Год 1939-й, 11 и 18 мая. Два подвала в газете «Последние новости». Статья с емким названием «Шинель»…

Советская литература в критике эмигрантов – это не просто «за» и «против», не просто «надежды» и «разочарования». Это (особенно в 30-е, когда прежняя, любимая ими Россия гигантским Китежем уже погрузилась на дно их памяти) – почти осязаемое ощущение туманной завесы, сквозь которую приходится вглядываться, сощурив глаза, в мутные, скраденные белизной контуры, дабы различить, что же там, в новой России, происходит.

О творчестве «заметных» (Леонов, Зощенко, Бабель, Пильняк, Олеша) – писали постоянно. Платонов для эмиграции – фигура почти не существующая. Даже как «документ», как «свидетельство» современника (Адамович рассказал об устной «анкете» среди знакомых: кто знает Андрея Платонова?) эта статья – единственная в довоенной эмигрантской критике. Но получился не только документ и не только выразительные «пассажи» (как бросил о совсем других литературных именах: «Его возражения не на их уровне», – фраза, достойная быть столь же знаменитой, как и «обратное общее место» Тургенева, независимо от конкретного ее адресата). Критик всматривается, вслушивается, - и верит, и не верит… И сами колебания говорят, быть может, больше, нежели суждения и оговорки.

Изумление, ещё одно, ещё… - как вехи постижения «непостижимого»:

– «Среди беллетристов, усердно разрабатывающих общеобязательные темы “классовой беспощадности”, Платонов развернул единственную в своем роде панораму бедствий, страданий, горя, нищеты, тоски...»

– «...тема сиротства владеет воображением Платонова так сильно, что расстаться он с нею не может!»

– «Возможности благополучия в жизни Андрей Платонов ничуть не отрицает, – но оно его не интересует».

Не стоит винить Адамовича в чрезмерной «осторожности» в оценке творчества Платонова. Ни к чему оспаривать и тезис, что «художественная одаренность, при тех условиях, которые создались в России, не имеет решающего значения». Да, мы знаем, что оставалось в «столе» (и не только у Платонова), да, Адамович мог и «догадаться», что не все написанное печатают (в одной из ранних заметок, подписанных псевдонимом «Сизиф», он защищал Сологуба от советской критики, отсылая именно к неопубликованным стихотворениям поэта). Но все эти «упреки» бессмысленны, неуместны, «не на уровне» хотя бы потому, что никакие оговорки критика (об «условиях» в Советской России, о некоторой «однообразности» или некоторой «тусклости» платоновского таланта) не смогли затушевать того, что вырвалось помимо воли: «впечатление осталось сильное, даже исключительное, поразительное»... Сквозь темноватый газетный набор чувствуешь им самим недоосознанное потрясение, пусть и не долгое, «моментальное», «заговоренное» всяческими «не может быть», но – несомненное. Кстати, и вдруг пришедшее сравнение: «Звезду с гвоздикой может сравнить и Платонов, не так роскошно-блестяще, пожалуй, как привычной рукой “большого мастераˮ сделает это Ал.Толстой, а скромнее, сдержаннее...» – произнесено с намеком: для Адамовича сдержанность и скромность – признак подлинности.

Не стоит, наконец, указывать и на то, что тема «сиротства» у Платонова – вырастает не только из жалости к маленькому человеку, что в его космосе это целый «метафизический» пласт. Ведь и это, особое измерение платоновской прозы – тоже не из «ничего»: никакой «русский космизм» (с этой его темой) не родился бы без поисков Беловодья и «праведной земли», – наследия русского крестьянского космоса.

«Шинель». Название безупречно точное. И не потому только, что «все мы вышли из “Шинелиˮ Гоголя», что в Платонове «сохранилась» или «ожила» великая традиция русской литературы – любовь к маленькому человеку. Но и потому, что между Платоновым и Гоголем – граница зыбка, неявна, неабсолютна, что «вещество существования» и того, и другого – одной природы. Потому, что и стихи Иннокентия Анненского – по слову Адамовича – «шинельные». И главное – открытие Платонова пришло не только в ощущениях:

– «Он, может быть, не думает, что “все действительное разумно”, но убежден, что “все действительное трагично”».

Статья писалась торопливо. Адамовичу и всегда приходилось спешить (каждую неделю – подвал для «Последних Новостей», бесчисленные заметки, статьи в журналы). А тут – уже до очевидного ясно, что порвалась «связь времен», что «блистательный русский Париж» – накануне крушения. Уже чувствуется гул надвигающейся войны, уже остается мало времени, чтобы «сказать». И, тем не менее, невзирая на тревожную поспешность, это – слово, которое уже невозможно «забыть» или «вычеркнуть» из русской словесности.

Здесь многое сошлось, хотя далеко и не всё разрешилось. Здесь подведен «предварительный» (на окончательный – уже нет времени) итог долгих и мучительных размышлений о советской литературе и – шире – о судьбе русской культуры. И почему-то в мгновение, когда мир зашатался, когда Европа вот-вот рухнет в ещё одну чудовищную войну, один из самых чутких критиков русского зарубежья вдруг ощутил потребность опереться на творчество малоизвестного, не совсем понятного, но столь твердого в самостоянии Андрея Платонова.

1993, 2017

Вверху: иллюстрация К.П.Ротова к повести А.Платонова "Сокровенный человек", 1933 г.