Теперь я - трус. Но лет тридцать назад  я был отчаянно смелым. Например, я сам себе удалил аденоиды. Нет, я их не вырезал острым осколком стекла на пыльном чердаке, как вы, конечно, решили, а просто сам выхлопотал хирургическую операцию. Говорят же: он удалил себе три зуба. Это вовсе не значит, что человек встал около зеркала, достал клещи и выдернул, теряя сознание, три зуба. Хотя и такое, вероятно, возможно. Например, мой школьный учитель сам себе вырезал кисту на горле. Бритвой «Нева». Без анестезии. Даже водки перед операцией не хлопнул. Он просто замер перед зеркалом, двумя пальцами натянул кожу, скривил рот и располосовал тонким лезвием горло и….  Педагог нам объяснял,  что, вообще-то, так делать нельзя, но он, дескать, очень боится врачей, поэтому и пошел на крайние меры. После сей операции наш храбрый трус всегда, вплоть до самой смерти, ходил в водолазке. Даже летом. Нам очень нравились его уроки. Но рассказ про самостоятельное удаление кисты впечатлил пуще всего. А вот я врачей совсем не боялся. Кроме стоматологов. Поэтому я сам отстоял все необходимые очереди, сдал все анализы, собрал все справки и сам себя отправил на заклание.

Моя память, бестолковая по отношению к цифрам и иностранным языкам, хранит в своих пыльных коробочках всякую дребедень. Я и сейчас вижу себя в предбаннике операционной отделения «Отоларингология»:  вот я стою, трясусь и горько, горько, горько жалею о том, что натворил. Но бежать некуда. Куда бежать-то? Выходы из отделения накрепко закрыты стальными  решетками.  Замечу, что попав не территорию детской больницы, я первым делом увидел кирпичное здание детского морга. На крыше того невзрачного одноэтажного здания торчала закопченная труба. Там, как я понял, сжигали все ненужное, оставшееся от операций. Ну, и младенцев заодно. Но это я понял позже. А тогда, перед операцией, я подумал, что в больничном крематории незаконно сжигают жертв неудачных операций, а родителям сообщают о пропаже детей без вести. 

Итак, я  в операционной. В ней  находятся три кресла. Над каждым из них нависает операционная люстра. Все в кафеле. Кафель – это всегда признак опасности. Если бы не эти гладкие плитки, операционная напоминала бы парикмахерскую. К среднему креслу пристегнута девочка лет трех. На ней - оранжевый передник из клеенки. Он весь в крови. Глаза девочки остекленело смотрят внутрь головы. Рот ее слегка приоткрыт. Но она не плачет. Девочка, как говорят мои соседи по палате, «в отключке».

Упитанная медсестра с руками, похожими на батоны за двадцать восемь копеек, брызгает мне в рот какой-то х…ю и говорит: «Это обезболивающее. Сейчас схватит. Как почувствуешь, что заморозка взяла – скажи». Я стою, жду, но ничего не чувствую, лишь безграничную жалость к себе и животный страх.

«Ну, что схватило?» - спрашивает толстая медсестра (минуты, наверно, не прошло).

«Нет, не схватило», - блею в ответ.

«Не морочь мне голову!» - медсестра берет меня за руку и тащит в операционную.

У нас в отделение две медсестры – обычная и операционная. Обычная сидит за столом и что-то все время пишет, пишет, пишет, а операционная сестра держит голову ребенка руками-батонами, когда тому Чингиз Атаханович выдирает аденоиды  или гланды. Или прокалывает гайморову пазуху. Обычная медсестра высокая, сутулая, нервная с немного заплаканными глазами. У нее прозвище – Вешалка. А операционная сестра – плотная, коренастая, уверенная в себе. Она немного смахивает на бочку. У нее нет прозвища. Её просто зовут – Валентина. А имя медсестры-вешалки – Марина.

Меня усаживают в операционное кресло и притягивают руки ремнями к поручням. Ноги тоже привязывают ремнями. Включается ослепительный хирургический свет. Подходит хирург – Чингиз Атаханович.

«Открой рот, слушай», - просит он.     

Я обреченно выполняю его просьбу.

«И не закрывай! А если закроешь, я тебе специальное кольцо вставлю, чтобы ты его не смог закрыть».

Я начинаю еще пуще жалеть, что совершил такую глупость. Зачем я собирал справки, сдавал анализы, стоял в очередях? Ради чего? Чтобы оказаться привязанным к креслу и ждать неминуемой расправы? Подумаешь, нос не дышит? И что? Рот-то дышит.

