Почти все они появлялись на страничке aptsvet Живого Журнала практически сразу после их написания. Следовательно, большинству читателей, принадлежащих к исчезающе малому количеству людей, все еще интересующихся русской поэзией, эти стихи должны быть уже знакомы. К сожалению, разрозненное бытование каждого отдельного стихотворения внутри френдленты вряд ли способствовало осмыслению творчества Цветкова как целого. Иными словами, мы на самом деле не до конца еще понимаем, с чем имеем дело.

Алексей Цветков-старший начал писать стихи и публиковать их в Живом Журнале примерно семь лет назад, прервав затянувшееся на семнадцать лет поэтическое молчание. Впоследствии сам поэт объяснял: «Я прекратил писать, перестав ощущать контекст, в котором работаю. В доперестроечное время я хотя и не занимал позицию сугубо антисоветского поэта, но, по крайней мере, ясно понимал, чему противостою эстетически. И в один прекрасный момент перестал это осознавать, утратил ощущение российского социокультурного пространства... Так вот, по прошествии довольно солидного срока появилось смутное чувство присутствия некогда утраченного контекста. Собственно, возвращение к письму — в каком-то смысле и есть попытка если не восстановить контекст (одному человеку подобное не под силу), то хотя бы его нащупать».

К тому моменту как Цветков дал это интервью, оказалось, что контекст уже не нужно нащупывать. К середине нулевых годов окончательно сформировалась та реальность, от которой Цветков-поэт смог оттолкнуться. И речь здесь идет не просто об эстетическом противостоянии и тем более не о политической позиции как таковой. При всей злободневности и политизированности многих своих последних стихов, Цветков никогда не был поэтом текущего момента. Но он видит установившийся «порядок вещей».

И эти вещи, и тот порядок, в котором они установились, есть однозначное, «онтологическое» зло: «по требнику дряблому лесу и тусклой воде / молебен бубнит агитатор в сусальной голде / а дикое диво из чащи баском подвывает / и девку дерет на куски но чудес не бывает / [...] / на мельнице бесы но это в порядке вещей».

Какое уж тут ощущение российского социокультурного пространства? И со временем, и с местом — совсем нехорошо. Знаменитый брегет показывает конец времен. А место выглядит примерно вот так: «был маршрут по-осеннему долог / где начинка из носа течет / шел по правую руку проктолог /а по левую шел звездочет / знал проктолог штук семьдесят песен / потому и позвали с собой / звездочет же нам был бесполезен / он вообще оказался слепой / [….] / люд был лют как собака и занят / стервенел выгружая мешки / и проктолог сказал что он знает / это место куда мы пришли».

И в этом самом месте, споткнувшийся о неполную рифму, читатель должен бы остановиться и задуматься. Мистика, которая пыталась сориентировать нас по звездам, оказалась слепым поводырем. Но и от бодрой прагматики в лице поющего проктолога, со знанием дела определяющего наше текущее местоположение, много ли толку?

Одна из главных тем этого сборника — тема онтологической подмены: «смеркаешься но в предпоследний миг / канун тотального исчезновенья / вдруг прозреваешь что произошла / подмена и зароют не тебя / а постороннего который верил / что ты скорее он чем ты…»

Существует только момент времени, в который ты сочинил себя сам. Но больше не будет ни времени, ни того, кто сочинял, ни того, кого сочинили. Кто был кем? В том месте, куда мы пришли, постулат Декарта не слишком работает: «я мыслю но нет убежденья что сам существую / а просто себе же о жизни своей повествую / которую за ночь на годы назад сочинил / и силюсь заверить объект в достоверности факта / что он это я наяву и зовут его так-то / бумага покорна и в принтере хватит чернил / старательно делаю вид чтобы не уличили / что смерть неизбежна что дерево дуб как учили / а наше отечество эта россия в окне»

Эпиграф к набоковскому «Дару» напоминает о неизбежности смерти и косвенно отсылает к началу другой книги: «Заглушая шепот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит нам, что жизнь — только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями. Разницы в их черноте нет никакой, но в бездну преджизненную нам свойственно вглядываться с меньшим смятением, чем в ту, в которой летим со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в час».

