Летний день выдался, как обычно, жарким. Горячее, раскаленное добела солнце палило так, что ни тень, ни холодная вода не могли спасти от его изнуряющих лучей. Сантьяго замер в ожидании вечерней прохлады. Каждый прохожий, пересекавший пыльные улицы, привлекал внимание многочисленных зевак, облюбовавших прохладные кофейни со сверкающими витражами и кондиционированными помещениями. Они цеплялись взглядом за изможденного жарой беднягу, после чего с наслаждением и жадностью верблюда, но грациозностью львицы поглощали прохладный сок или горячий кофе.

Аркадио расстегнул белую рубашку почти до пупа, но легче так и не стало. Крупные капли пота капали вниз, смывая густую и светлую пыль. «Проклятая жара!», - полушепотом сетовал он на погоду и злосчастную судьбу, которая выгнала его почти в полдень на улицу. Аркадио еще раз пошарил по карманам черных брюк, но снова сумел отыскать лишь несколько смятых зеленоватых купюр по тысяче песо. Он не был похож на бедняка, даже наоборот: одежда отдавала франтовством, пепельно-черные волосы были прилежно зачесаны назад, несмотря на их непокорный нрав. Аркадио привык и к роскоши, и к безденежью. Прошлую ночь, как и сотни ночей до того, он провел за карточным столом. Он был профессионалом в игре, мало кто был в состоянии соперничать с Аркадио, однако, в этот раз его ободрали до нитки. В кармане остались лишь жалкие зеленоватые бумажки.

Самое страшное, что уверенный в своем мастерстве Аркадио занял у ростовщика крупную сумму. Кредитор дон Альварес никогда не связывался с игроками, чтобы не подвергать деньги опасности, но Аркадио был так убежден в победе и убедителен в объяснениях, как, впрочем, большинство людей его профессии. Но от них он отличался тем, что мог сделать подробный анализ каждого из соперников: их привычки, черты характера, вплоть до мельчайших подробностей, манеру вести игру. Согласие было получено, но на условии, что в девять часов утра Аркадио отдаст долг и прибавит к этой сумме десять процентов в качестве благодарности.

Дон Альварес, как большинство жителей Южной Америки, и подавляющее большинство бандитов, был набожно-суеверным католиком, поэтому называл себя не ростовщиком, а меценатом. Проценты же предпочитал именовать благодарностью. С помощью столь нехитрого обмана ему удавалось избежать угрызений совести. Ведь ревностный католик дон Альварес не требовал отдачи процентов, а всего лишь просил благодарности, но не терпел неуважения к нему - человеку, который помог в трудный час.

Аркадио посмотрел на часы. Было около одиннадцати. «Просрочка два часа», - подумал он. Горе-игрок понимал, что дон Альварес каждый час и каждый день будет увеличивать сумму долга. Нужно бросать все – и уезжать. «Бросать все!», - подумал Аркадио и засмеялся. Бросать-то - нечего! За свои тридцать три года он не нажил ровным счетом ничего. Крыши над головой – нет, ведь такие люди всегда полагаются на Фортуну: зачем покупать какой-то клоповник сегодня, если завтра Фортуна улыбнется шире, и через несколько месяцев можно будет приобрести прекрасную виллу на берегу океана с роскошным садом и светлыми галереями?! Так, в погоне за богатством и роскошью, Аркадио растратил всю самостоятельную жизнь: то в дорогих отелях, то в комнатенке среди многочисленных пригородных трущоб.

Семьей тоже обзавестись не удалось. За последние пять-шесть лет он редко ложился в постель с одной и той же женщиной дважды. Уж слишком  был велик стыд, чтобы заводить семью. Несмотря на страсть к азартным играм и авантюрам, Аркадио ценил стабильность, преданность, бескорыстность – особенно в женщинах, но когда перед ним появлялась именно такая - угрызения совести становились невыносимыми, разрушая то, что даже не начинало строиться.

 «Что такой человек, как я, может дать?! Что за муж, который предпочитает супружескому ложу покерный стол?!», -  угрюмые мысли подталкивали Аркадио в объятия легкомысленных женщин, нередко куртизанок. Родители, рано состарившиеся от переживаний о будущем сына, медленно угасли. Так что бросать, в сущности, было нечего. Оставалось раздобыть денег на билет, уехать из Чили ко всем чертям. Но первым делом необходимо выбраться из Сантьяго.

