ГЕРОСТРАТ

Начинался, как Иствудом вестерн,

и, как Холмсом затролленный Ватсон,

любопытствовал в сотни отверстий,

и не знал, что уметь волноваться

станет самым полезным уменьем,

привлекающим тонны вниманья

даже к смятой и брошенной тени,

но, увы, не добавит мне money.

Грыз гранит, измеряя в каратах

вес того, что ещё не воспето,

и дорожка пошла кривовато –

кардиоидой горе-поэта.

А перила в подъезд мирозданья

обвивали чужие растенья,

и дурацкая скромность тристанья

не давала оставить на стенах

ни штриха от зудящих граффити

(мне казалось, что этой планете

не хватает виньеточки в виде

октопода на велосипеде).

Но я с собственным сердцем судился

и, в конце-то концов, с ним развёлся:

словно нá пол упавшая гильза,

из меня вышла ржавая польза.

Болью вскрыт, как консервная банка,

и внутри – ни слезинки ребёнка,

я готовился выстрелить в Данко,

но внезапно закончилась плёнка.

Я остался вне света софитов:

не софт-тачев, не глянцев, не матов.

За вершину словесности выдав

горстку обезображенных матов,

я бы мог продолжаться и длиться,

под чужими софитами греться,

всё воздушнее с каждой страницей –

вхолостую накручивать герцы.

Но на кой мне такие концерты,

если Данко – живой, а я – мёртвый?!

Так что лучше – подальше от центра,

от экватора и от аорты –

стать колоссом на денатурате,

как тэ-тыща на жидком азоте,

неподвластным любви и гранате,

но подвергнутым подлой гарроте;

чтобы рифмы сквозь поры сочились,

чтобы те, кто стихам причащались,

всё глотали бы яростный чили

вперемешку с лимоном печали;

чтоб стихи зазвучали с эстрады,

чтобы тыкали пальцем в юрода,

маркачэпмэна и герострата,

через бред не нашедшего брода.

* * *

Я выдернул стекло и шнур сдавил

В оскаленных, от крови липких пальцах

С одним желаньем – задушить водил

С улыбочкой, как у Кристофа Вальца.

А подо мной хрустело и текло.

Чафан сигналов, топота и гвалта.

Здоровою рукою, как веслом,

Я загребал по влажному асфальту.

Схватили. Повернули. Крик «Врача!».

В виньетках инстаграма мирозданье.

И, что-то нецензурное мыча,

Я шнур сжимал, чтоб не терять сознанье.

ВЕСНА. РАССВЕТ

Эта ночь, как битум. Голимый ритм

Остаётся тем, кто, как я, разбитым,

Искалеченным, вляпался в эту ночь.

Я смотрелся бы кларковским монолитом,

Если город бы кто-нибудь обесточил,

Но я знаю столько прекрасных строчек,

Что никто не в силах уже помочь.

И нельзя ни телом упасть, ни мелом

Обвести себя, чтобы кто-то вдруг

Не сказал: «Тебе-то какое дело

До других смотрящихся в парабеллум?!

Не спасёт, а только спасует круг».

И стоим, упёршись друг в друга лбами,

И пространство скомкано в оригами;

Саундтрек заскробблен на ласт.фм;

Между нами втиснутое цунами,

Корча скорбный смайлик, захочет к маме,

Потому что смайлик-то – Полифем.

Эта ночь – арена, хотя не цирк.

В ней давным-давно не хватает зiрок,

Но зато полно в хромакее дырок,

Сквозь которые хочется зырк да зырк.

Я бы мог ещё накопать придирок,

Только я и так уже, как придурок,

Битый час бодаю стеклопакет,

Жду, пока покроются партитурой

За окном деревья. Весна. Рассвет.

* * *

«Поэты уходят в рыцари чёрного ёрничества»

                             Андрей Вознесенский

Сбыча мечт превращается в сбычу нечт.

Это всё, чему я научился у dolce vita,

Потому корыто моё разбито, и мне обидно,

Что её ладони моих не коснутся плеч.

Только это не повод устраивать тут концерт.

Всё равно другая ко мне прибежит на цырлах,

Поскворчит и ляжет, раздвинется, точно циркуль,

И моя тоска сконцентрируется в конце.

А ведь если б кто-то рядом со мною лёг

Не на тему секса, но нежности не отринув,

Лунный луч Тристана приняв за её доктрину,

Может, я и не был бы одинок.

Впрочем, нет. Я мрачен, жесток и сложен:

В нотной грамоте нет подходящего мне ключа,

А мои остроты черствее того меча.