Почему-то вспомнилось, как в пионерском лагере на меня сверху лег  толстый наглый мальчик (внук нянечки), зажал рот и нос потной соленой рукой и приказал: «Хочешь жить – дыши жопой!». Не получилось. Толстый мальчик потом меня попытался побить за то, что я отключился, когда он мне перекрыл доступ воздуха, но я его сильно звездарезнул качелями по лбу, и он, визжа, побежал жаловаться нянечке-бабушке.      

«Аденоиды у тебя совсем маленькие-да, - констатировал хирург, - слушай, даже непонятно, зачем их удалять».

Я не могу ему ничего ответить, так как его пальцы находятся у меня глубоко в глотке. Там где кончается хирургическая перчатка и начинается хирургический халат, завязанный сзади, я вижу густые заросли черных кавказских волос. Глаза у Чингиза Атахановича цепкие. Зрачок и роговица сливаются в единой черноте. Теперь на мне тоже передник из оранжевой клеенки.

«Вот и хорошо!» - обрадовался, подумав, что меня сейчас выпустят из этого кафельного чистилища. Как бы ни так!

Хирург достает свой металлический инструмент – какой-то квадратик на палочке. Наверно, специальный скальпель. Он просовывает квадратик на палочке куда надо, и моя голова начинает трещать как арбуз, который разламывают широким тесаком.  Вроде не больно, но чудовищно страшно. Потому что Чингиз Атаханович отрывает от меня кусок моей плоти. Поэтому страшно. А, вообще-то, больно, конечно.  Треск головы сопровождает бурный выплеск крови изо рта и ноздрей. Я думаю, что Чингиз Атаханович захватил острым квадратиком аденоид (или аденоиду?), ну, типа, стальной петлей, и теперь выламывает, выкорчевывает кусочек меня от меня. От этой мысли я начинаю паниковать и пытаюсь дернуться, но операционная медсестра свое дело знает. Хоть я и подтягиваюсь десять раз и рост у меня – метр семьдесят пять – она всё равно сильнее. С ней не побалуешь.    

«Ничего, слушай! Почти всё-да!» – говорит хирург и продолжает отделять кусок моей ткани. Голова трещит, кровь хлещет. Медсестра жмет меня тисками, руки под ремнями синеют от натуги.

«Ну, вот и всё-да!» - восклицает Чингиз Атаханович и бросает в один лоток какой-то ошметок, а в другой скальпель. Слышится характерный звяк. Мне привязывают на нос что-то вроде марлевого намордника, снимают кровавый фартук и отстегивают от кресла.

 «Сам дойдешь?» - спрашивает толстуха.

Я плетусь по коридору. Голова кружится, но не так сильно, чтобы грохнуться. Иду, иду. Пришел.

Я в палате. К моему несчастью, Чингиз Атаханович лишил аденоид и гланд всего пять человек. Причем одному бедному мальчику он удалил одним заходом и гланды, и аденоиды. Я был пятой, то есть, последней жертвой. Поэтому пугать подробностями операции мне уже некого. В нашей палате – восемь кроватей. А еще – настольный бильярд, настольный хоккей, и шахматы-шашки. Кстати, все игры имеют изъяны. Например, на хоккейном поле отсутствует два игрока – вместо них по прорези елозят белые штучки, к которой прикрепляется плоский, двухмерный игрок. Две ручки, двигающие и вращающие игроков, просто отломаны. Что касается бильярда, то в нем очень мало железных шариков – всего-то три. Поэтому кон в бильярд заканчивается очень-очень быстро - буквально за пяток ударов. А в шахматах не хватает изрядного количество фигур - их заменяют ластики, оловянный солдатик и маленькая машинка без колеса. Но мы все равно как-то играем. Вернее, играют мальчики, а я лежу. Мне велели пока не вставать с кровати.

Я лежу и думаю, что хорошо бы это все не забыть с годами. Лица больных детей, кафельную операционную, хирурга, медсестер, молоко с пенкой, печенье, запах хлорки. Потому, что все-таки важно не забывать подобные места и события. Чтобы не забыть, я начинаю думать о том, что меня окружает и вокруг меня происходит.