- Аркадио! Дружище! Аркадио! – послышался сзади протяжный крик. Подчеркнутая панибратская дружественность насторожила.

Обернувшись, он увидел трех молодых мужчин крепкого сложения в цветных рубашках. Сохраняя невозмутимость, Аркадио ускорил шаг.

- Аркадио! Дон Альварес ждет, ты обещал зайти еще утром. Он волнуется, как бы чего не случилось! – на этот раз он не обернулся.

Каждый профессиональный игрок сталкивается с преступниками разных мастей: ворами, грабителями, убийцами, вымогателями. Поэтому хорошо знает их повадки. Если ростовщик послал за тобой, то, если сразу не выложить его людям нужное количество денег вместе с «извинениями», конечно, в финансовом эквиваленте, – не оберешься беды. В лучшем случае – хорошенько изобьют. В худшем – изувеченный труп найдут в одном из переулков.

Аркадио услышал громкий топот. Началась погоня. Недолго думая, он пустился наутек. Жара изнуряла и преследующих, и жертву, но жажда жизни всегда сильнее жажды наживы. Аркадио собрал последние силы и ускорился так, что, казалось, колени не выдержат и сейчас же развалятся, обратятся в песок, в вездесущую надоедливую пыль. Он свернул за угол. Еще минута такого бега, и Аркадио, привыкший к пассивной жизни шулера, рухнет и распластается прямо посреди улицы. Впереди показалась церковь. Долго не раздумывая, беглец заскочил под ее своды. К счастью, там не было ни прихожан, ни клириков.

Однако люди дона Альвареса могут заглянуть и туда. Взгляд упал на исповедальню, приютившуюся в полумраке. Он заскочил в нее и сел на твердую скамью, где обычно сидит священник. Трое преследователей ворвались в костел секунд через сорок после должника, сопровождая свое появление адским грохотом.

- Где он?! – крикнул один из них, но потом, опомнившись, что находится в церкви, наспех перекрестился.

Они окинули здание взглядом, глаза непроизвольно остановились на распятии. Им стало не по себе от того, что в поисках наживы, с желанием совершить грех они ворвались в это святое место. Все трое уселись на скамьи поближе к выходу. С одной стороны, не хотелось признаваться себе самим, что кроме поручений дона Альвареса их больше ничего не интересует, и алчность – единственная причина, приведшая их в храм, с другой - вдруг он спрятался где-то внутри костела и спустя время выйдет, не ожидая, что они продолжают ждать жертву? Да и высокие церковные своды еще сохраняли ночную прохладу.

Аркадио спрятался в исповедальне. Он накинул пиджак задом наперед, чтобы через мелкую деревянную сетку, разделявшую место клирика и исповедующегося, не бросалась в глаза его белая рубашка. Аркадио затаился, стараясь дышать как можно тише. Он хотел как можно быстрее выйти оттуда, но страх сковывал движения. Чем дольше беглец находился в каморке, тем больше усиливалась                        вероятность, что появится священник и обнаружит непрошенного гостя, либо кто-то из прихожан решит исповедоваться и разоблачит его.

Один из головорезов дона Альвареса то и дело поглядывал в сторону скрывавшейся в полумраке исповедальни. Он несколько раз поднимался с места, но, не сумев пересилить то ли религиозность, то ли суеверие - возвращался на скамейку. Для Аркадио секунды тянулись как никогда долго. Прошло всего несколько минут, но из-за напряжения, которого не бывало даже за карточным столом, время тянулось нескончаемым потоком приторной патоки и ложилось ровным слоем на благочестивые лица святых на фресках и витражах.

«Рано или поздно меня найдут», - со страхом думал Аркадио. Но делать нечего! Бежать, скорее всего, не удастся; ждать закланья среди мрачных стен - тоже не хотелось.

