…Когда разговариваешь с Юрием Николаевичем Арабовым, не всегда соглашаешься с его суждениями – нередко они парадоксальны, провокационны, неожиданны. Но вот ты начинаешь анализировать, внутренне спорить с высказываниями. Постепенно его своеобразная логика, его мысли активизируют твои собственные размышления, оформляют какие-то разрозненные знания, заставляют рассматривать тот или иной предмет с неожиданной стороны. Беседа с Арабовым, таким образом, становится своеобразной «школой размышлений».

С самым, пожалуй, прославленным отечественным сценаристом, лауреатом множества российских и зарубежных премий, известным прозаиком и поэтом мы встретились в кафе недалеко от ВГИКа, где Арабов возглавляет кафедру кинодраматургии. В вечернем полумраке почти пустого кафе наш разговор устремился по причудливой траектории: сменялись темы, сюжеты, мы переходили с литературы на историю, политику, религию… Словом, получился настоящий «русский разговор» - безбрежный, как океан.

«То, что мы навоз, это точно…»

- Юрий Николаевич, чем отличается сценарист от писателя?

- Драматург должен владеть, прежде всего, причинно-следственной связью, то есть прослеживать события от зародыша до разрешения. Этим не обязательно должен владеть прозаик. Драматург меньше работает со словом и совсем не работает с «плетением словес». Вот, собственно, и все. Что выгоднее? Я долгое время думал, что кино - мой кирпич, который я несу. Но только сейчас понял, что кино - это избавление от бессмысленности литературной жизни. Драматург и сценарист предпочтительнее хотя бы потому, что они работают в современном искусстве. Аудиовизуальная, кинематографическая форма – современное искусство. И надо понимать, что цивилизация слова, во всяком случае, если не закатывается, то явно затухает. Может быть, она когда-нибудь воспламенится. У меня есть друг, эзотерик, который считает, что мы все навоз для создания новой метакультуры, где опять слово будет играть какую-то важную роль. То, что мы навоз, это точно, но вот какая трава над нами взойдет, это вопрос. Так что сценарист, если в какой-то степени можно отвечать за свои фильмы, профессия предпочтительнее. Потому что: а) она сущностная, все-таки дает понимание структуры жизни, а вся жизнь строится на причинно-следственной связи, и б) сценарист работает с современной аудиовизуальной формой. Писатель – это замечательно, особенно если хороший писатель, но им быть сейчас чрезвычайно трудно. Я очень уважаю людей, которые, несмотря ни на что, состоялись как хорошие писатели. Например, как Люся Улицкая…

- Есть высказывание, что для писателя необходимо страдание.

- Да. Я думаю, что весь взрыв шестидесятых годов в искусстве, рок-музыка, поэзия, живопись, кино, конечно же, это связано с тем поколением, которое еще видело и помнило войну. Гитлер сказал незадолго до смерти, что Вторая мировая даст великое искусство, о котором мы не подозреваем. Он был последний романтик, завершивший линию немецкого романтизма. Гитлер решил поставить романтизм в реалии. После этого Германия перестала существовать. И, по-моему, не существует до сих пор. У нас русский коммунизм был завершением русской идеи. И так же был поставлен в реалии и так же больше не существует. Мысль Гитлера о том, что Вторая мировая даст неведомое искусство, абсолютно правдива. При том, что это, конечно, безумец и преступник. Но мы остались живы, поэтому можем говорить об этом спокойно. Это крайне интересный феномен. Мой приятель философ Федор Синельников считает, что в 1962-1963 годах человечество вступило в новый ион существования, избежав Третьей мировой. И что сейчас просто инерция, «похмелье» от этого взрыва, но все равно мы перешли в какую-то новую фазу, которую до сих пор не можем осмыслить.

- Вы затронули тему кризиса, новой фазы. Можно ли сказать, что тысячелетняя книжная культура уходит?

- Она принимает, прежде всего, электронную форму. А электронный знак на нашу подкорку, на наши считывающие рецепторы действует несколько по-другому. С этим еще нужно разбираться. Я рос в ситуации 60-х годов, когда похоронили театр, когда говорили, что театра больше нет, что есть телевидение и кино. Но театр сохранился. И более того, театр моден. Хотя что там ставят, это тоже вопрос. Думаю, то же самое будет с книгой. Книга сохранится, но просто не будет играть такой тотальной, абсолютной роли.

«Мы понимаем свободу как отсутствие ответственности…»

- Если переходить на нашу страну, как вы считаете, куда ей смотреть – на Запад, на Восток или, так сказать, «заглянуть в себя»?

