|
Просмотров: 835
09 мая 2015 года
Металл в голосе
В этом городе каждый патрон
На особом счету. Если найден.
Здесь смертельный посев схоронен
В мелком крошеве рухнувших зданий.
Голубками листочков тетрадь
Взрыв размечет: срок жатвы недолог.
На кого матерям уповать?
Рентгенолог. Хирург. Офтальмолог.
Завтра кто-то из сорвиголов
Вновь зацепит заржавленный капсюль.
Сколько свежих могил пацанов
Между давних могил, ветеранских…
Степь бугристую маки зальют
Бурой жижей к девятому мая.
И мальчишки ликуют: «Салют!..»
А родные услышат: «Стреляют…»
В этом городе каждый снаряд
Пропахал борозду по живому.
На осколках взойдет виноград.
Сок впитает состав известковый,
Привкус проволоки меж камней,
Окончательность доски дубовой.
В этом городе пьют каберне –
Вина цвета запекшейся крови.
Что ни балка – блиндаж или дзот.
Что ни улица – память о павших.
Что ни век, то затопленный флот.
Что ни день, то отдача вчерашним.
Есть и в памяти шрамы от ран.
И под музыку ближнего боя
Страшно скалясь, глядит Инкерман
На Резервное и Тыловое.
В этом городе даже ядро
Прорастает сквозь скудные грядки.
Вот отец накопает ведро
Корнеплодов, и шарит с оглядкой
Не руками, лопатой: а вдруг?..
Крупный шарик картечины целой
Звяк о камень… Не память, но звук.
Здесь когда-то кого-то задело.
Ковылями намылен Сапун.
…Просвистело. Шарахнуло. Кони
то ли ржали на полном скаку,
то ли грянули оземь в агонии…
В равелинах закатный огонь:
То не сполохи, то отголоски.
Мне, скрещенные, режут ладонь
Пушки – бляха от упряжи конской.
Здесь изъедено ржавчиной всё:
Влажный воздух наждачен и подл.
Йод и охра. Протухший рассол.
Образ жизни объявлен осёдлым.
При осаде на всех рубежах
Здесь ломается сталь, а не гнется.
Адмиралы в соборе лежат.
Нет потребности в авианосцах
И в изъятых со дна якорях,
И в раззявленных пушечных жерлах…
Но полощет Андреевский стяг
Голубое на кительно-белом.
Здесь теперь всё не так и не то…
Словно снова в полон. И, как прежде,
Здесь колонны германских авто,
Оккупировавших побережье.
В этом голосе слышен металл,
Даже если устал до предела.
Так диктует двенадцатый балл:
Отпустить? Ишь чего захотела…
Так стальной напрягается трос,
Что похлеще иной пуповины.
Так приставленный к горлу вопрос
Заставляет явиться с повинной.
Равнодушный к заезжим шелкам,
Этот вихрь, сметая забвенье,
Бьет наотмашь меня по щекам
За лирические отступленья.
2003
Кровное
Севастополь, мне снова ехать. Прости.
Ты вернулся. Вернусь и я.
Сколько можно на птичьих правах гостить
там, где родина и семья?
Там, где бухта кормит чаек с руки,
где командовал флотом Шмидт,
там, где накрепко держат створ маяки -
лейкоцит и эритроцит,
там, где почву едва ножом поскобли -
ту, что вечно не досыта пьёт -
и проступит белая кость земли,
эта самая соль её...
И чем дальше ты, тем яснее цель:
сохранить всё то, что обрёл.
… А вагон уже, лязгнув, входит в тоннель.
Так патрон досылают в ствол.
2014
Шампаны
Кто там наступает? Привыкли. Уже не впервой.
И сорок второй на подходе. И фрицы. Какие тут шутки…
Здесь в толще скалы целый город живёт под землёй.
Здесь делают мины. И хлеб. Оперируют. Сутки за сутками.