Он принялся внимательно рассматривать недругов, оценивая их способность к бегу.  Внимание Аркадио отвлекла женщина, вошедшая в церковь. Она была немолода, но весьма привлекательна. Курчавые темные волосы обрамляли непривычно светлое лицо. Она напоминала итальянку. Белизна лица отдавала болезненностью. Темное платье делало ее похожей на вдову. Трое мужчин посмотрели на прихожанку с вожделением, но потом стыдливо отвели глаза и уставились на распятие вдали. Она же быстрым шагом направилась к исповедальне, стараясь спрятать лицо, то ли от стеснения, то ли, чтобы ее не узнали. Судя по одежде, дама происходила из богатой семьи. Аркадио не успел опомниться, а прихожанка уже юркнула в каморку исповедальни.

- Падре, я хочу исповедоваться, - голос ее немного дрожал.

- Да, Господь слышит тебя, - Аркадио ни разу в жизни не исповедовался, и обряд исповеди был ему знаком исключительно из кинематографа. В любом случае, делать нечего. Он не мог встать и уйти, иначе рисковал здоровьем, а, может, и жизнью. Оставалось только отыграть роль святого отца.

- Я согрешила, - дама замолчала, ожидая продолжения диалога.

- В чем твой грех? – Аркадио сумел взять себя в руки. В голос вернулась уверенность.

Она выдержала довольно большую паузу, но Аркадио не решался торопить. Ведь он, как никто другой, осознавал – насколько тяжело говорить о своих грехах, своих ошибках, своих пороках. Женщина собралась с духом и начала рассказ:

- Святой отец, я – католичка. С детских лет верила в Спасителя нашего, старалась быть такой, как учит святая мать - церковь, - ком в горле мешал ей говорить.

На Аркадио обрушился приступ стыда: он – мошенник и карточный игрок -  устраивает из таинства фарс!  Перед ним сидит женщина, которой, по-настоящему, и раскаиваться-то не в чем! Он ждал, когда посыльные дона Альвареса уйдут, чтобы, извинившись, прервать исповедь и ретироваться.

- Я вышла замуж рано. Муж был старше на десять лет. Но отец решил, что это даже хорошо: будет заботиться обо мне как родитель, да и моя красота для него будет не увядать подольше. До свадьбы я видела его несколько раз. Он приходил к нам домой и обедал за семейным столом. Будущий муж со мной почти не общался, чаще обсуждая какие-то дела с отцом, - она говорила очень сбивчиво, с трудом делая паузу между словами.

- В чем заключается твой грех? – Аркадио не интересовали подробности, лишь бы она призналась в каком-нибудь мелком грехе и, наконец, ушла, перестав его смущать.

- Мне показалось, что он хороший и симпатичный человек. Отец тоже был о нем очень высокого мнения. Первые годы жизнь казалась неплохой, скорее, даже хорошей. Мой муж тоже ярый католик… - женщина продолжала, будто не слышала вопрос «святого отца». – Но потом, в какой-то момент, он мне стал противен. Я содрогаюсь от одной мысли, что этот человек является моим мужем, может прикоснуться ко мне… вся я – вся душа и все тело содрогаются в конвульсиях от одной мысли об этом!

- Ты отказала ему в близости? – тихо спросил Аркадио, чтобы поджидавшие не смогли определить голос.

- Нет, падре, этого никогда не было. Мы жили с ним полноценным супружеством. Каждый раз, когда он дотрагивался до меня, когда приходилось делить с ним ложе - я еле сдерживала рыдания, и, чтобы не разреветься в истерике, прикусывала губы. Он же думал, что это от удовольствия.

- Можно без подробностей. В чем же грех? – на этот раз голос лжепастора прозвучал так, что не ответить было попросту невозможно.

- Через какое-то время я понесла. Осознание того, что во мне ребенок от этого человека, не давало спокойно жить. Это ощущение выжигало душу. Но что же делать?! – на глазах у нее заблестели слезы. Аркадио не мог их видеть сквозь решетчатое окно, но чувствовал всем сердцем. – Какое-то время я скрывала беременность, но потом поняла, что благодаря ей смогу на долгое время отказаться от близости.

Муж воспринял новость радостно. Я смотрела на него: на его мерзкие губы, грубые привычки, глаза, от которых веяло бесчувственностью -  и испытывала стыд за то, что позволила прорости в себе этому презренному семени. В нем нет и не было ничего, что бы не вызывало презрения. Его мысли – просты и невнятны, как у пятилетнего ребенка, чувства – убоги. Этот человек сумел собрать в себе все то, что кажется мне недостойным. А теперь его мерзкое семя проросло в моем чреве. Исторгнуть из себя подобие этого существа, которое зовется моим мужем!