- На это дает ответ русская культура. В ней нет никаких намеков на ее восточное происхождение. Русская культура – это исключительно европейская культура. И поэтому перед ней снимали шляпу, во всяком случае, перед Чеховым, Толстым. Перед Достоевским в меньшей мере, он слишком провокационен и радикален для рафинированного западного взгляда. А перед Чеховым и Толстым люди стелятся до сих пор. «Анну Каренину» последнюю видели, английскую? Грандиозная картина! В фильме чувствуется, что Стоппард просто стоит на задних лапках перед русской культурой. Он в ней кое-что понимает. Я слезами обливался, когда смотрел, потому что это снять должны были мы. Дерзкая, провокационная, классная картина. С потрясающим уважением и любовью к России и нашей культуре. Американцы не дали фильму каких-то значительных «Оскаров», потому что Россия не в моде сейчас… Короче говоря, ни в Чехове, ни в Достоевском, ни в Гоголе, ни в более поздних русско-советских крупных прозаиках, Платонове или «деревенщиках», Замятине, Пильняке, Ремизове, нет намеков на восточную ментальность. Если даже они работают с Востоком, то с точки зрения стилизации. Это, к сожалению, должен огорчить всех евразийцев, абсолютно европейская культура. Силой политических обстоятельств связавшая себя с восточным христианским обрядом под названием православие. Сейчас это ни бе, ни ме, нечто, напоминающее компост, действительно, для чего-то другого.

- А наше сознание? Оно тоже большей частью европейское?

- У меня был спор с Андроном Кончаловским. Я ему говорил, что парадокс России, загадка, на которую никто не может ответить, - почему бюрократия, вышедшая из народа, пожирает его. Кончаловский сказал, что это оттого, что мы делегировали бюрократии все права. Я спросил: когда это произошло? Никто не знает. Когда я делал «Орду», читал ряд книг, которые мне дали консультанты. В них говорилось, что это произошло во времена Ивана III, когда русские князья взяли полностью технологии Орды в управлении государственными структурами. Быть может. Но тогда смотрите, какая ситуация. Это безобразие продолжается чуть меньше тысячи лет, семь веков, вместе с тем оно развратило народ как могло, уничтожая в человеке начатки самоорганизации, самоуважения, некой самостоятельности и ответственности перед собой и другими. Мы люди безответственные, оттого, что мы делегировали все права. Вместе с тем литература, музыка, живопись указывают нам, что мы все равно остались в русле европейской традиции. В этом парадокс.

- Перекладывая ответственность на государство, на власть, мы тем самым не стараемся снять ответственность с себя?

- Естественно. Русский миф о свободе – это как раз миф о безответственности. Мы понимаем свободу как отсутствие ответственности. Это очень печальное понимание, в корне неправильное. Когда мы говорим затертую фразу «это ваши проблемы», мы ссылаемся на Запад – дескать, фраза пришла оттуда. Ничего подобного. Действительно, она, наверное, пришла из каких-нибудь фильмов, где плохой парень говорит хорошему парню «это твои проблемы», но западное общество не так устроено. Оно устроено по принципу ответственности. Доходит до того, что, как вы знаете, во Франции развито стукачество. Кстати, и в других странах. Когда человек нарушает общую организацию на уровне быта, о нем сразу же докладывают. Неприятная для нас черта. Но если встать на позицию ответственных людей, которые заботятся не только о собственном животе, но и о том, что у них в подъезде, во дворе, в районе, в муниципалитете, то это можно понять. У нас же понимание свободы, конечно, пока абсолютно людоедское. И сейчас мы с этим пониманием и с определённым экономическим укладом превратились в папуасов. Это не серьезно ни для Запада, ни для Востока.

«Люди соскучились по общности…»

- А когда люди выходят на митинги и просят свободы, они о какой свободе говорят? Чего они хотят?

- Люди вышли на митинги потому, что сфальсифицировали выборы в Государственную думу. Они вышли по конкретному поводу.

- Но на Болотной и на Сахарова собирались разные люди. Многие даже не ходили на выборы.

- Вы были на первой Болотной?

- Ни на одной.

- А я был на всех. Рассказываю, как дело было…

- Просто рядом с вами стояли люди, у которых, возможно, были совершенно другие претензии к государству.

