Когда ж это было-то? Страшно подумать даже... Лет пятнадцать назад… Или уже двадцать… Никак мне не совладать со временем, и в нынешнем возрасте, когда научился только-только его ценить, стараться сберечь, ухватить за скользкий коварный хвост - оно утекает, уплывает, уносится ветром, который уже не остановить. И остаётся в ладонях только слабо трепещущий, остывающий хвостик воспоминаний, как хвостик той ящерки, которую ловил каждый из нас в неизмеримой дали заветных детских полянок… Только и остаётся теперь выуживать из памяти бусинки особенные, дорогие сердцу, бисеринки сверкающие невозвратимых дней, и нанизывать их на тонкую грустную нить души - светлую и щемяще-пронзительную…

Просторы необъятные сельхозработные, полуразваленные деревухи с полуразрушенными церквями… Деревни, которые уже никто никогда не восстановит,  исчезают они тихо и скорбно, безропотно, бесследно… И ещё повезёт, если на месте этих сотен, тысяч унылых поселений лесок хоть какой-никакой порастет…
А то так и останутся трубы никому не нужных печей, и давно остывшее прошлое зарастёт глухим бурьяном беспамятства…

Местечки, где понятие Женщина утеряно давным-давно где-то в бесконечных картофельных грядках, длина которых напрямую зависит от скорости превращения женщины - пардон, бабы - в древнее, почти бесполое, изувеченное трудом непосильным существо. … Вот и бегут из таких мест молодые девчонки, насмотревшись вволю на своих матушек-батюшек, бегут без оглядки - только бы не засосало болото смертно-безысходное, только бы вырваться, не захлебнуться тьмой, не потерять бы надежду и веру… Да уж, вера…

Вера - это пожалуйста… Это - сколько угодно… Всё для народа, всё для вас… Вот и церковки восстанавливают, а то как же… Без этого нынче никуда, это ж вон же ж… Вот и в  деревухе - ох, нет, извините, если есть церковь - это уже село, центр цивилизации, не хухры-мухры…Да, в том селе, куда ездил я с удовольствием - несмотря ни на что, где душа моя на воле пела и отдыхала..  Отдыхала,  даже если чуждое работе сельской тело уставало до предела,  а местная  фауна не принимала заезжего рокера на дух: коровы косились сварливо, гуси шипели злобно, а кони норовили подкрасться и укусить коварно… так вот,  и в этой деревухе  была церквушка, была.

Триста лет как была - да и есть ещё до сих пор… Рушили - недорушили, взрывали - недовзорвали. Казанской Божьей Матери церковь, красавица… Даже изуродованная донельзя - осталась красивой, величавой, чистой. Как ни загаживали. Стены метра в полтора, купола мощные - поди-ка взорви. Так и простояла до славной перестройки. Не в укор даже стояла - кого там корить-то?.. Так стояла, молча, в скорбях… Пролетели 90-ые, милые чёрным сердцам кроваво-дичайшие, и наступило - "благоденствие". Восстановим веру нашу поруганную, ага… Светло-несгибаемую… Для народца претерпевшего, маятного, но - дождавшегося, дожившего. Ура!!! Осанна!!!

Тут и восстановитель энергичный появился. Заслатый батюшка. Кругленький, низенький, жирненький - ну очень душевный. До того ж был душевный, любящий беззаветно, что норовил всё юно-живое местное девичество осчастливить своими божественными телесами. Про баб и говорить нечего… Правда, этот процесс непостоянен был… В перерывах батюшка впадал в небольшие - много неделя-полторы – запои. Во время которых жизнерадостно гонял матушку вокруг крепкого ухоженного хозяйства. Меняя изобретательно орудия воспитания - вилы, грабли, доску от забора, вожжи… А так - хороший был батюшка. Душевный.

И ведь на самом деле - стало что-то происходить вокруг церкви. Вяловатое - но хоть какое-то движение. Купол основного здания, пробитый в нескольких местах, заделали. Покосившийся от взрывов и шпиль колокольни выправили, обновили, кресты водрузили. Штукатурили, мазали, копошились. Даже службы иногда батюшка стал уже в церкви той проводить.

Да вот незадача… Народ - он, конечно, завсегда за веру истинную, православную… И гнусная ложь, клевета вражья, будто у русского самый большой праздник - это когда у соседа корова сдохла. Неправда это! Ну, иногда разве что… Сгоряча. Бывает. А незадача в том, что завезут вот на восстановление веры нерушимой материалы там какие-никакие строительные - доски, брёвна, цемент, кирпич, сложат аккуратненько возле - а наутро - и нетути ничего…Как не было… А вечерами - солнце ещё не село - самые хозяйственные леса церковные разбирать начинали - в хозяйство, значит, порушенное невыносимо тяжёлой жизнью…Так что - думается мне, так та церковь по сю пору и стоит - в лесах недоразобранных…

А батюшку вроде сослали куда в чащу безлюдную - за скорби его великие…

Но сохранилась ещё ЛЮБОВЬ на сельских просторах, есть она, есть - вечная, светлая, беззаветная…
Любовь к домашней живности, к скотинке проклятой, ненавистной, и чем более ругаемой разно-всяко - тем более обожаемой…Мужик - ну что он, мужик? Козёл душный. Свора детей - вырастет, куда денется… А скотинка… Скотинка - она особой заботы требует, душевной. И вся нерастраченная бабья любовь изливается веками на ту скотинку родимую, ближе которой - и нету ничего.