Рыцарь чёрного ёрничества. И всё же,

От разлук намеренных и от случайных встреч –

То ли dolce vita, то ли не dolce,

Только я всё равно, точно ёж, игольчат,

И, в конце концов, сяду за сбычу мечт.

* * *

Вросши в страну, от которой и жить не хочется,

Вечно спешу, как синхронная переводчица,

А всё равно без отечества и без отчества –

Можете звать меня попросту Плэй Репит.

Я одинаков – в бешенстве или нежности.

Всё, за что я держусь, – у меня в промежности.

Бросьте уже пенять! Это мне ж нести

Крест, на котором будет биллборд прибит.

Все, кого я касаюсь, ржавеют заживо.

Только и успеваю сказать «куда же вы?»,

Как под руками каша, труха и крошево.

Сдачей с людей вокабуляр набит.

В калейдоскопе невест, женихов и рожениц

Единственный здесь, похоже, кто рожей ниц,

И остаётся, как фуре, лететь порожним вниз.

«Play» – это в прошлом, время нажать «Repeat».

* * *

Человек с разорванным лёгким садится жить.

И не жить, а так, посидеть чуть-чуть на скамейке,

Поглядеть на новую стройку и старые гаражи...

Впрочем, весь город выглядит, как в дурном ремейке.

Оттого человек и сидит, и хрипит гармонью,

Что ему претят все эти «гет ап», «камон», «йоу».

Но, увы, пересадка лёгких – нелёгкий трип.

Остаётся сидеть со сжатой в кулак ладонью

И смотреть бесконечный рекламный клип.

Поутру его обнаружат всё в той же позе

С устремлённым в прошлое взглядом и пеною на губах.

Капитан Очевидность найдётся среди зевак

И чего-нибудь обязательно да сморозит.

* * *

Пытаясь передвинуть океан,

Он рвёт кресты, ахиллы и мениски.

Пусть не Киану Ривз, не истукан,

Но и уйти не выйдет по-английски.

Приняв на грудь секреты ваших душ,

Сходить на перекур уже не светит,

Ведь если взялся, то и дюж-не дюж,

А будь любезен быть за всех в ответе.

Держи небесный свод, кусай губу,

Вперяйся в звёзд исполненную бездну,

Злись и терпи, сомнения – табу!

Чем всё это закончится – известно.

И он уже не рад, и дело швах,

И трещина проходит через сердце,

И лишь у гроба встанут в головах

Посмертно зашнурованные берцы.

* * *

Он всегда на часах видел только усы,

А в конце предложения – точку росы.

У него из кармана тёк водопровод,

И слова выносили ногами вперёд

Из квартиры, в которой ему не хватало вселенной.

Он во снах не летал, но ходил по воде,

Наступая на пятки «Победе-Беде»,

Но подушку всегда выжимал за окно,

Чтобы в ней не бродило ночное вино,

Ибо пьяным любой океан всё равно по колено.

Он любил чердаки и чуланы за то,

Что нередко встречал в них героев Кусто

И с муренами медленный вальс танцевал,

Соблюдая не круг, но вселенский овал,

Чтобы в танце хотя б на мгновенье стать вольным фотоном.

Он же так тосковал по цыганским кострам,

Языкам незнакомым, нездешним ветрам,

Что однажды и вышел на крышу весны,

И нырнул с головой: в облаках – буруны...

А что дальше с ним стало, о том не расскажет никто нам.

Фото: Наталия Жданович

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Пн апреля 21, 2014, 14:11:35 Покуда ВАЙ-ФАЙ были более лиричные:), мне это всё действительно представляется каким-то бесконечным клипом: шум, гвалт, пыль, горячий асфальт, ярко-хищное граффити, человек умирает на скамейке и мурены выглядывают из темноты чердаков и чуланов.

Наталья Баева Москва

Дата : Пн апреля 21, 2014, 23:38:13 ))) А у меня эта "точка росы" читается как "точка невозврата". Или просто "точка" - "всё, приехали". Дальше - нет ничего. Правда, хищно-гвалтливая подборка получилась. Но стихи более мастеровитые, чем в первой, более лиричной... Последняя правка: апреля 21, 2014, 23:38:35 пользователем Наталья Баева

Вход

Логин:
Пароль:
	Запомнить
	Забыли пароль? Регистрация на сайте

Это случается с каждым...

Введите почту чтобы восстановить пароль:
Чтоб выйти нажмите Отмена.