Цветков вглядывается в ту вечность, которая у всех позади, с не меньшим напряжением, чем в ту, которая всех ожидает: «когда родимся и возьмемся жить / нам жаловаться жизнь придет ночами / зачем ее невидимая нить / трагически оборвана в начале / кто помнит здесь как не было его / из нас позавчерашнего разлива / вперед вперившееся большинство / не смотрит в эту сторону трусливо»

В сущности, это та же самая вечность, внутри которой — не луч света, а беспомощно барахтается уже даже не «я», а просто какой-то сгусток жизни. Живая клеточка. Общую тему большинства последних стихов Цветкова можно было бы определить как «метафизическое сочувствие». Цветкову «жалко жизни». И дело не в том, что она короткая и зря проходит (нет, в этом, конечно, тоже), а в том, что во Вселенной ее очень мало по сравнению с тем, что не жизнь, со смертью.

В этой книжке, как, впрочем, и в предыдущих сборниках, есть множество стихов, посвященных животным. Животное у Цветкова — «почти» человек. Причем часто это «почти» трактуется в пользу животного. Именно потому, что животные не совсем люди, они помнят про жизнь что-то такое, что люди стараются забыть: «если в памяти взвесить убытки / всех событий покуда свежа / вдруг допрешь что ни разу улыбки / не заметил на морде ежа / а очкастая личность енота / даже тени ее лишена / лишь тревога в глазах и забота / очевидна на морде одна».

Животные всегда серьезны, потому что они не отделяют себя от вечности словами. Они как бы ближе к смерти. Только вот, когда читаешь эти строки, ловишь себя на невольной идиотской улыбке. Дело в том, что в стихах Цветкова при всем их онтологическом пессимизме есть, как ни странно, что-то удивительно умиротворяющее, они обладают каким-то «насыщающим» душу свойством.

Когда-то много лет назад Цветков отказался от строчных букв и знаков препинания. Он складывает стихи из слов, настолько филигранно подгоняя их друг к другу, что для всех этих служебных обозначений в его стихах просто не остается места: шкатулки, сделанные без винтиков, дома, построенные без гвоздей. Слегка искажая, выворачивая наизнанку грамматику, Цветков достигает удивительной выразительности. Но главное — в том, как действительно складно у него получается. В последние десятилетия поэзия вместе с широким читателем стремительно утрачивала то главное, что отличало ее от прозы: склад. И трудно сказать, какая утрата здесь первична.

В этой книге есть совершенно потрясающее стихотворение об одиночестве и смерти, «Птица». Его невозможно не привести целиком:

        он разделся и спрятался в душе
        потому что за стенку стекла
        доносились события глуше
        и вода деликатно текла

        растопырив со скрипом суставы
        доставая обмылок с лотка
        он стоял некрасивый и старый
        но живой потихоньку пока

        он теперь бы не смог защититься
        прикрывать все такое и грудь
        если б хищная в воздухе птица
        очутилась откуда-нибудь

        как в младенчестве мыл без мочала
        чай родители не укорят
        лишь бы ночь за стеклом помолчала
        и журчал водяной звукоряд

        языком перечислил коронки
        трудно сутки прожить без вреда
        и ворочала в сточной воронке
        свое жидкое время вода

        не вникая в подробности тела
        нацепил без разбора тряпье
        все же подлая не прилетела
        а уж как опасался ее

        обостренье фантомного слуха
        торжество миражей и химер
        надо снова наружу где сухо
        но конечно страшней невпример

Ты как будто сам стоишь в этом несчастном душе, и последняя строчка каждого четверостишия словно очередной забитый в твою душу гвоздь:

        и вода деликатно текла
        но живой потихоньку пока
        очутилась откуда-нибудь
        и журчал водяной звукоряд
        свое жидкое время вода
        а уж как опасался ее

Стихотворение обрывается непроглатываемым, как комок в горле, стоящим не на месте наречием. Вернее оно «складывается» этим наречием. И все-таки можно жить. Потому что в конечном итоге порядок слов оказывается сильнее порядка вещей, «так сложилось».

Я не поленился найти самый первый пост Цветкова в Живом Журнале. Ничего особенного. Алексей Петрович благодарит всех, кто принимал его в Москве в доисторическом декабре 2004-го. Заканчивает он так: «А теперь я снова на Марсе в надежде отыскать здесь следы органической и даже разумной жизни».

        он видит безлюдье на ржавой земле ни травинки
        латунное небо с бесплатным набором планет
        с ворот космодрома где створок снесло половинки
        слепое табло извещает что вылетов нет

Алексей Цветков. Онтологические напевы. — New York, Ailuros Publishing, 2012​