- Вышли из-за фальсификации выборов. Это верх. Дальше второй этаж – отсутствие перспектив из-за того, что у нас не сменяется главное действующее лицо. А несмена это застой. Мы жили в застое. Брежнев все, что Никита, безумный и гениальный в своем роде, пытался сделать наполовину, загубил на корню. Там всего-то надо было частную инициативу на фоне услуг населению развязать, как это было сделано в Югославии, Венгрии, Болгарии. И упростить выезд за границу. И больше ничего. Я это все помню… Так вот. Люди вышли. На эстраду сразу проник народец, который делает карьеру от обратного. Карьеру можно делать впрямую – вписываться, а можно делать вкривую – не вписываться. Значит, в основном это карьеристы. Я имею право это сказать, потому что следил, анализировал, писал об этом. Они полезли на трибуну возглавить процесс. И тысяч пятьдесят в первую Болотную было. Все обалдели и стали говорить, что сейчас Путин побежит. Но Путину некуда бежать.

- А нам без Путина? В том смысле, что новый человек, новые отношения с элитой…

-  Когда будет новый человек, явится первая перспектива у страны, и все будут слегка поддатые. Второе – деньги исчезнут, мы будем разорены. Третье – через несколько лет мы будем звать Путина обратно. Но Путина уже не будет, он растворится в метакосмосе. Вот это абсолютно русская модель под названием «мудянка». Мы это уже переживали.

- Вы отделяете тех, кто пришел на Болотную, от тех, кто был на эстраде?

- Я считаю, что между ними ров глубокий и глухая стена. Просто люди, которые приходят, не отдают себе в этом отчет. А там атмосфера братства, удивительного единения…

- Может, люди соскучились по какой-то общей идее?

- Естественно. И даже вместе пройтись по морозу – тоже хорошо. Люди соскучились по общности.

«Если уходит идея Бога, испаряется серьезное основание культуры…»

- Может, потому и такая критика православия? Хотели, может, туда кинуться, а там тоже – дорогие машины, люди часы носят… Кстати, вопрос. Православие прижилось у нас? Христианское мироощущение живет в нас?

- На мой взгляд, в меньшей степени, чем в итальянцах, например. Проблема наша вот в чем. Православие во все годы, за исключением первых лет советской власти, находилось в тесных объятиях государства. Чего не скажешь о папстве. Папы там многие были, включая развратников и так далее, но папство всегда подчиняло все себе, к Папе целовать тапочки ездили короли. Сейчас, при всем том кризисе христианства, который есть в мире, Папа – это Папа. Это удачливые, сильные люди, включая Бенедикта, который отказался. Они не будут целовать тапочек государя. А у нас церковь целовала тапочек государя. От этого система управления в целом, на мой взгляд, в православной церкви порочная. Но это не исключает великих подвижников и аскетического наследия, от которого по телу проходит ток. Это ощущается в некоторых точках России. Например, в Киево-Печерской лавре, хотя это Украина. Но это ощущается. Ток идет. Я там жил несколько дней у бурсаков. Ребята такие, как вгиковцы, хохочут, рассказывают анекдоты. Но вот то, что там под землей, эти мощи лежат,  – просто как в Риме. Вот кроме всего этого целования тапочек существует этот мощный мистический слой православия, который как бы существует отдельно. Социальная роль, социальное лицо церкви – много смущающих моментов. Вместе с тем там есть и хорошие черты. Вот я, например, все воскресенье посвятил сбору средств для девочки, у которой рак костного мозга. Нужно 15 миллионов. Мы собрали 100 тысяч. А 5 миллионов приход отца Алексея Уминского, церковь Живоначальной Троицы в Хохлах. Выживет девочка или нет – никто не знает. Может, эти деньги впустую собираем. Стертые видеосъемки, как пьяный монах устраивает ДТП, - это церковь. Но есть такая её сторона, о которой не знают либералы, не догадываются атеисты, но любой человек, у которого есть сердце, открытые мозги, это чувствует.

- Юрий Николаевич, в вашем романе «Орлеан» вы говорите о христианской ценности, о совести.

- Да.

- Как вы считаете, это плодотворно, нужно вообще поднимать такие темы, религиозные?

-  Это сущность культуры. На Востоке и на Западе Европы она формировалась как христианская. Даже если мы делаем произведение, в котором говорим, что Бога нет, мы все равно в русле этой культуры. Потому что утверждение «Бог есть» и «Бога нет» - это одно и то же утверждение. Мы богоцентричны. Мы рассуждаем о Боге. И Ницше – при всем своем безобразии – религиозный философ. Мы вращаемся вокруг одного и того же ядра. Без этого культуры не существует. Она превращается в Юдашкина. Нельзя все делать на стиле. Нужны какие-то сущностные вещи. Если уходит идея Бога, испаряется основание культуры. Самое страшное – игнорирование серьёзных проблем. Написать роман об «Ашане», о покупке вина со скидкой… Это, я считаю, яд. А если кто-то бьет себя в грудь, говорит, что Бога нет - это наш парень, все нормально, если он не покончит с собой, обязательно выскочит к чему-то более существенному.