Мои соседи по палате все разные. Но при этом они все очень любят пошутить. Например, один мальчик, вышел на середину палаты, как-то задумчиво остановился, слегка согнулся и громко перднул. Все засмеялись. Засмеялись потому, что перед своим выступлением он басом сказал: «Внимание! Говорит и показывает Москва! Важное сообщение!» и многозначительно поднял указательный палец. Другой мальчик взял и неожиданно плюнул длинным кровавым сгустком (ему тоже недавно что-то вырезали) в форточку. И мы все долго хохотали, воображая, на «кого бог послал». Весело было. Но все-таки мне эта компания неприятна.  

Я, вообще-то, дружу с очкариком. Очкарик любит «Битлз». Я тоже их люблю. Хотя слышал только одну их песню «Дом восходящего солнца». Мой товарищ, к моей восторженной гордости, эту песню «Битлз» пока еще не слышал. Остальные мальчики любят диско, итальянцев и «Кисс». А мы с очкариком любим «Битлз». Это, наверно, от того, что я тоже немного очкарик. Только очки я одеваю, когда смотрю телек. Мы с очкариком договорились, что после выписки из больницы немедленно создадим ансамбль. Рок-группу, то есть. Как «Битлз».

В нашем отделении мальчики ходят в футболках и трениках, а девочки в байковых халатах. Под халатами – ночнушки. Они все – дурочки. Над ними весело измываться, Например, можно подкрасься к девочке сзади, и одним резким движением поднять халат вместе с ночнушкой до самых лопаток, продемонстрировав притаившейся публике ее белые трусы в горошек. А потом быстро убежать. То-то веселье наступает! Правда, иной раз можно от неё и в пятак получить. А можно и от медсестры затрещину схлопотать. Особенно тяжела рука у толстой операционной сестры Вали.

Я все это думаю, разглядывая синюю квадратную печать на пододеяльнике. В больнице все имеет свои номера – наволочки, чайники, ночные горшки, кровати. А дело, тем временем, близится к ужину. Старшие мальчики режутся в дурака. Один из них (у него уже усы) говорит:

«Да эта Марина просто ко мне клеится. Её ведь никто не е..т, вот она на мальчиков глаз и положила».

Усатый сидит на кровати, по-восточному сложив ноги. Он звучно шлепает карту на книгу и объясняет:

«Кому эта вешалка нужна-то? А? Ни рожи, ни кожи».

Усатый мальчик сидит спиной к двери, лицом к окну. Он не видит, что сутулая Марина в этот момент принесла мне, лежащему, градусник. Медсестра всунула мне его подмышку и тут же, покраснев, выскочила из палаты.

Картежник оборачивается и сразу понимает: Марина услышала всё, что он про неё нес сейчас. Настроение усатого мальчика портится. Игра в карты больше не клеится. Он долго пытает всех соседей по палате: «Как ты думаешь, она слышала или не слышала? Слышала или не слышала?». И вот что интересно, когда ему говорят, что медсестра ничего не слышала (говорят так, чтобы успокоить усатого мальчика), он возражает и доказывает, что Марина-вешалка слышала, а когда с ним соглашаются (чтобы он только отстал), он начинает утверждать обратное, мол, не может быть, чтобы Марина слышала. Усатый мальчик явно мучается: слышала – не слышала, слышала - не слышала.  А больница постепенно отчаливает в ночь. За окном болтается желтый фонарь, на крыше морга торчит труба. Нянечка орет: «Ужин!». Марина-вешалка всхлипывает на посту. Я отключаюсь.

Дата : Сб октября 17, 2015, 16:14:17 Отменное многообещающее начало. Банальнейшая до брезгливости средина. Хороший, художественно и со вкусом выполненный конец. Подробнее: С увлечением погрузился в атмосферу операционной. На как только герой вернулся в отделение... как будто другой автор писал. Я ещё мог бы понять, если слово "перднул" сказал кто то из персонажей, но из уст автора просто неприятно, а самое главное - неоправданно. Слово с точками, которое произнёс парень с усами кажется уместным, но, опять же, в общий контекст такая грубость не вписывается даже несмотря на увязку с финалом - не об этом же рассказ. Странная, очень странная "мода", это как в кинематографе, чтобы зацепить зрителя, обязательно вставляют кадры с мордобоем для страсти, голой жопой для смеха и голой титькой для эротизма. Друзья, но это же пошло и ниже плинтуса. Я тоже лежал в больнице в юности, да, мы задирали девочкам халаты, играли в карты и делали много разных шалостей, но когда это выводят на первый план, кроме брезгливости и недоумения ничего больше это не вызывает. Вениамин Бурмистров Последняя правка: октября 18, 2015, 16:31:37 пользователем Ирина Митрофанова