- И что случилось? – Аркадио стало неприятно слушать рассказ.

Женщина, которая еще несколько минут назад казалась добропорядочной, окрасила себя в темные тона безнравственности, может, глупости. Он считал себя плохим человеком - грешником, который сумел попрать почти все нормы морали: азартные игры, обман, давно утонул в море бесчисленных случек, иногда даже воровал. Но всегда стремился к чистому, настоящему: хотел иметь семью, детей, хорошую жену. Разве можно из-за того, что родитель ребенка перестал нравиться или стал невыносимым, возненавидеть ребенка?! Как можно заставлять детей нести грехи отцов?! Как можно ненавидеть часть себя, ненавидеть существо, которое является твоим продолжением?! Но Аркадио приложил все усилия, чтобы голос оставался участлив.

- Я не знала, что со всем этим делать! – голос срывался от плача. – Избавиться от ребенка – противоречит всему тому, во что я верю: это страшный грех, за который придется гореть в аду или потратить остаток жизни на покаяние. Но с каждым днем становилось все хуже и хуже. Сон, еда, питье – все исчезло. Я хотела только одного – умереть. Пребывала в унынии, но ведь это тоже ужасный грех, который может отпустить только Папа. Осталось лишь принять решение – избавиться от ребенка. К тому времени прошло почти полгода с момента зачатия. Я призвала одного из слуг, и в строжайшей тайне приказала раздобыть что-нибудь, что мне поможет.

Слуга Рафаэль, известный распутник, должен разбираться в подобных вещах. Он сказал, что где-то в горах есть старуха, которая может приготовить снадобье, чтобы я безболезненно и безопасно избавилась от проклятого семени. Я дала ему денег на снадобье, дорогу и за молчание. Спустя сутки Рафаэль вернулся. Втайне от мужа он передал сверток. В нем была какая-то засушенная трава, он сказал, что ее нужно выпить натощак, заварив, как заваривают чай.

Ссылаясь на тяготы беременности и чувствительность к запахам, я последние пять месяцев спала в разных комнатах с мужем. Прошло уже почти десять часов с того момента, как я выпила эту злосчастную траву. Солнце спешно закатывалось за горизонт, а я лежала на кровати и в глубине души радовалась, что план не удался. Я подумала, что на все воля Божья. Странная слабость окутала тело. Я ожидала боли, но ничего такого не было. Только усталость, которая и без того часто приходит к беременным. Голова стала тяжелой, глаза закрывались.

Показалось, что я заснула, но когда я почувствовала, что лежу на чем-то мокром, то заметила, что положение солнца практически не изменилось. Я пыталась поднять голову с подушки, чтобы посмотреть на свои ноги, но не могла. Отошли воды. Силы снова вернулись. В ожидании боли, которая, как мне рассказывали, всегда сопровождает роды, я сняла ночную рубашку, скрутила в жгут и зажала между зубами, чтобы криками не разбудить мужа. Вдруг врачи смогли бы помочь этому адскому семени! – рыдания прекратились. Голос приобрел металлические интонации. – Эти травы были хорошим болеутоляющим. Боль почти не чувствовалась. Через некоторое время показался ребенок. Я побоялась, что он закричит. Я позвала Рафаэля и потребовала принести ведро с водой, чтобы утопить ребенка. Когда он увидел ребенка, который пытается появиться на свет, то отказался и отправился за мужем.

Тогда я решила покончить с собой, если он проболтается. Лучше умереть, чем вынести такой позор. Никто никогда и слова обо мне плохого не говорил, а тут – такое! Я полностью обессилела, но смогла дотянуться до уже родившегося ребенка. Он прокричал. У шестимесячного ребенка нет шансов выжить, но… чтобы не рисковать - положила сверху на него подушку, и давила, пока плач не прекратился. Я взяла ребенка на руки и заплакала. Мне было, правда, жаль его, точнее, ту его часть, которая была от меня. Но ту часть, которая от мужа - я убила без сожаления.

- Это большой грех, - с трудом сдерживаясь от желания броситься через решетчатую перегородку и задушить ее прямо здесь, сказал Аркадио.

- Вы отпустите мне грехи, падре?