- То есть, можно сказать, что проблема веры – это основная черта нашего «русского сюжета»?

- Это черта «русского сюжета» безусловно, но это черта и человеческого сознания. Оно устроено структурно. Мы неизвестно почему структурируем действительность и подгоняем ее под какие-то структуры, которые выдумываем или вычитываем. Они могут быть совершенно разными. Бога нет – есть такая структура. Все бессмысленно – с ней тяжелее, но она тоже структура. Я думаю, что этот принцип формы в нашей голове – доказательство бытия Бога. Отказ от Бога, если делать его последовательным, это разрушение принципа формы, разрушение сознания. А русская культура христианоцентричная.

- Вы говорите организующие, положительные вещи. Но иногда возникает чувство, что многие наши интеллигенты заряжены какой-то разрушительной энергией. Насколько в нашей современной интеллигенции соблюден баланс положительного и отрицательного?

- Интеллигенция выражает время, в котором живет, и страну, в которой живет. Страна распадается, и об этом нужно говорить вслух. Даже уже распалась. Никакой страны единой нет. Есть тысяча разных россий, ничем между собой не связанных. Более того, есть сотни общин внутри церкви, ничем не связанных. Интеллигенция часть этого. Почему вы считаете, что если все распалось, интеллигенция не может распадаться?

- А как к этому относиться?

- Если вы считаете, что это плохо – относитесь плохо. Если считаете, что хорошо – относитесь хорошо. Мы ответственны сами за свою судьбу. И за свое посмертие. Будем надеяться, что оно существует. Если не существует, то совсем как-то скверно… Главная заслуга церкви – они сохранила различие между добром и злом. Она дает нам возможность отличить одно от другого.

- А сейчас границы между добром и злом не размыты?

- Мы знаем Нагорную проповедь и знаем примерно, что считается добром, а что злом. И, видимо, это объективно, поскольку христианство возникло не на пустом месте, и эллинская культура подготовила возможность понимания слов Христа. Так что ничего не бойтесь.

«Страдание не нужно звать, оно само придет…»

- Какой круг проблем волнует ребят, которые сейчас у вас учатся?

- Тот же самый, что был 20-30 лет назад. Абсолютно тот же круг вопросов волнует. Первый – как заработать деньги? Второй – гений я или не гений? Третий – есть ли Бог? И так далее. Вопросы возмужания, независимости, позы – все то же, что волновало всегда. Я нового ничего не вижу, за исключением падения уровня образования в средней школе.

- А какие сюжеты выбирают?

- Что такое сюжет, они еще не знают. Я лет 20 писал, потом стал догадываться, что такое сюжет. Это самое сложное… Ну… кто что находит. Ориентация в целом, если примитивно суммировать, антибуржуазная. Кстати, это как раз новое – 30 лет назад такого не было. Ну, и хорошо. Что мы слушаем? Мы слушаем панк. Попсу – на фиг. Сейчас левая идея торжествует. И все под леваков косят. Чем беднее, чем чуднее, тем лучше.

- Вы смотрите на студентов, на молодых. Чего современному человеку не хватает?

- Страдания не хватает. В 60-х годах культуру делали люди, которые видели войну. Не хватает страдания. Но мы были бы очень опрометчивыми, если бы это страдание звали. Страдание не нужно звать, оно само придёт. Тот, кто уцелеет, так скажем, у того мозги и прочистятся.

- Многие страдание понимают по-своему. У кого-то нет денег на квартиру – он страдает…

- Квартира – это серьезно.

- … а кто-то болеет – он страдает.

- Страдания у всех действительно разные. Но есть и общее страдание, скажем, катаклизм, который трясет всех. Он наиболее плодотворный, потому что люди начинают соединяться. Вы в болезни ни с кем не соединитесь. Вы болеете всегда одни и умираете всегда одни. А когда война или другой катаклизм, вы объединяетесь с другими людьми. И вот на этом пути можно сделать что-то.

- Юрий Николаевич, не хотелось бы войны. Хотя такое чувство, к ней все идет.

- Войны не хотелось бы, мы не будем ее звать. Но у нас есть человеческая история, и бессмысленно говорить, что ее не может быть.

                                                                                                                                                Март 2013 года

Интервью провели и подготовили Павел Павлов и Павел Косов