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Вс октября 18, 2015, 15:47:29 На мой взгляд, в этой вещи есть нечто прекрасное и жестокое одновременно. Обостренность юношеского восприятия показана, когда все так сильно задевает, что долго успокоиться не можешь, да по сути и живешь постоянно в таком беспокойстве внутреннем или точнее, остром неравнодушии, не в смысле сострадания, а скорее, всё то, что происходит с тобой впечатляет тебя намного сильнее, чем во взрослости. И это норма, поскольку ты только узнаешь жизнь... И все плохое, хорошее в тебе ли, в других, всё с чем ты в той или иной мере сталкиваешься оставляет очень явный след в душе, который не стирается и не затирается. Как-то так. А еще создается ощущение, что открыл глаза утром и понял, что находишься в каком-то дне своей юности, и его предстоит не просто вспомнить, а прожить заново... Последняя правка: октября 18, 2015, 15:54:49 пользователем Ирина Митрофанова

Вениамин Бурмистров. Нижний Новгород

Дата : Пн октября 19, 2015, 12:47:34 Хочется возразить Ирине. Ирина, не согласен. Во-первых, после операции такого рода ни какой обострённости. Просто больно, муторно, подташнивает, противно - отходняк, и кроме своих ощущений ничего не видишь. Более того, в носу тампоны и ни какого обоняния и неоткуда взяться хлорке. И не до еды – неоткуда взяться печенкам с молоком. Ты просто страдаешь и борешься с реальностью внутри тебя – с противными ощущениями. Единственная правда этого состояния в конце: «Я отключаюсь». Какие там запахи, какие «Марины-вешалки»... Где художественная правда? Нету! Вы понимаете ли, это же очередная сказка. Вы правильно удалили часть моего комментария про "аффтар убей себя ап стену" - грубо, но надо понимать, что это молодёжный жаргон, пусть и десятилетней давности. Вот я его вставил, а вы посчитали его неуместным, а чем рассказ отличается? А? Вот то-то! Я вам продемонстрировал каково оно, когда не вписывается в контекст, когда грубо. Вот также меня резануло «перднул» от имени автора – это грубо и невежливо по отношению ко мне – читателю, это как сидя в компании произнести – «перднул», и что, все должны засмеяться и почувствовать что... Я почувствовал, что в кругу гопников оказался. А это - «е..т» от имени усатого? Вульгарно же! Да ещё и с точками. Это знаете, как выматериться при женщине прикрыв от смущения рот ладонью... Вот объясните, откуда такая небрежность к слову у уважаемого мной автора. Во-вторых, простите, может просто не мой рассказ или не в тот день прочитал. Читая такое уже мерещится, что наступило время «Х», время, обозначенное в фильме «Идиократия».

Марта Валлерс Москва

Дата : Пн октября 19, 2015, 23:06:32 Абсолютно согласна с Вениамином. Жаль, очень жаль..

Марта Валлерс Москва

Дата : Вт октября 20, 2015, 14:38:30 Дополню. Ииенно потому, что его рассказ "Воробушки" - очень сильный рассказ, идеальная композиция, идеальное исполнение. Автор -не только мастер деталей, он умеет работать в 3D графике рассказа, то есть объемно создать образы. В этом рассказе - замечательна первая часть - операционная и подводка к ней. Ничего лишнего. Сразу же сфокусирована идея - "Теперь я - трус. Но лет тридцать назад я был отчаянно смелым." И первая часть - полностью ей соответствует. Дальше идет песнь акына. Что вижу - то пою. Позиция смелого уходит на дальний кордон. К чему рыдания медсестры. когда нет связующих элементов перехода? И, конечно, пошлость. Достаточно дешевая. Правильно сказал Вениамин, как же без нее для современного автора в тренде? Как булочка без начинки. Но в этом и мастерство и ювелирность автора - уметь передать обрах и характер без инфернала. "Калина красная" Шукшина - разве не пример? Зека обрисовать без "перлов"? Вот бы современные авторы душеньку отвели))) а надо ли?

