Теперь я - трус. Но лет тридцать назад  я был отчаянно смелым. Например, я сам себе удалил аденоиды. Нет, я их не вырезал острым осколком стекла на пыльном чердаке, как вы, конечно, решили, а просто сам выхлопотал хирургическую операцию. Говорят же: он удалил себе три зуба. Это вовсе не значит, что человек встал около зеркала, достал клещи и выдернул, теряя сознание, три зуба. Хотя и такое, вероятно, возможно. Например, мой школьный учитель сам себе вырезал кисту на горле. Бритвой «Нева». Без анестезии. Даже водки перед операцией не хлопнул. Он просто замер перед зеркалом, двумя пальцами натянул кожу, скривил рот и располосовал тонким лезвием горло и….  Педагог нам объяснял,  что, вообще-то, так делать нельзя, но он, дескать, очень боится врачей, поэтому и пошел на крайние меры. После сей операции наш храбрый трус всегда, вплоть до самой смерти, ходил в водолазке. Даже летом. Нам очень нравились его уроки. Но рассказ про самостоятельное удаление кисты впечатлил пуще всего. А вот я врачей совсем не боялся. Кроме стоматологов. Поэтому я сам отстоял все необходимые очереди, сдал все анализы, собрал все справки и сам себя отправил на заклание.

Моя память, бестолковая по отношению к цифрам и иностранным языкам, хранит в своих пыльных коробочках всякую дребедень. Я и сейчас вижу себя в предбаннике операционной отделения «Отоларингология»:  вот я стою, трясусь и горько, горько, горько жалею о том, что натворил. Но бежать некуда. Куда бежать-то? Выходы из отделения накрепко закрыты стальными  решетками.  Замечу, что попав не территорию детской больницы, я первым делом увидел кирпичное здание детского морга. На крыше того невзрачного одноэтажного здания торчала закопченная труба. Там, как я понял, сжигали все ненужное, оставшееся от операций. Ну, и младенцев заодно. Но это я понял позже. А тогда, перед операцией, я подумал, что в больничном крематории незаконно сжигают жертв неудачных операций, а родителям сообщают о пропаже детей без вести. 

Итак, я  в операционной. В ней  находятся три кресла. Над каждым из них нависает операционная люстра. Все в кафеле. Кафель – это всегда признак опасности. Если бы не эти гладкие плитки, операционная напоминала бы парикмахерскую. К среднему креслу пристегнута девочка лет трех. На ней - оранжевый передник из клеенки. Он весь в крови. Глаза девочки остекленело смотрят внутрь головы. Рот ее слегка приоткрыт. Но она не плачет. Девочка, как говорят мои соседи по палате, «в отключке».

Упитанная медсестра с руками, похожими на батоны за двадцать восемь копеек, брызгает мне в рот какой-то х…ю и говорит: «Это обезболивающее. Сейчас схватит. Как почувствуешь, что заморозка взяла – скажи». Я стою, жду, но ничего не чувствую, лишь безграничную жалость к себе и животный страх.

«Ну, что схватило?» - спрашивает толстая медсестра (минуты, наверно, не прошло).

«Нет, не схватило», - блею в ответ.

«Не морочь мне голову!» - медсестра берет меня за руку и тащит в операционную.

У нас в отделение две медсестры – обычная и операционная. Обычная сидит за столом и что-то все время пишет, пишет, пишет, а операционная сестра держит голову ребенка руками-батонами, когда тому Чингиз Атаханович выдирает аденоиды  или гланды. Или прокалывает гайморову пазуху. Обычная медсестра высокая, сутулая, нервная с немного заплаканными глазами. У нее прозвище – Вешалка. А операционная сестра – плотная, коренастая, уверенная в себе. Она немного смахивает на бочку. У нее нет прозвища. Её просто зовут – Валентина. А имя медсестры-вешалки – Марина.

Меня усаживают в операционное кресло и притягивают руки ремнями к поручням. Ноги тоже привязывают ремнями. Включается ослепительный хирургический свет. Подходит хирург – Чингиз Атаханович.

«Открой рот, слушай», - просит он.     

Я обреченно выполняю его просьбу.

«И не закрывай! А если закроешь, я тебе специальное кольцо вставлю, чтобы ты его не смог закрыть».

Я начинаю еще пуще жалеть, что совершил такую глупость. Зачем я собирал справки, сдавал анализы, стоял в очередях? Ради чего? Чтобы оказаться привязанным к креслу и ждать неминуемой расправы? Подумаешь, нос не дышит? И что? Рот-то дышит.

Почему-то вспомнилось, как в пионерском лагере на меня сверху лег  толстый наглый мальчик (внук нянечки), зажал рот и нос потной соленой рукой и приказал: «Хочешь жить – дыши жопой!». Не получилось. Толстый мальчик потом меня попытался побить за то, что я отключился, когда он мне перекрыл доступ воздуха, но я его сильно звездарезнул качелями по лбу, и он, визжа, побежал жаловаться нянечке-бабушке.      

«Аденоиды у тебя совсем маленькие-да, - констатировал хирург, - слушай, даже непонятно, зачем их удалять».

Я не могу ему ничего ответить, так как его пальцы находятся у меня глубоко в глотке. Там где кончается хирургическая перчатка и начинается хирургический халат, завязанный сзади, я вижу густые заросли черных кавказских волос. Глаза у Чингиза Атахановича цепкие. Зрачок и роговица сливаются в единой черноте. Теперь на мне тоже передник из оранжевой клеенки.

«Вот и хорошо!» - обрадовался, подумав, что меня сейчас выпустят из этого кафельного чистилища. Как бы ни так!

Читать далее...