кем теперь в шахматы играть, — горько думал сом, подперевшись рукой. — С кем, как, когда?"... горючая сомовья слеза, капнув, прожгла до дна дно. В проделанную дыру с шумом пошла река, играя волной, засипела воронкою. Колыша камыш, обнажилось дно, забились в иле проток мальки и камикадзе-лягушки, на ходу обвязывая белым башку, одна за одной кидались в ширящийся провал — заткнуть. Но тот сглотал всех.

  И — сома, и — ворон, и — сорок, и — мышей, и — волков, и — врагов, и — медведя, маузер, откуда-то взявшиеся очки, и уже подбирался к Лисам... — да кот в дыру не полез. Просто не захотел.

  Тю, — сказал кот, лёжа на спине, играя ершом. — Дураки.

  — Тотчас вернулось всё.

  РАДОСТЬ

  Слыл учёным Лис. Он всегда рассуждал, пока по дому возилась Лиса. Она возилась, он рассуждал, а Лисук сидел на горшке. У него был великолепный белый горшок с нарисованным средневековым замком и рыцарем на коне. Лис говорил, что это Дон Кихот, а Лиса просто брала горшок за удобную круглую ручку и сажала на горшок Лисука. Лисук орал и сопротивлялся, а Лиса говорила: “Смотри, не сядешь — придёт папа, назовёт тебя Дон Кихот”. Лисук пугался и сидел, а Лис небрежно говорил друзьям: “Горшок у нас, конечно, царский, сомнений нет — титулованной фамилии горшок”.

  И еще: “Один несу просвещение в дом. С Лисуком “Дон Кихота” учу”. И звал ребёнка. Тот пугался и тащил горшок, чтобы садиться, гости думали, что Лисук понял, о чём речь и несёт рисунок, доказать слова отца, Лис гордился эффектом, принимал поздравления, с гениальностью сына и драгоценным горшком и все вместе приглашались на конференцию. Там засыпали вопросами горшок и Лиса с Лисуком вместе и порознь, в конце-концов все трое стали знамениты и поехали за медалью в Москву. Только Лиса оставалась в тени, искренне радуясь возможности отдохнуть от горшков с лисуками и царскими амбициями. Она брала книжку, лезла в валенок и оставалась одна. И это была радость.

    ЛЮБОВЬ

    Лис полоскал в ручье. Он полоскал бельишко Лисучка, тёр его узкими чёрными лапками, выжимал, аккуратно складывал белое бельё в голубой пластмассовый тазик. Тазик был лёгок, Лис его любил.

  Сороки смеялись над ним, зайцы тоже, знакомые волки не подходили к нему. Чтоб не опозориться. Как же так: Лис — и вдруг тазик в ручье... Как же так: Лис — и полощет... А еще...

  Словом, позор.

  Лис всё это знал, и всё же каждые два дня ходил на ручей с тазиком, полным белья, а потом ещё и развешивал, стоя на стульчике, чтобы достать верёвок. Цеплял прищепочками.

  Однажды, это было давно, Лиса попросила Лиса помочь развесить: заплюхалась, а день был к вечеру — всё равно никому не видать. Лис фыркнул, но согласился. Он взял жестяной еще тазик и вышел на улицу. Вечерело, на тёмном небе крупно блестели звёзды. Неслышной походкой Лис дошёл до поляны, где сушилось бельё, подставил стульчик, стал развешивать, и — замер, лапы тряслись. Крошечная рубашка Лисучка в его лапах была такой крошечной, такой беззащитной и маленькой, что Лис заплакал: “И этому вот тёплому, маленькому Лисучку, носящему эту рубашечку, предстоит расти и жить в таком огромном мёртвом мире, где слышатся шорохи, где цикада поёт одинаково над мёртвыми и живыми, где и самомУ большому и храброму Лису неуютно и страшно, а каково же маленькому Лисучку, носящему вот эту рубашечку? Эту вот?!”

  Он с трудом довешал бельё, заботливо расправляя каждую складочку, и побежал в нору. Вбежав, он схватил своего Лисучка, другой лапой прижал к себе удивлённую Лису и долго, протяжно выл. «О-о, как жесток этот мир! О, как холоден он, безразличен и жесток к маленьким, слабым, живым! У-у-у! У-у-у!»

  С тех пор Лис всегда сам полоскал, сам ходил на реку и полоскал бельё в голубом пластмассовом тазике, который специально для того и купил. Так любил.

  ЛИСА

  Весь лес боялся Лису. Боялся и уважал. При Лисе не дрались, старались не ссориться, говорили тихо, уважительно, застенчиво пошаркивая задней лапкой. Такова была она — Лиса.

  СОСТОЯНИЕ

  Иногда усталость так захлёстывала Лиса, что жить становилось невмоготу. “Ну, что, — думал себе Лис, — ну, поймаю я еще одного зайца, ещё съем трёх кур — что изменится с того? Мир перевернётся? Свет в стене засветится?” В такие минуты его не радовала даже Лиса. Хоть любил он её, да, несомненно, любил. И, тем не менее...

  ”Обидно, что мы живём”, думал в такие минуты Лис, и добро бы — только минуты, - часы. Раз начавшись, состояние длилось днями, приходило потом с утра... Лис боялся спать. Зная, что первая мысль с утра будет: “А зачем?”. Он просиживал ночи над книгой, писал длинные письма в Африку до тех пор, пока без ног не сваливался. Но спал плохо, стонал и ворочался.

  То ли от этого, то ли уже пора пришла — стала дёргаться левая бровь. Лисица уже всё перепробовала, и притирания, и заклинания. И травки, что собирала на Успение, и на молодую луну, кладя жабу рогатую с кожей ужа весеннего, и книгу читала старую, кожаную — нет, не помогло.

  ...Даже китайское иглоукалывание, — а ведь тонкой золотой иголочкой! Лис вставал, благодарил, и — через пять минут бровь прыгала по-прежнему.

  Лиса огорчалась, а Лис хотел выть в дупло и ругал свою бровь яростно. Кабы извернуться, да укусить... — так извернуться не смог. Дело кончилось радостно: поймали и съели гуся жареного, да не просто так, а с яблоками и — в отпуск.

  ЧТО БЫ ЧТО

  Что бы что, а это Лис любил. Выйти на гору, приставить ладошку к бровям и — обзирать. Любил. Подолгу так сидел и ни рукой, ни ногой, только головой из стороны в сторону зырк-зырк.

  Лису, порой, спросят: где, мол, Лис? А она только лапой махнёт — обзирает, мол. Взберутся на самую вершину, а там и вправду Лис сидит: большой, рыжий, на самом зелёном краю. Ширь, простор и — Лис. Чисто, капитан.

(Продолжение следует)