Существует некая заветная черта в наших взаимоотношениях с людьми и предметами, выходя за которую, мы становимся либо неисправимо глупы и несуразны, либо необъяснимо точны и проницательны в своих оценках. И дело тут не в глупости и интеллекте, а скорее в  готовности пойти навстречу существованию феномена, принять и понять его тайну.

Изучая же феномен того или иного писателя в пространстве культуры, мы хотим обладать двойным зрением, двойным пониманием: того, что замышлял и понимал автор, и того, что понимаем мы, прочтя его наследие. Но нередко бывает и так, что нужно тройное зрение: когда требует к себе внимания сам герой произведения, нежданно проклюнувшийся из скорлупы повествования и уверенно ставший в ряд воплощённых архетипов человечества. В гоголевском «Невском проспекте», как мы помним, рассказана история двух приятелей, характеры которых не совпадают, как лёд и пламень: один – ветреный и, судя по всему, обаятельный ловелас, почти что пушкинский гуляка праздный с отнюдь не пушкинской фамилией, поручик Пирогов, а другой – бедный и самоотверженный на своём поприще «художник в земле снегов» Пискарёв, которому легкомысленный и легковесный Пирогов вздумал покровительствовать. Ну что ж, вполне в традициях романтизма противопоставлять истинного художника, страдающего и душевно ранимого, тупому безразличию поверхностных ценителей (к такому противопоставлению был склонен и сам Гоголь). Но вдруг: первое гоголевское, что мы замечаем – гротескный характер фамилий героев, фамилии эти  как бы «не из той оперы», но тем не менее они ещё больше подчёркивают степень несправедливости рока: одному достался пирог на празднике жизни, а другому – всего лишь пескарь.

Дальше –и снова романтический приём – от контраста характеров к контрасту судеб, возможность выявления которых происходит через любовный мотив: один довольствуется обладанием женщиной, лишь случайной добычей, хоть и получает от судьбы лёгкий щелчок по носу; другой «тратит себя» на тоску по недостижимому, мучается от несоответствия вымысла реальности и, в  конце концов, кончает самоубийством. Присмотримся внимательней, поищем в этом русском Вертере с элементами физиологического очерка нечто феноменологически гоголевское.

Итак, оба приятеля соблазняемы увиденными в толпе  двумя женскими фигурами, которые, в свою очередь, служат как бы пропусками в их будущее, а вместе с тем – импульсом  к дальнейшему повествованию: Пискарёв идёт вслед за пёстрым плащом «Перуджиновой Бианки», а  Пирогов – за некой блондинкой. «Бианка» приводит Пискарёва в «тот отвратительный приют, где основал своё жилище жалкий разврат, порождённый мишурною образованностью и страшным многолюдством столицы».

Но бедный Пискарёв никак не хочет верить такому положению вещей, он слышит, как прекрасная чаровница говорит глупые омерзительные вещи – и убегает от неё и заодно от мира. Но – странно! – он не пытается её забыть, а, наоборот, оживляет образ в своих снах, с помощью благоприобретённого опиума воскрешает её облик и радуется такой зависимости.

Что это? Зачем воскрешать в мечтах то, что Пискарёву, по идее, должно быть ненавистно как воплощение того низкого в жизни, от которого он отказался? Просто Пискарёв в силу своей романтической художественной натуры не может допустить существования зла в мире и не может не любить человека, когда-то ему понравившегося. И также не может он допустить существования такой поразительной красоты без присутствия – столь  же поразительных – ума  и добродетели в этом же «сосуде» (вот уж поистине «в человеке всё должно быть прекрасно…»). Таким образом, упорное Пискаревское усилие по восстановлению милого образа в грёзах, всё его падение – это акт любви, где бедный наш герой очищает свой идеал красоты от наслоений подлой жизни, восстанавливает «справедливость» - прибавляет к ослепившей его красоте мудрое безмолвие и зыбкость сновидений, чтобы уж точно «всё было прекрасно». И чтобы он, наконец, растворился  в лелеемом образе, ставшем более реальным, чем он сам.

И получается, что Пискарёв не из мира бежит, а, напротив, создаёт его целостность заново из своего небытия или даже инобытия, оправдывая в высшей степени своё призвание художника, уподобляясь высшему художнику – Богу.

