Буду многословной, наверно, но говорить о «новом реализме», не определяя «старого» и не коснувшись того, что же вообще можно считать реалистичным, как-то не представляется возможным. Согласитесь, в мире, где сама реальность имеет не одно и не два определения (и всё, что нам философы, или «естествознанцы», или кто бы то ни было может предложить – это перетянуть на свою сторону, если получится), определение реализма, реалистичности, – мягко говоря, затруднено. С другой стороны: все мы как будто понимаем, о чём речь, самым большим реалистом у нас Л.Н.Толстой значится. Крамолой занимался уже Леонид Андреев, у которого «всё слишком преувеличено» (Павел Басинский, статья «Возвращение»). На это я вспомнила честертоновское «Преувеличение – синоним искусства. По самой сути своей искусство причудливо» и подумала, что вопрос только в том, ЧТО преувеличивает автор. Толстой преувеличивал свои домыслы. Это целая лавина домыслов, которые он упорно (с гениальным упорством) возводил в данность. А главным домыслом было то, что существуют некие «ВСЕ». Все влюблённые, все военные. Все дети, все женщины. Все итальянцы, все раненые... Те, кто на этом домысле работает – и есть «старые реалисты». Их реализм идёт как раз через этих «ВСЕХ». Единичное (человека, явление) они рассматривают как частное проявление чего-то по сути однородного, какой-то единой «кучи». И эту частность они тщательно, подробно изучают и описывают. Зачем? Затем, что она даёт представление обо ВСЕХ, обо всей «куче»... В такой литературе мне просто некуда себя деть. Когда она говорит «как это всегда бывает», я вижу, что со мною этого не бывает никогда и, понятно, любить я её не могу. И невлюблённых в неё всегда было предостаточно, всегда хватало. Потому и «новому реализму» уже лет сто в субботу...

Новый реализм – это то, что глубже социобиологии (даже и с психологией вкупе), человек – не «генерал» и не «самец», его не опишешь историей о карьере и/или женитьбе. Новый реализм ближе к реальности, какою бы её ни понимать, хотя бы потому что взгляд его подвижнее, он готов «смещаться», он не так цепляется за факты, не так упорствует в чём бы то ни было, не держится за «ВСЕХ», вполне понимая, что таковых никогда и не бывало. Он вообще МЕНЕЕ ДЕРЕВЯННЫЙ, и это понятно: он же всё-таки некий синтез, материала-то, как минимум, уже два. Очень условно можно сказать, что это синтез реализма и модернизма, если под вторым понимать нечто не боящееся быть «субъективным», «формалистским», «безобразным», «герметичным»... Интересен именно синтез. «Чистый» модернизм – штука утомительная, по-моему. Ведь «модернистского/метафизического» человека не существует, так же как и «реалистического». Один призрак, а другой в конечном счёте скотина (ВСЕ-то только коровы на лужку бывают, да и те разбрестись норовят...).

Как может выглядеть такой «синтетический» текст? Либо сквозь предметные, телесные очертания проходит, «просвечивает» какая-то метафизика, «иррацио», либо за «иррацио», сложностями и парадоксами видится, чувствуется предметное. Это очень сложно сделать, конечно. Это редко бывает. Но определять автора новым реалистом только потому что он молод или решил работать в пику кому бы то ни было, – я просто смысла не вижу... Это я уже о статье Владимира Бондаренко «Новый реализм», т.е. возвращаемся к современике.

