«Парижская нота». Отказаться от всевозможных метрических изысков, от сложных метафор, довести язык до «ничего лишнего», поскольку настоящая поэзия (та что «по образу и подобию») требует литературного аскетизма. Обычные слова и фразы, при соединении которых возникает нечто, превышающее их первоначальный смысл... Что это было? Кто «олицетворял»? – Вопросы, на которые ответ всегда звучит приблизительно, с многочисленными «но...».

Можно вспомнить, что это не было «направление», но, скорее, «некое веяние». Назвать имя Анактолия Штейгера, с меньшим воодушевлением – Лидии Червинской. Потом добавить, что стихи вдохновителя «парижской ноты», Георгия Адамовича, сильнее, нежели произведения тех, кто шел за ним следом. И сразу помянуть Георгия Иванова, поэта, перекрывшего всю «ноту», но, тем не менее, ей внутренне близкого. А далее идет уже вовсе непохожее ни на какие ответы, что-то подобное линиям, прочерченным по воздуху указательным пальцем: контур намечен, но рисунка нет. Да, что-то сродное было у многих. Ирина Кнорринг с «дневниковыми» стихами. Новый звук у позднего Корвин-Пиотровского. Что-то можно уловить и у Владимира Смоленского, и у Юрия Терапиано. И – одно из самых ярких послевоенных имен: Игорь Чиннов. Он сам себя причислил к «ноте». И вот тут-то, после решительного «да, это так!», мы снова погружаемся в поток вопросов, уже иного свойства.

«Парижская нота» – детище Петербурга. И пронзительный звук лирики Георгия Иванова, и заклинательный пафос критической прозы Георгия Адамовича – это Петербург, восставший на Парижских камнях. Жизнь в изгнании, но рядом с призраком величественной российской столицы. Как у того же Адамовича в стихах:

Взвивается над Елисейской Аркой

Адмиралтейства вечная игла...

И то, что самый преданный приверженец «парижской ноты», Анатолий Штейгер, никогда Петербурга не видел, дела не меняет: он жил с памятью о незримом прошлом, настойчиво расспрашивал о легендарной столице у старших, на парижских улицах дышал петербургским воздухом...

Читать далее...