- Вы должны пройти послушание. Но, боюсь, у Вас не хватит веры и мужества для такого поступка. А без веры и мужества – не избежать адского пламени. Для Вас адское пламя будет жарче, чем для многих, - всю свою ненависть Аркадио вложил в эти слова, но потом, опасаясь, что если она выбежит из исповедальни в слезах, а не в умиротворении – это вызовет подозрение у людей дона Альвареса, немного смягчил тон. – Вы должны исчезнуть из города, но перед этим пожертвовать все свои сбережения святой матери - церкви, но только тому приходу, где помогают сиротам. После чего отправляйтесь в монастырь, примите постриг и проведите остаток жизни в молитве и покаянии. И только тогда этот грех будет прощен, - Аркадио осенил ее крестным знамением, завершив ритуал. – Иди с Богом!

- Я все сделаю, - черты ее лица снова лишились демонических признаков. Из исповедальни вышла все та же привлекательная женщина, ревностная католичка и верная жена.

Если бы он был настоящим священником, то приложил бы все силы, чтобы ее отлучили от церкви. Но Аркадио не был священником, может, поэтому и не мог прощать столь ужасные грехи, к которым любой исповедник давно привык.

Люди дона Альвареса все не уходили. Аркадио боялся пошевелиться, чтобы не привлекать внимания. Он тоже ждал. Один из бандитов встал, но снова не решился подойти к исповедальне: сделал несколько шагов и застыл на месте. Услышав звук чьих-то шагов сзади, человеку дона Альвареса стало неудобно, что незнакомец сможет стать свидетелем его поведения в церкви. Он спешно оглянулся, немного поменялся в лице, и, подав подельникам знак бровями, направился к выходу. Аркадио еще не мог наблюдать вошедшего через крестообразный вырез в дверце исповедальни. Он решил побыть в ней еще несколько минут, чтобы преследователи ушли подальше. Тут взору «пастора» Аркадио открылся престарелый мужчина в военной форме. Он был стройного телосложения с густыми седыми усами, темными, как маслины, глазами, и строгим взглядом.

Разместившись в исповедальне, он тотчас потерял всю военную спесь и стать и превратился в разваливающегося от усталости старика. Сквозь мелкую сетку перегородки Аркадио с трудом смог различить, что перед ним сидит полковник, чье лицо известно практически каждому жителю города, а может быть, и страны, или даже всей Америке!

- Я согрешил, святой отец, - видимо, привыкший к исповедям, произнес полковник зазубренную форму.

На этот раз Аркадио не ожидал услышать что-то, что могло по-настоящему покоробить. Безусловно, военному человеку приходится видать в жизни разное: иногда быть жестким, даже жестоким. Но в войне, пусть гражданской или подавлении беспорядков, чем не так редко занимается армия, есть место чести, хоть и вполне условной. Если служивый в состоянии полагать, что убить несколько сотен, тысяч человек ради абстрактной идеи или цветов флага на улицах – подвиг, значит, угрызения совести из-за убийств, пыток и прочих ужасов войны должны быть ему неведомы. Или, на худой конец, он всегда сможет индульгировать в чести, так что услуги священника вряд ли пригодятся.

- В чем твой грех? – на этот раз Аркадио держался непринужденно. Преследователи покинули церковь.

В любой момент он может прервать исповедь и отправиться восвояси. Но любопытство взяло верх. Искушение узнать о тонкостях политики, жизни военного командования либо переживаниях столь успешного и уважаемого человека было непреодолимым.

- Я виновен в смерти человека, которому не за что было умирать… - полковник немного смущался, пытался выдавить из себя слова, но это оказалось слишком тяжело. Он достал из кармана смятый белый платок и вытер пот с лица.

- Что ты имеешь ввиду? – Аркадио настолько сжился с ролью пастора, что голос звучал именно так, как ожидал любой прихожанин – по-отечески заботливо. – Расскажи Господу нашему… - он был не уверен, что священник говорит именно так, но не переживал, полагая, что полковник не обратит внимания на подобные тонкости.