Ирина Денежкина «физиологической очеркисткой» у Бондаренко получилась, а ведь она внимательна совсем не в смысле «очерчивания», описания. Она внимательна вглубь. Всё время вслушивается, всматривается, хочет захламление разобрать (внутри себя захламление). «Дай мне!» (название рассказа и книги) – это дай мне что-то такое, чтобы этот хлам прошёл... «Я не могу ко всему относиться ха-тьфу, потому что не знаю чего-то такого, за что можно спрятаться». Это очень сэлинджеровский поворот. В хорошем смысле. Её бы я, пожалуй, назвала новой реалисткой, новой не по молодости лет и уж конечно не по «очеркизму». Она ни на чём не настаивает, не собирается убеждать, не собирается решать, сказку рассказывает или быль, и ВСЕМ ли эта сказка-быль подойдёт... Вообще, очень недемократичная книжка, недемократичные тексты. То, что Вася (рассказ так и называется – «Вася») ходил в школу «как и все», звучит просто издевательством. «Когда Вася приполз домой, на него наругалась мама, плюнул дед, и папа ещё добавил тапком по уху. И теперь Вася плакал, прижимая к распухшему уху телефонную трубку...». «Очерка» я здесь не вижу. Зато слышу, как Вася плачет (к распУхшему Уху телефОнную трУбку – У, У, О, У!)...

«Очеркист» – это Илья Кочергин. Он всё едет куда-то, по сторонам внимательно смотрит, тщательно запоминает, аккуратно пересказывает. «...Айдыр же был старательным, довольно сильным и смирным конём с твёрдыми цепкими копытцами в форме стаканчиков, но его отличала удивительно тряская поступь и разбалансировка задних и передних ног. Я имею в виду, что из-за повреждённой спины задние копыта наступали чуть правее передних, что часто нервировало всадника на обрывистых тропах...». Это из рассказа «Алтынай». «...В то время он с женой второй год пытался наладить здесь фермерское хозяйство. Мы даже тогда толком и не поговорили – с ним и так не очень-то поболтаешь, а тут ещё покос у него стоял из-за трактора. Алёша весь день провёл за его починкой, только вечером пришёл к ужину – посидел с нами, послушал, покивал. Коротко пожаловался, что дохода от фермерства никакого...». Это из более позднего рассказа, «Сон-остров»... Скучно. Для меня это сон-остров в прямом смысле, действительно что-то очень сонное. Не знаю, зачем бы мне это нужно было, мне, честно говоря, просто времени на это жаль. Не знаю, кому бы это вообще могло быть нужно... Хотя, надо признать, тут «всё по-честному», человек искренне считает, что рассказывает что-то интересное и действительно не слышит, что с книжных полок и без того уже ржание слышится, трактора вот-вот поедут...

Но и «очеркизм» ещё не худший вариант. Есть ведь ещё Андрей Геласимов с его «жизнизмом». «...А Татьяна смотрит на меня и говорит: “Это Димина дочь. От первой жены. Он, когда ушёл в армию, она сильно начала пить. Совсем ему туда не писала. А потом у неё вот эта девочка родилась. Она назвала её Оля. Даже с Димой не посоветовалась как ребёнка назвать. А теперь его мама попросила нас забрать её к себе, потому что кормить её нечем. Там у них в деревне совсем ничего нет. Совхоз развалился. Только с огорода живут”. А я говорю: “Подожди, подожди, что-то я не совсем понимаю. Этот твой Дима, он что, выходит уже был женат? У него уже была жена, у этого твоего Димы?”...» (рассказ «Чужая бабушка»). Всё-таки напрасно Дмитрий Быков «производителем сладкой ваты» Геласимова записал, а его прозу «идеально подходящей для заполнения досуга». Сомнительная сладость какая-то. И уж не знаю, что это должен быть за досуг (чтобы мне захотелось посчитать, сколько раз был женат Дима). Хотя не исключаю, что ВСЕМ-то как раз этого и хочется. Знаете, есть такая газета – «Жизнь». «Беременная девочка ест комбикорм!», «Слепой подросток изнасиловал сестру!»... ВСЕМ – нравится.