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Вт октября 20, 2015, 16:30:14 Тут, возможно, есть зачин на повесть или цикл такой своеобразный. "Отключаюсь" - ну и "включаюсь" в сегодняшнем дне, когда следующий раз "отключусь-включусь" в дне прошедшем - увидите меня в какой-нибудь драке и убедитесь какой я был отчаянно смелый). Провела тут маленький опрос про аденоиды - некоторым удалили, и они вообще сразу домой пошли, другие пару дней в больнице находились - от конкретного случая зависит и от порядков больницы, и тяжесть состояния после - от особенностей организма индивидуума). А обостренность - ну, не настолько же ему плохо, чтобы вообще не осознавать, что происходит вокруг... Понятно дело, что для него это всё как бы немножко в тумане, нереально из-за временной физической слабости. Но... в результате -то почему это воспоминание становится незабываемым - собственная пережитая физическая боль помноженная на душевную боль этой самой Марины-вешалки... И волнения усатого мальчика - слышала не слышала, а соседи его успокаивают - они же хорошие на самом деле, просто друг перед дружкой выпендриваются. Меня еще немножко удивило, почему фраза "Я был отчаянно смелым" должна быть подтверждена на протяжении всего текста, опять "чеховское ружье", которое всем сильно задолжало). Это же далеко невсегда так должно быть-то... Хотя, пожалуй, соглашусь с тем, что этот текст как бы распирает, что ли, такое ощущение, что он хочет вырасти). Последняя правка: октября 20, 2015, 17:39:29 пользователем Ирина Митрофанова

Вениамин Бурмистров. Нижний Новгород

Дата : Ср октября 21, 2015, 01:48:04 Ирина! Простите, что снова вмешиваюсь. Может показаться, что я спорю за правду тех ощущений своей молодости, когда лежал в больнице. Нет! Совершенно с вами согласен, что у каждого порог чувствительности и восприятия разные... Но давайте по тексту: "«Сам дойдешь?» - спрашивает толстуха. Я плетусь по коридору. Голова кружится, но не так сильно, чтобы грохнуться. Иду, иду. Пришел". Автор чётко демонстрирует, что парню х...о! Далее мы читаем, что всем уже операцию сделали, что наш герой был "пятой, то есть, последней жертвой", что он лёг и начинает "думать о том, что меня окружает и вокруг меня происходит". Время то настоящее употреблено! И что происходит - тусовка, будто не после операции, которую сделали всем, а перед. Разве нет? Опросите своих знакомых, возможно ли такое тусе-мусе и всеобщее разгулье после операции. Я не верю! А разве не это главное, чтобы читатель - верил? А я читатель, а не эксперт! Уж простите, не в правилах читателя разбирать автора, но мне кажется, что он с композицией перемудрил, с событийным рядом, временной последовательностью - распределением событий, одним слово. К тому же ещё и всё до кучи свалено: квадратные печати на пододеяльнике, психологические проблемы взросления, приметы времени и прочее. Каша получилась, даже не каша, а... из топора что-то:)) Последняя правка: октября 21, 2015, 13:37:50 пользователем manager

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Ср октября 21, 2015, 14:10:25 Вениамин, да ему настолько паршиво-то несколько минут, даже может, секунд (пока он идет до палаты) потом значительно легчает, по крайней мере, я так поняла. А остальные соседи по палате могли пройти эту процедуру вчера или утром, то есть часов пять назад, и уже вполне себе очухались. Или вы думаете - это конвейер, то есть они один за другим без остановки? Я, правда, точно не знаю. Надо у автора спросить). Последняя правка: октября 21, 2015, 15:01:55 пользователем manager

Вениамин Бурмистров. Нижний Новгород

Дата : Ср октября 21, 2015, 17:50:12 "Итак, я в операционной. В ней находятся три кресла. <...> К среднему креслу пристегнута девочка лет трех", - это по тексту, и судя по другим местам в рассказе - конвейер. Как в жизни уже и не припомню, что там ребята рассказывали, а я по другому поводу лежал, даже в другом отделении. Но процедуры, как правило, делали поутру и конвейерным методом.

V.Guga Москва

Дата : Пт октября 23, 2015, 08:38:23 Да, действительно, все так и было. Но не то, что конвейер - а так пришел-ушел, пришел-ушел. Все - это сущая правда. Ничего не придумывал. Я лексику тринадцатилетнюю специально оставил. Отточие - не моя работа, а редактора. Я бы и ненормативные слова тоже оставил бы полностью.

Вход

Логин:
Пароль:
	Запомнить
	Забыли пароль? Регистрация на сайте

Это случается с каждым...

Введите почту чтобы восстановить пароль:
Чтоб выйти нажмите Отмена.