- Когда я был совсем молод, то жил в большом родительском доме. Брат со своей женой занимали новую пристройку, я и родители ютились в старой части с продуваемым ветрами патио. Он был на несколько лет старше, но тогда казалось, что он возрастом ближе к отцу, нежели ко мне. Жена готовилась родить, отец и мать души не чаяли в невестке. А она, превозмогая трудности беременности, непременно что-то мастерила на продажу. Несмотря на то, что страну раздирали политические потрясения, наша жизнь была спокойна и проста. Брат, готовясь стать отцом, забросил свое увлечение – петухов, отец, еще чувствуя в себе силу, работал наравне с молодыми. Я был в поисках невесты и дела жизни, но усердно помогал в хозяйстве. С каждым месяцем мы богатели на зависть окружающим.

Все так и текло, пока в нашу дверь не постучали четверо мужчин, и потребовали привести меня и брата. Они были одеты в военную форму. В это время я работал в доме, что-то починяя. Мать с округленными от страха глазами кричала что-то, умоляла спрятаться. Но отец, понимал: если эти люди не получат тех, за кем пришли, то вполне могут  расправиться с ними. А что особенно пугало – с беременной женой брата.

Мы вышли совершенно спокойно. Люди своими привычками действительно напоминали не то военных, не то полицейских. Я спрашивал, что случилось, но старший по званию сообщил, что вопросы задавать не стоит. Через некоторое время я повторил вопрос, но вместо ответа он расстегнул кобуру и зло улыбнулся. Стало страшно. Не столько пугала возможная смерть, сколько неизвестность. Все происходящее разительно отличалось от повседневности. Я не знал, что делать, - полковник замолчал, размышляя, стоит ли продолжать исповедь.

- Страх может открыть как самые низменные, так и самые святые потаенные части нашей души, - окончательно вжившись в роль священника, произнес Аркадио. Духота стала невыносимой.

- Когда полностью стемнело, - решившись, продолжал полковник, - мы остановились далеко за деревней, на каком-то заброшенном поле. Нас выбросили из машины, приказали идти. Не знаю, сколько времени пришлось идти, но каждый шаг казался длиной в месяц. Я понял, что смерть близка, как никогда. Терять уже было нечего. Я спросил: «В чем причина нашего задержания?». Брат дернул меня за руку, чтобы я замолчал. Он был перепуган до смерти, и решил, что беспрекословно подчиняться – единственный способ остаться в живых. Поджарый сержант наставил на меня пистолет и велел замолчать. Но вместо этого я собрал всю решительность и потребовал объяснений. Мы остановились. Дуло пистолета слегка поблескивало в свете звезд. Я приготовился умирать. Он подошел вплотную. Глаза источали жестокость, такую, что появляется у детей, убивающих и калечащих мелких животных.

Вместо выстрела последовал удар. Я повалился на землю. Брат стоял, глядя на меня глазами, полными жалости и немого укора. Он боялся умереть куда больше меня, ведь скоро должен родиться сын. Боли не чувствовалось. Я снова встал и сказал, что если суждено умереть от рук военных, а не разбойников, то хочу знать - почему они решили забрать жизнь? Чему она должна послужить или чему может помешать? Сержант снова ничего не ответил, но пообещал, что все объяснит капитан, когда придет время. Я немного успокоился. Брат – напротив.

Мы шли минут десять, пока не уткнулись в ветхое строение, напоминающее амбар. Внутри горел тусклый свет. За столом, усыпанным бумагами, сидел какой-то капитан. Он жадно читал документы. Рот то и дело искривлялся в гримасе неудовлетворения и злости. Я помню все, как сейчас…

Капитан посмотрел на нас пристально и потребовал признаний. Брат сказал, что ему не в чем признаваться, а я в ответ потребовал объяснений. Мы оба получили увесистую оплеуху от сержанта. Офицер встал из-за стола, сделал несколько шагов в нашу сторону, достал из кармана папиросу и, прикурив, начал говорить. «Один из вас лжет! Или лжете оба! Вы, наверное, знаете, что в вашей деревне распространялись антиправительственные листовки постыдного, бунтарского содержания!», - капитан изо всех сил старался создать иллюзию спокойствия, но голос то и дело срывался. Он бросил мне в лицо листовку и объявил, что это и есть та причина, по которой мы здесь. Я, конечно, видел это и раньше, но никак не мог понять - какое отношение листовка имеет ко мне и брату, о чем немедленно и сообщил капитану.

