***

вот и поспела осенняя жизнь –

белый инжир, чёрный инжир.

белый надкусишь – солнца ленца,

чёрный – бессонницы кислица.

глянешь: над пустошью месяц плывёт –

здравствуйте, вечно хандрящий Бальмонт.

как вам оскоминный мой символизм?

щерится месяц, катится вниз,

где на лазоревом блюде лежит

белый инжир

чёрный инжир

***

В полдень, заглушая базарный гул,
Властвует одышливый суховей, 
И сипят татарки: «Рахххат Лукумм…»
Знамо, кличут шейха златых кровей.

Вот, в чаду дрожащем восходит Он:
Сахарен оскал, накрахмален нимб,
На груди – сверкающий медальон
Со змеистым локоном – не моим. 
 
Головы склоняют и стар и млад,
Патокой стекает по языку
В пекло горловое – Рахат, Рахат,
Свет миндальный, яхонтовый Лукум!

Брызжет сок гранатовый на халат,
Жертвенное мясо течёт с лотка, 
Не гневись, помилуй, Лукум Рахат,
Всяк, сюда входящую без платка,

Всяк, уже не прячущую лицо,
Чтоб глядеть бесстыдно и видеть, как
Курица становится вновь яйцом,
И вино спекается в виноград. 

***

В больничный парк пошли на перекур.
Скурили по одной довольно быстро,
а по второй –  неспешно. Для души.

Здесь в ноябре случается порой:
промозглый день, дойдя до середины,
споткнётся… влажный, серый упадёт,
и май над ним расплёскивает солнце,
и воздуха сквозное мельтешенье,
как в гомеопатической аптеке
люцерной, хвоей, миртом захлестнёт.

Стоишь, немного пьяный, краткий май 
остановисьмгновеньем называешь,
и вторит мыслям – страстно горячо
котов больничных рыжая капелла.

Тут закричала санитарка Ира:
- Смотрите, прилетели! 
Вдалеке 
сухая туя распластала ветки
(давно пора бы мёртвую спилить -

когда канючит неумолчный ветер, 
она скрипит – так жалостно, хоть плачь)
Но туи будто не было сейчас,
точней, от нижних веток до верхушки
её сокрыла, облепила жизнь –
я первый раз увидела грачей, 
воочию. Смотрела потрясённо 
на толпище чернющее. И мне
рассказывала Ира:

- В нулевых, 
кажись, в две тыщи пятом, февралём 
такая стужа прилетела с моря,
что лебеди вмерзали в бухту. Мы 
ломали лед у берега, спасали,
а вот с грачами было тяжелей –
пугливые ведь… в руки не давались,
сидели на деревьях, и когда
их стужа ледяная опаляла,
они…

сама секунду помолчав,
сказала:
- Птицы падали на снег…
обрушивались как… 
обугленные груши!

У меня вдруг за грудиной 
расправилось грачиное крыло,
сверкнув на солнце нежным перецветьем,
и клюв грачиный, бледно-восковой 
медлительное сердце уколол.

- Ира, вы.. 
Вы тоже любите Бориса Пастернака??

Ира покраснела:
- Кого?
Бориса?? 

Сплетничают всё!
Завхоз наш новый,
он мужик приметный.
Красивый даже..

да опять –

женатик.

***

Мир доверяет мне, и вот

За это – благодать –

Позволил он увидеть то,

Что всем – не увидать:

Дремоту тигра у реки,

Всплеск лебединых крыл,

Рожденье человека и

В снегах уснувший Крым.

***

поэту мечтается ни о ком –

он хочет быть тростником,

а женщина любит. и вот под стать

мечтает озером стать.

чтоб было ему,  где шуметь и пить,

чтоб корни ему пустить,

чтоб видеть влажным зрачком, как жизнь

в бумажных листах дрожит.

а озеро что… то волна, то всхлип.

- вот это я, други, влип! –

беда для бумаги –  кругом вода,

расплывчатая лабуда.

и вот он уже не тростник – звезда,

но шепчет она – да, да.

вы видели в толще ночной воды

мерцающий свет звезды?

***

что останется?
всполох тревожного сна
на лице,
дождь слепой, нашумевший некстати.
виноградная грива в проёме окна,
белый город, плывущий в рассветном мускате.

голоса сокрушат геометрию стен.
ты, конечно, послушай, но верить не надо
никому. даже россказням дикого сада
о крадущемся звере. 
он близко совсем.

исполинская тень его тянется с гор.
зверю всё – на зубок – и деревья, и люди.

- и любовь?

- да, любовь. 
но об этом не будем.
лучше – нежности долгий вести разговор.

видишь? снова взволнованно пальцы дрожат
и земного сильней 
притяженье ладоней. 

потому, уходящего лета немного… 
не жаль.
потому, листопадовый зверь нас не тронет.

***

Бог знает откуда
на зимовку лебеди прилетели.
Унылая, грязная бухта преобразилась:
встрепенулась, забила прозрачными крыльями о причал.
Катерки и лодки вытянулись по струнке,
чтобы стройней казаться.
Их облупленные бока
вдруг свечением розовым лебединого оперения
замерцали под солнцем.
Люди высыпали на берег – взрослые, дети.
Охали, ахали, перешептывались.
Кто-то даже заплакал – беззвучно, дыхание затаив,
словно песню лебединую услышал. 
Люди бросали птицам – хлеб – пористый, нежный.
Лебеди подплывали –  неторопливо. 
Выгнув  шеи,
хлеб от людей принимали с царственным одолжением.

А через неделю
стала бухта, как прежде –
грязной, унылой. 
Покачивает сонно 
лебединую стаю.
Люди тоже привыкли,
не замечают чуда. 
Толкая друг друга локтями,
спешат на катер.
Люди привыкли к лебединой стае,
как к сумасшедшей старухе,
что Бог знает откуда
приходит на пристань.
Она садится у парапета,
ставит кружку
и горланит песню про
синенький скромный платочек.
Иногда в кружку кидают мелочь,
тогда старуха перестаёт петь
и слезливо причитает – дайбогвсеготебе,
дайбогмилчеловек.
Иногда  кто-то суёт ей в руку пирожок.
Она, выгибая худую шею,
ест пирожок, погружая в него красный, влажный нос,
а в редком её седом оперенье 
вспыхивают розоватые блики солнца. 

 ***

Это только в сказке – меня спасти –
сорок зим ухабистого пути,
ну, а если быль… переправа – вот.
Подбоченясь, Ванька Харонов ждёт:
- Да какие оболы, убогие?!
Попривыкли к импортной мифологии!
Злоязычит, вобчем, мудачествует, 
ты плыви и не оборачивайся.

Как о воду морду расквасит день,
вынырнет к тебе рыба-оборотень,
а на правом боку купола, старина,
а на левом – профиль Сталина.

Плюнь три раза через плечо,
ткни ей в рыбьи глаза свечой,
заискрит и сгинет – вся недолга,
и откроются дивные берега,

На причал сойдешь – там старик Ли-Шен,
он давно, бедняга, ума лишён:
об империях что-то бормочет
днём и ночью.

Ты не спорь, иди меж людей, речей,
дом увидишь – в солнечной тьме плющей, 
 
на воротах кованых – свиристель.
Вот твоё отечество: стол, постель,
губ моих молчащих огонь и лёд, 
и бессмертья персиковый компот. 

---------------------------

Фото Юлии Медведевой