А «Год обмана» Геласимова, я, честно говоря, так и не смогла прочесть. Дошла до слов «Это был самый конкретный косяк. На 23 февраля я собрал бывших однокурсников прямо у себя в конторе. Никто ведь из нашего выпуска не смог устроиться так круто. Вечно, блин, охота подогнуть пальцы...», дальше не смогла. Дурно мне от этих «блинов». И почему-то видится не «герой этой книги – обаятельный неудачник Михаил», а автор. Автор кривляется, говорит, что он Михаил, говорит, что «вечно, блин, охота подогнуть пальцы» и т.д. Неприятно. От денежкинского арго такого маскарадного впечатления нет, у неё эти «фиги» и «косяки» – как пух, сами летят. А вот Геласимов еле тащит, старается. Перестарался уже (быть простым, офигенно понятным)...

По большому счёту, эти «новые старые реалисты» – Кочергин и Геласимов – два пути, по которым «старый реализм» идёт (молодыми ногами). Скажем, Денис Гуцко – тот же Геласимов. Только Геласимов задумал писать прозу «совсем-как-настоящую» (Д. Быков), а Гуцко – совсем-совсем-как-настоящую, он её ещё и украшает, как может. Может – так: «Она пронесла гипсовое лицо мимо него и взяла сигареты так, будто брала револьвер», «Он был глобально раздражён. Он был эбонитовой палочкой, потёртой о Земной шар»... И это, надо сказать, ещё «изыски» (рядом с «Гитара, будто провинившаяся, стояла в углу» или «Молчание было непреодолимо, как тупик»)...

Игорь Савельев – тот же Кочергин. Савельевский «Бледный город», автостоп-повесть с «мощными промышленными кусками», «глухими придорожными лесами», небесами, меняющимися «в зависимости от стадии заката» – совершенно в той же плоскости, что и кочергинские «очерки». Это, конечно, не Геласимов/Гуцко, это пограмотнее, почище... Но пограмотнее и почище – это критерии?

Два слова о критериях. Я даже одно слово о них обычно говорю, я говорю: БУКВЫ. Текст – это буквы прежде всего. Поэтому я так люблю цитировать и почти никогда не пересказываю «что-где-когда», буквы ведь не перескажешь... И я не думаю, что это какое-то «оголтелое эстетство». Музыканты играют ноты, получается музыка. Если они не будут в ноты попадать – музыки не будет. Тому, кто пишет, надо в буквы попадать... Я понимаю, что сравнение хромает, музыка всё-таки «бессодержательна». Ни боже мой, не хочу приписать это и литературе, я только хочу сказать, что содержание – оно из букв появляется, буквы его выстраивают. Или НЕ выстраивают, а только спотыкается оно о них... Я увидела, как начинается «Без пути-следа» Дениса Гуцко («Бубны бубнили. Бубны бубнили грозные заклинания...») и ужаснулась. И не приму я упрёков в том, что слух у меня стихами попорчен. Он, Гуцко, ведь сам на эту аллитерацию перешёл. Вот давайте её и посмотрим (послушаем!): «грозные заклинания» можно ли «бубнить»? «Грозные заклинания» – это звенит, а не бубнит. И они острые, врезаются. Какие ж тут «бубны»... Текст разваливается уже на уровне буковок, звуков, до слов там даже и не доходит. Что бы автор ни рассказывал вот в этом «разваливающемся» режиме, – ничего работать не будет. Всё будет плоским, неправильным. И самое печальное, что тут, кажется, ничего не изменишь... (Но авторы – не думаю, что печалятся. Не думаю, что они это ощущают каким-то ущербом. Публиковаться ведь это никогда не мешало.)

Мне нравится молодой (действительно ещё совсем молодой) прозаик Юрий Глазов. Вот он как раз – «побуквенный», у него картинка из букв вырастает. «Солнце заливало стол, на котором сидела известная всему дому дура Марина Сергеевна» (рассказ «Смерть моей жены»). Дура Марина Сергеевна! Это же сразу ясно, что за дура, такая вот дура по имени-отчеству, большая, взрослая дура. То есть – вот она картинка, картинку видно. А кроме того, она же ещё и вперёд подталкивает, дальше: читай, узнай, почему ж, интересно, Марина Сергеевна такая уж дура? «Почему вы сидите на столе, Марина Сергеевна?». Действительно: почему?..