Сержант снова ударил, но на этот раз кулаком в лицо. Я упал, из носа пошла кровь, забрызгав одежду и пол. С каждым новым словом они забывали о брате и сосредотачивались на мне. Если мы оба невиновны, но пострадает только один – это казалось вполне честным и справедливым. Пусть хотя бы брат продолжает жить! Захотелось признаться, что я во всем виноват. Но слюна стала вязкой от страха и соленой от крови. Я промолчал.

Капитан внимательно посмотрел на нас обоих и продолжил: «Вы здесь потому, что единственные, кто мог это написать. Текст существенно отличается от прочих мерзких листовок и газет в других частях страны, значит, ее написал человек из вашей деревни. А в ней писать умеют всего несколько человек: вы двое, ваш отец и  доктор, все остальные – люди проверенные. У доктора, во-первых, вряд ли хватило бы красноречия, а, во-вторых, всем известно, что он равнодушен к политике, и, более того, презирает ее. Он считает, что единственное имеющее значение – наука. Ваш отец – слишком стар, чтобы играть в эти игры, и слишком опытен, чтобы так глупо попадаться. Остаетесь только вы!».

Я вспотел, будто был полдень. Страх завладел сознанием. Все звучало крайне правдоподобно и разумно. Брат, в отличие от меня, легко сходился с людьми, но в тот момент молчал, будто нашкодивший ребенок. Мы часто заговаривали о политике, он горячо доказывал истинность социалистических идей, иногда называя себя «пассивным коммунистом». Но разве мог он подвергнуть всю семью опасности?! Тем более, беременную жену?! Мысль о том, что это мог быть кто-то приезжий – прочно укоренилась. Брат смотрел на меня в надежде найти поддержку. Он сам не владел ситуацией, страх обездвижил язык.

Капитан спросил о наших политических взглядах. Я ответил, что мне не так важно, кто и как будет править – лишь бы страну перестали раздирать склоки. Брат промолчал.  Сержант нанес ему пару ударов. Кобура осталась открытой.

Я намеревался достать пистолет и захватить в заложники капитана. Но осознавал всю тщетность безумного плана. Если об этих листовках и подозрениях стало известно им, значит, станет известно и другим. В такой ситуации, если даже получится убить этих солдат, вряд ли удастся избежать расплаты от тех, кто придет им на смену. В таком случае жертвами станем не только мы, но и вся семья, в худшем случае – добрая часть деревни. Абсурд  плана стал еще очевидней.

Брат лежал на полу, молча умоляя сделать хоть что-нибудь - я был его последней надеждой на жизнь! Только я мог подарить ему возможность увидеть сына. Отбросив все доводы, я выхватил пистолет из кобуры сержанта. Капитан отпрыгнул назад, обескураженный этим поступком. Трое солдат пытались снять винтовки с плеч, но паника путала ремни. Капитан был слишком далеко, чтобы взять его в заложники. Застрелить всех не представлялось возможным, но выбор сделан!

Брат подскочил с пола и прокричал какой-то социалистический лозунг. Тогда я понял, что листовка – дело его рук. Потом, когда все кончилось, появилось подозрение, что это был лишь крик радости спасения, последняя пощечина военным. Но в ту секунду была лишь злость. Выходка с листовкой мне казалась предательством семьи. Доказательством низости, бесчеловечности, даже не глупостью или безалаберностью. Он улыбался. Я сделал выстрел, но, вопреки ожиданиям, только один. Брат упал на пол. Из головы текла кровь, виднелся мозг. Солдаты, наконец, справились с паникой и, испуганно глядя, наставили винтовки на меня. Капитан тоже оправился от шока и приказал опустить оружие.

Я объяснил свое поведение. Он был удивлен. Вернуться домой сил не было. Я не знал, что сказать отцу, матери и его беременной жене. И что бы я ни сказал - правда всегда может догнать и больно ударить в спину. Капитан сказал, что такие решительные люди ему нужны, что он даст приказ позаботиться о моей семье, скажет, что нас обоих призвали на службу. Так я стал солдатом.

