В небогатом ассортименте так называемых вечных вопросов, тревожащих просвещённое человечество чуть ли не с пелён и порождающих интеллектуальную интригу европоцентричных культур разных стран и народов, существует и вопрос о статусе искусства в окружающей действительности, попросту говоря, вопрос о том, что «выше»: жизнь или искусство, человек в художнике ли художник в человеке. Отсюда – целый ряд расходящихся кругов на воде – более мелких вопросов того же порядка.

Мы можем наблюдать за спорами о сем предмете и сейчас, только окрашенными в иную, современную терминологию: сейчас можно говорить об искусстве как постмодернистском проекте или как о «жизненном усилии», «новой искренности». Но  ведь речь, на самом деле, идёт о том же самом: о моменте ориентации искусства в мире, о том, насколько маска противоположна лицу и насколько искусство искусственно, а жизнь – реальна.

Легко заметить разницу двух этих  материй: произведение искусства всегда тем и произведение, что мы можем оценить его завершённость художником, его целостность, а через это – увидеть его сокровенный смысл или почувствовать гармонию всех его элементов; жизнь же не предоставляет нам такой возможности напрямую, она потому и жизнь, что постоянно меняется и изменяет нас, живущих, она «открыта» для всего нового и сиюминутна.

И не правда ли, странно, сам изменчивое творение господне, создаёт в этом потоке нечто завершённое и цельное, претендующее на земное бессмертие? Разве не разумней было бы человеку в его хрупком положении быть частью общей мозаики, пассивно прикрепляясь к другим фрагментам пазла, нестись навстречу прекрасной умирающей сиюминутности дней, годов, тысячелетий, ничего и не подозревая о ненужном смысле такого великолепия?

Нестись навстречу – чему? Смерти, конечно. Но и она не помеха. Потому что «когда мы живём, смерти нет, когда она  придёт, нас уже не будет», как замечательно выразился на эту тему Эпикур. Это антиметафизическое высказывание, отвергающее цельность любого рода, потому что отрицание смерти равно, по сути, отрицанию цельности, законченности.

Смерть – это с-мерить, мера.

Если мы будем искать прообраз или хотя бы нечто похожее на гармонию художественных произведений в человеческом, столь негармоничном от природы, мире, то единственное, что мы найдём по типу похожего на завершённость произведения – это завершённость смертью, жизнь, которая как бы обрамляется ею, как картину обрамляет рама. Ибо в самом жизненном процессе невозможно найти эквивалент: событие, которое прошло или действие, которое завершено, сменяются другими событием и действием, между тем картина и стихотворение написаны навсегда, к ним нельзя ничего «ни убавить, ни прибавить».

Усы, пририсованные Джоконде, характеризуются как хулиганство, нарушающее цельность картины. В пользу этой мысли говорит то, что люди частенько, устав от «тьмы низких истин», от раздражающей суеты повседневности, произносят фразы типа «хочется чего-то вечного»(чем воспользовался в своё время Д. Пригов, поместив фразу в иронический контекст «но и вечного тоже чего-то хочется»). т.е. чего-то, что превозмогает сменяемость  времени и успокаивается само в себе, что существует без перемены.

Не значит ли это, что искусство – наша репетиция  смерти, опыт восприятия того, что по эту сторону существования вообще не может быть? Значит ли это, что искусство – опыт проживания вечного настоящего? Ведь недаром художник (творец) так трудно расстаётся  со свом творением: приноравливание к реальности человеческой жизни противоречит тому измерению вдохновения – вечному настоящему искусства, где он только что побывал.

У Цветаевой в одном из писем есть замечательный фрагмент, где она характеризует свою творческую «болезнь»: «Я не могу жить т.е. длить, не умею жить во днях, каждый день, - всегда живу вне себя. Эта болезнь неизлечима и зовётся: душа». Поэт здесь свидетельствует о том, что не можем привыкнуть к длящемуся существованию человека, ему нужно вечное «сейчас», которое никогда не может смениться хоть чем-нибудь, на него похожим.

Таким образом, Цветаева утверждает жизнь как произведение искусства, единственную и непреходящую, но для этого полотну жизни необходим «последний мазок» и ощущение гармонии в смерти. Финальной гармонии, ибо без неё произведение не может состояться. Но не есть ли такой финал художественной «вещи» - вместе с тем и начало зрительского восприятия, а если более глобально – восприятия закончившейся земной жизни человека его потомками?

Вениамин Бурмистров Сыктывкар

Дата : Сб июля 30, 2011, 14:43:04 Если основная мысль этой статьи в том, что через искусство человек как бы проживает жизнь (моделирует её), готовиться к смерти и создаёт себе жизнь после неё, то она (мысль) мне понравилась. Но искусство, при этом трактуется исключительно узко, как вид культурной деятельности, например: «…картина и стихотворение написаны навсегда, к ним нельзя ничего «ни убавить, ни прибавить», - но, простите, а к велосипеду что, можно что-то прибавить или убавить? Искусство, это чрезвычайно развитое мастерство в какой-то определённой области. Мастерство же достигается упорным целеустремлённым трудом с использованием накопленного человечеством опыта плюс новаторство творца и постоянный поиск возможности реализовать замысел (некое внутреннее побуждение). Разве велосипед не прекрасен? Это же просто чудо! А коса… и поныне незаменима. Усовершенствовалась, да, но принцип-то остался. Искусством является всё, к чему человек приложил душу (подошёл ответственно, с фантазией, напряжённо), и довёл до кона: сделал полезную (красивую, удобную? вдохновляющую и т.п.) для соплеменников вещь. Спасибо!

Вход

Логин:
Пароль:
	Запомнить
	Забыли пароль? Регистрация на сайте

Это случается с каждым...

Введите почту чтобы восстановить пароль:
Чтоб выйти нажмите Отмена.