Вот каково рассуждение всезнающего автора, нежданно появившегося в финале, чтоб произнести окончательный приговор: «Дивно устроен свет наш! – думал я, идя третьего дня по Невскому проспекту и приводя на память эти два происшествия. – Как странно, как непостижимо играет нами судьба наша! Получаем ли мы когда-нибудь то, что желаем? Достигаем ли мы того, к чему, кажется, нарочно приготовлены наши силы? Всё происходит наоборот». Художник в состоянии такую ситуацию изменить, полагает Гоголь, более того, это и есть его миссия (так же писатель создавал – очищал  Россию, которая «ему снилась», в «Мёртвых душах» из своего итальянского инобытия – из грёзы Пискарёва).

Такой-то реализм (почти сюрреализм, но никак не стремящийся к буйству фантазии) и есть долгожданная цель гоголевских исканий – реализм, предполагающий высший образец России – Вселенной на небесах – её эйдос, реализм «как оно быть должно», а не как есть.

Пристрастие самого писателя к этому слову долго сбивало с толку публику. Вот что он пишет в «Авторской исповеди»: «Жизнь я преследовал в её действительности, а не в мечтах воображения… У меня только то и выходило хорошо, что взято было мной из действительности, из данных, мне известных». И дальше: «Я никогда не писал портрета, в смысле простой копии. Я создавал портрет, но создавал его вследствие не воображения, а соображения». Тут Гоголь настаивает на одном:  писательство – никакая не мечта, не праздная выдумка, а «преследование действительности», верность соображения.

Но какого рода эта действительность, почему она так важна? И почему в письмах писателя то и дело встречаются странные  полузаклятия-полуутверждения об усилиях «вернуть себя себе», о том, что «для меня нет жизни вне моей жизни»? Речь в письмах идёт о возвращении к писательскому труду и, по-видимому, Гоголь так изъявляет свою готовность служить своему предназначению, быть тем, кем его задумал Творец, и никем больше. При таком мирочувствии логично  того же желать и от остальных, вот он и желает (что убедительно доказывают его письма, и что осуждают Достоевский и Розанов) и, более того, уверен, что предназначение художника – возвращать мир его идее, его прекрасному долженствованию.

И не так ли преследуют действительность многочисленные «маньяки» – художники (художники не только по профессии) из его прозы, возвращающиеся в райский сад своих сущностей: не так ли преследуют её художник Пискарёв, уходящий вслед за красотой –которая ведь только одна и существует! – в свои наркотические сны, или  мелкий чиновник Башмачкин, прозревший провиденциальный смысл шинели, или Хлестаков, сумевший населить пустоту провинциального быта бытием собственного мифа, или Чичиков, вновь открывший помещикам реальность смерти и их общность с покойницкими мёртвыми душами?

И это, заметьте, не причуды воображения, а «улавливанье», а то и знание Господних замыслов и воли. Да и стилистически это довольно осязаемо – взять хотя бы знаменитый гоголевский период, в котором изображаемый предмет, кажется, теряет очертания и мерцает на грани своей материальной воплощённости, другой гранью представляя – что? Невесомое ощущение, идею?

Розанов, с помощью своего «приглядывания» сумевший различить истинную тайну и суть Гоголя, писал, что не любит его, так как «Гоголь смеётся». Занимательное признание. Ведь смех означает освобождение от оболочки прошлого и уверенность в настоящем, в том, что даже если дело скверно, от скверны можно избавиться хотя бы этим смехом. Розанов  не хочет быть уверен, для него уверенность равна однозначности, которую он так презирает. В этом ключ к его – ни больше, ни меньше – ненависти к Гоголю.

Гоголь же празднует однозначность возвращения мира к своей идее, возвращения людей в бесподобный Эдем их сущностей. Недаром Гоголь покушался сделать Чичикова кающимся грешником после того, как тот по авторской воле прошёл все круги помещичьего ада. Но, видно, Чичиков так уж «задуман был свыше» беззлобным плутом, открывающим перед читателем панораму оцепеневшей российской жизни.

Ну  что ж, у каждого свой эйдос, каждому и - своя "реальность".

Иллюстрация: К.А. Сомов. Эскиз иллюстрации к повести Н.В. Гоголя "Невский проспект" (1901г.)

Вениамин Бурмистров Сыктывкар

Дата : Чт августа 11, 2011, 23:28:01 Ход мысли господарища Чипига Алексея мне явно импонирует.

Вход

Логин:
Пароль:
	Запомнить
	Забыли пароль? Регистрация на сайте

Это случается с каждым...

Введите почту чтобы восстановить пароль:
Чтоб выйти нажмите Отмена.