По соседству с домиком тестевым, проданным давно за бесценок, обитала очень колоритная баба Тоня. Тончиха - по-местному. Загадочная была, в авторитете - непререкаемом, уважали её, хотя - я так думаю - боялись больше. Ведьмой слыла… Жила одна, сын - в городе, отец - неизвестный. И другой ещё сын, первому не совсем родной брат - отец не один и тот же. Тоже - неизвестный. Так уж, видимо, она решила в далёкое время - род должен продлён быть непререкаемо, вот и сына - два, продолжателя. А муж - ну на что он, завалящий какой, в хозяйстве? Так, помеха ненужная, перевод продуктов дармовой.

А про ведьму - не просто так говорю. Ходили к ней многие, и по разным нуждам, и мне как-то довелось, потому не сомневайтесь. Я пока сам не увижу, не прикоснусь к чему-то - вряд ли поверю. Увидеть же – довелось… Сын тогда был кроха совсем, и мучила его пупочная грыжа - криком заходился. Мать жены и говорит - да снесите ж вы его Тончихе, поможет. Вот и поехали мы туда, пришли с поклоном. Так и так - помоги, не откажи.

А Тончиха бабка суровая была, не всех и принимала - по выбору. Тут же - может, по-соседски, а может, и потому, что любил я с ней каждый нечастый приезд поговорить, о том, о сём, о здоровьице, об урожае огородном, гостинчик какой скромный для неё из города прихватывал – в общем, помогла… И денег - не взяла. Не можно, сказала, за это, не положено. Кем, чем не положено - я не знаю.

Только никогда не забуду, как в полутёмной комнате, под древними чернеющими сурово образами шептала она над плошкой с водой святой что-то, как помазывала эту грыжу треклятую заскорузлыми искорёженными пальцами, и как она, грыжа та самая, сантиметра на три выпирающая, на глазах - ушла, втянулась, пропала. И сын перестал орать оглушительно, заулыбался, пузыри запускал и потянулся ручонками - к лику Тончихиному тёмному, над ним склонившемуся. А вы говорите – купаться…

Да, так вот… Хозяйство у бабы Тони было большое, хлопотливое. Корова - обязательно, а как же, в деревне таких, что коровку не держал – презирали. Хряк, соответственно, куры, утки, гуси. Целыми стадами вокруг бродили. Гусей её да утиц наглых я сам с тестева огорода гонял - разными словами. А Тончиха, видя это, не обижалась, и сама подпускала в их адрес пару ласковых.

Через дорогу от дома, под горкой, стоял колодец родниковый, и вода в нём - правда, чистейшая была, вкуснейшая… Может, потому, что освящён был, может, с серебром водица была - но и через год почти, после завершения осенних работ, когда вымывали всё, оттирали, оставляли домик до весны - с редкими зимними заездами - вода из родника того, набранная в бутылочку и поставленная за образа - всегда оставалась свежей, холодной, и удивительно вкусной.

У колодца того подгорного, справа от церкви расположенного, был прудик, куда относительно добропорядочные гусыни да утки водили гулять-плескаться свои суматошные выводки - по десять-двенадцать детёнышей каждая. А одна гусыня бабы Тони решила, что десять, к примеру, детей - многовато, хлопотно, да и ни к чему… И в связи с тяжёлой обстановкой в стране, видя, что рождаемость повсеместно падает, не желая отставать от нового времени, высидела только двоих гусят - забот меньше. Но гулять она на этот пруд тесный, общественно-суетливый, водить их и не подумала - ещё чего… Демократия так демократия… И свободолюбивая гусыня, гордо и независимо изогнув свою освобождённую от ненавистного тоталитаризма головушку, уводила двоих отпрысков чёрт-те куда, за три перелеска, за четыре деревни. Не искала лёгких путей. Половина дня уходило на трудный тернистый путь в независимость от хозяйского гнёта - даёшь свободу вольным птицам! - затем быстрое ополаскивание себя и выводка мизерного в какой-то забытой Богом, людьми и прочей живностью грязной луже, и - долгое, но гордое возвращение домой - уже вечером.

Тончиха закипала медленно… Готовилась к тёплой встрече загодя, не спеша, вдумчиво… Первую половину дня, корявыми косолапыми лапищами сорок четвертого размера, расплющившимися от долгого топтания матери-земли, взобравшись на пригорок по-над прудиком, баба Тоня, приложив ковшом ручищу над яростно сверкавшими очами, тщетно пыталась высмотреть мерзко-непокорную гусыню. Ближе к вечеру начиналась экипировка. Тончиха надевала резиновые галоши - самая модно-актуальная обувка, брала наперевес дрын метра два длиной, толщиной же где-то с руку, и, держа орудие наперевес, косолапо перебирая ногами-столбами в страшных, чёрно-сизых варикозных узлищах, отправлялась на поиски.

Читать полностью