Глазов – он очень пёстрый, разный (скажем, такая вещь, как «Болдоёд» – вообще, что называется, «им. Хармса»), но в лучших своих работах он как раз новый реалист. Причём, это тот редкий случай, когда «реалистика», видимое – просто химически соединено с чем-то «запредельным». А ведь чаще всего такое соединение физически проводят: берут «чудеса энд ужасы» и втыкают их в «как будто бы обычную жизнь». И торчат они там, гордо именуясь модернистскими (постмодернистскими) элементами в реалистической прозе... Я, конечно, за «химию». Интересно, как по вполне, казалось бы, реалистической вещи какой-то абсурд разливается, как эти «реальные очертания» подрагивать начинают. «...Обратно я шёл очень быстро. В поезде уснул и чуть было не проспал сперва нужный переход, а потом и свою станцию. По дороге от метро до дома морщился и думал о вчерашних похоронах. Хотя, какие похороны? Отец умер чуть меньше года назад; мы с матерью его кремировали, и все эти месяцы, до вчерашнего дня, его прах находился в скромной урночке на полке с номером. На кладбище мы поехали спонтанно, совершенно не планируя туда ехать. Место, где, покончив с формальностями, мы получили урну, называлось “Пункт выдачи праха”. Там, в этом унынии, сделанном из одного голого кирпича, двигались три безразличные тётки. Урны они клали в целлофановые пакеты и завязывали их бантом. Два человека меланхолично спорили о том, надо или не надо заказывать две урны – так можно поделить их покойного товарища поровну и захоронить сразу и в Москве, и в Туле. Мать положила урну в рюкзак. Мать прожила с отцом сорок лет...» (рассказ «Опоздание»). Что-то важное происходит. Какое-то чудо даже. Это нехорошее чудо, печальное, и тем не менее. На чудо не жалко полчаса потратить. И час не жалко. Не чувствую потери, а чувствую приобретение. Вот это очень важно...

И эти чудеса, они не из воздуха взялись. Они из того, что текст многослойный, многоплановый. Один слой «держит» другой. Даже сходу, в дебри не забираясь, – их два: смысл и фоника. «Из голого кирпича» – нельзя сказать вместо «из одного голого кирпича». Эти шесть «о» длят, делают ровным, действительно унылым (куда более унылым) происходящее. Попробуйте заменить «сорок лет» на «тридцать», и текст пострадает. «Со-рок», «рюк-зак». А «тридцать» сюда никак не поместится... И всё это переходит уже и в метрику, последние две фразы – уже дольник. Скажете: а зачем это нужно (в прозе-то)? Как способ выделить те слова, ту мысль, где вся нелепость и сосредоточена: как, почему можно положить в рюкзак того (то?), с кем прожил сорок лет?..

Не то чтобы всё это было каким-то «невозможно новым». Даже наоборот: всё это «возможно, не новое», тут и раннего Битова можно углядеть, и обэриутские отголоски услышать, и кортасаровские (в этом ожидании того, что не случается – как в «Смерти моей жены»)... Но реализм это новый. Новый по отношению к старореалистическим «ВСЕМ», по отношению к описаниям «наземной возни» (не путать с «неземной»!), для которых эти «ВСЕ» надобились. Всякий, даже самый маленький выход, «выпрыг» из этих «ВСЕХ», из этих «дешёвых трагедий внутри загона» (Егор Летов) – это здорово. Здорово всё, чему удаётся уйти от плоскости, от плоской жизни, от плоского текста. От ПЛОСКОГО ТЕКСТА О ЖИЗНИ. Жизнь – она ведь всё равно другая. Она... объёмная. А если нет – какая же это жизнь?

(январь – март 2006)