Долгие годы мы ездили по разным частям страны: подавляли беспорядки, боролись с недовольными, расстреливали лидеров других партий и наиболее активных членов. С разрешения командования я взял себе новую фамилию, придумал биографию, дослужился до полковника. Но дорога к успеху густо залита кровью, - полковник громко высморкался и продолжал, - падре, я не прошу простить меня за то, что делал после. Все те люди, которые были убиты мной или по моему приказу – издержки политики. Да и нет прощения за то, что человек меняет чужие жизни на собственные почести.

Но, в тот момент, когда я выстрелил в брата – все было иначе. Если бы он своим возгласом не доказал, что он причина беды, что он во имя своих идеалов поставил наши жизни под угрозу – я бы отдал душу, но попытался бы его спасти. Отпустите мне грехи, падре, хотя бы один грех, - седой полковник расплакался.

Всхлипывания были слышны несколько минут, но потом он сумел взять себя в руки. – Впрочем, я все равно попаду в ад, - полковник снял с себя перстень и положил на лавку, - возьмите это на добрые дела. Может, этим я спасу кому-то жизнь, - он громко хмыкнул, вышел из исповедальни и направился к выходу.

Аркадио пытался его окрикнуть, чтобы отпустить грехи. Но потом понял, что заигрался в священника. Он быстро перешел на место, где сидел полковник и взял в руки перстень – массивный, с большим и чистым рубином. Полковник действительно спас ему жизнь. Теперь у него были деньги, чтобы уехать и больше никогда не возвращаться ни в этот город, ни к этой жизни, полной обмана и жажды наживы. За то время, что Аркадио побыл «священником», он понял слишком многое, чтобы продолжать растрачивать жизнь на суету и тщету.

«Он убил идеалиста в молодости, чтобы спасти мошенника в старости», - подумал Аркадио.

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Вс января 19, 2014, 17:21:29 Я несколько озадачена. Это что вообще такое? Стилизация под Маркеса или кого-то подобного ему? Стоит признать, что стилизация хорошая. Читается с интересом. Но обсуждать сюжет всерьез особого смысла не вижу, поскольку о чем-то подобном приходилось и читать, и видеть в кино. Видимо, у автора сейчас такой период попыток перевоплощения в писателей разных времен. Получается вполне убедительно, но именно свой путь в творчестве автором еще не найден.

Екатерина Злобина Cевастополь

Дата : Вс января 19, 2014, 23:29:13 Я, как увидела имя - "Аркадио" - сначала дальше читать боялась - не дай Бог, думала, на Маркеса нарвусь)) И начала-то так... с усмешечкой... Ну, знакомая интонация. Ну, декорации знакомые, мотивы... И вот сижу такая умная и утомленная знанием... И вдруг понимаю: а я уже в конце. Я даже не заметила, что проглотила вещь запоем, и рядом со всеми персонажами кусочек дня прожила. Знаешь, Ириш, в чём кайф? В чистоте жанра. Это огромная редкость в нашем постмодернистском мире. Отличная новелла, выполненная по всем жанровым канонам. И ведь что самое удивительное... Вот и типы все эти знакомы, как мотивы бабушкиных песен. И перипетии классические. И вроде авторского стиля, ярко-узнаваемого, не проглядывается, похоже на стилизацию. А понимаю при этом, что перечитаю. И не раз еще смогу перечитать, конечно, через длительное время, и испытать вот эту "радость узнавания". И вот что с этим делать - не знаю. :)) Это как я Бальзака стала перечитывать, вспоминать и радоваться, как в первый раз, хотя знаю, кто, что и чем кончится. Сама ткань текста вовлекает и выключает способность сопротивляться))) Последняя правка: января 19, 2014, 23:31:06 пользователем Екатерина Злобина

Геннадий Русских иркутск

Дата : Пн января 20, 2014, 09:59:15 Эвон, как можно, уважаемая Екатерина. Пожалуй, вы правы.

Галина Мальцева-Маркус Москва

Дата : Пн февраля 03, 2014, 16:30:34 меня тоже сначала смутили имена, стиль - а потом... потом было просто дико интересно! и главное - как всё тонко улажено в сюжете, вроде авантюра, где возможно всё, но автор словно чувствует некую грань, и это его чутье не оставляет его до конца рассказа.

Вход

Логин:
Пароль:
	Запомнить
	Забыли пароль? Регистрация на сайте

Это случается с каждым...

Введите почту чтобы восстановить пароль:
Чтоб выйти нажмите Отмена.