Я поднял огромный дом, и она в восхищении и удивлении замерла, желая и не решаясь протянуть к нему свои ручки.

И её сюсюкающий шепоток, и блеск её круглых глаз, и маленький острый носик, уютно выглядывающий из не потерявших ещё детской полноты и слегка присыпанных веснушками щёчек, и алое платье в мелкий белый горошек, будто нарочно подобранное в негатив к её милому личику, и её полуоткрытый ротик, и полузабытое имя (Лена? Лина? Лана?), и едва ощутимый горький запах сиреневого мыла, такой взрослый, такой неуместный в ней!, и чердак, пропахший стоящей в воздухе пылью, и мягкость древесной стружки под ногой, и несколько тусклых солнечных лучей, пробравшихся сквозь щели в стенах и в покатой крыше и слабо освещающих всё это, и дверь за моей спиной, что вскоре отворится и явит мамино лицо, и мама, которая, заметив нас, сделается рассерженной и строгой и накажет нам (мигом!) спускаться вниз, чтобы мыть руки перед ужином, и древние у двери шкафы – книжный, платяной – в первом толпятся многотомные собрания вождей (иные из них не разрезаны, в третьем томе красного обложкой Ленина между 64-ой и 65-ой страницами завял червонец), во втором упитанная моль лениво плодит потомство -, и трюмо с потерявшим приличный кусок сверху зеркалом, и глобус на трюмо без ноги и оси, и сложенные стопками коробки с киноплёнкой, и одна из них, сползшая и раскрывшаяся (пыль сбита, выглянул хвостик – а как мы, став старше, играли лентами, а повзрослев ещё, въедались глазами в кадр, в другой, в третий или за счёт скольжения плёнки меж пальцев превращали первый, удержанный в памяти, в мультик и пытались поймать, увидеть – и да, я, конечно, врал, что видел, что ловил – его), и увеличитель, пенсионер, в своё время породивший (на белой бумаге постепенно проступают очертания будущих людей) не одну сотню (тысячу?) прекрасных, памятных, бесценных снимков, и стеклянный уголок – вазы, бутыли и бутылочки из-под вермута, вина, коньяка -, и картонная горка (коробки, коробки, коробки, маленькие в средних, средние в больших, маленькие в больших и вразброс: маленькие, большие, средние), и три мятых мяча, и три стоптанных сапога, и два охотничьих ружья, и два микроскопа, и выстроенная лицом к стене вереница картин, и какой-то уже не различимый в пыли и в темноте хлам, и чахлое деревце, проросшее сквозь опилки, и висящая косичка ялтинского лука, и висящая вниз головой связка мяты, засохшей до того, что уж перестала пахнуть, но зато как волшебно она шепчет на ветру – жаль, ветра не случилось, но подождём, подождём! -, и свитая между луком, мятой и деревцем крепкая, многолетняя паутина, расширяющаяся кверху и идущая почти параллельно дальнему для неё скату крыши, - всё это выдумка, домысел, фантазия, побасенка, если угодно: всё это могло быть и, не исключено, что было, и – да – пожалуй, именно так, как я описал – но всего этого я не помню, всего этого нет в моём воспоминании. А есть в нём только одна картинка: мои детские руки держат огромный – гигантский по детским меркам – глубокого синего цвета дом. Только эта картинка да ещё чувство гордости, переполнившее меня в тот миг. Гордости за то, что я смог, я доказал этой девочке, что смогу. Я помню, что мне уже хорошо за четыре, ей только-только исполнилось три, но я забыл напрочь и её внешность, и имя и даже обстоятельства, позволившие ей оказаться на чердаке моего дома со мной наедине.

Я отчётливо помню, чем наполнен чердак моего дачного дома, но это воспоминание не тех лет: оно гораздо более позднее – да и не воспоминание даже, а знание, потому как сложено из нескольких воспоминаний. И это знание я накладываю на одно из первых, одно из ярчайших моих воспоминаний, на один из моментов, с которых начался я  сам. Скорее всего, обстановка чердака мало изменилась за пять, десять, двадцать с небольшим лет, но нет её в том воспоминании, а значит, она вымышлена, додумана...

илл. Л.Саниной

Читать полностью