Снарядами нас не возьмёшь, хоть из Берты пали.
Когда-то отсюда - из штолен, из недр Инкермана -
на башню Малахова камень добытый везли.
А после турецкой - вино заложили в шампаны.
…Полгода войны: нескончаемых, тяжких боёв.
Волну наступленья отбили, но катит вторая.
Стираем в игристом вине и бинты, и бельё.
И раненых поим. Детей. Нам воды не хватает.
Когда-нибудь вы за столом, поднимая бокал,
глотнёте привычно шипучий напиток и даже
не вспомните тех, кто погиб под обломками скал
от страшного взрыва - всех нас, похороненных заживо.
До чёрного моря, до берега чёрной реки
осыпалась груда надгробных камней многотонных,
и несколько суток чернели вина ручейки
и крови погибших - и всё ещё слышались стоны.
Вагоны снарядов из штолен и годы спустя
считают на сотни, тревожа здесь память земную.
Вторжений они не прощают. И рвутся. И мстят.
И лишь виноградники к скалам рискуют - вплотную.
2014
Куранты
Слышите: даже куранты вступают в бой.
Как спохватились весною: недоглядели!
Сколько ударов сердца плывёт над тобой,
город мой, эта мелодия Мурадели?
Если бы, говорили они, изменили гимн,
если б его слова из памяти стёрли,
то Севастополь, наверное, стал бы другим.
Он бы, конечно, не хрустнул им костью в горле.
Но рассылает сигналы Матросский клуб
все эти годы, месяцы и недели,
чтобы слова сами срывались с губ,
только услышишь музыку Мурадели.
2014
Сухие глаза
Алушта, на солнце пекущая август.
Полосками - тени на пляжниках гриль.
И сразу никто не приметил зигзагом
съезжающий к площади автомобиль.
Подумаешь - тент, полинявший и пыльный.
Подумаешь, где-то помятый капот.
Наверное, фрукты привёз. Или дыни.
Семья с детворой через площадь идёт,
малец отстаёт: новомодные шлёпки
намокли, скользят и спадают, хлюп-хлюп.
Скрип двери. На августовском солнцепёке
мужчина. В пятнистом. Седеющий чуб -
как соль по угольям. Как били наотмашь.
На солнце взглянул из-под смуглой руки.
И, спрыгнув из кузова, сняли на площадь
пятнадцать подростков свои рюкзаки.
И горе солёное тридцатиглазо
смотрело на Чёрное море - да так,
что тётка, на клумбе поившая розы,
застыла в молчании, выронив шланг.
Под влажное хлюпанье детских сандалий
водитель, что к пляжным перилам приник,
так тихо сказал, что едва разобрали:
они из Луганска. Стреляли у них.
2014
Стекло
Это - увеличительное стекло.
Видишь: покрышки тлеют в снегу, в грязи?
Факелы видишь? Пламенем пышет зло.
Цедит из мутного горлышка керосин.
Видишь, они орут, выдыхая смрад?
Головы спичек. Маски черным-черны.
Щиплет глаза? Не смей отводить взгляд!
Видишь: Славянск и Одесса подожжены?
Видишь следы ладоней на той стене?
Видишь: ещё живые люди в окне...
Видишь на маковке храма горящий крест?
Видишь, вокруг АЭС полыхает лес?
Что ж из огня да в полымя, да во тьму?
Что ж не звонишь ты, колокол, ни по кому?
Ни объяснить, ни забыть, ни простить нельзя.
Не отводи глаза.
В с м а т р и в а й с я.
2014
Война
Когда в упор в альпийский лёд весной
глядит дыра озоновая - грейся! -
тела погибших в первой мировой
растут из-под земли. Не эдельвейсы.
И кажется, выталкивает их
на свет, наружу - как предупрежденье -
покорное молчание живых.
Потеря памяти. Потеря зренья.
Пока роятся факелы в ночи,
и люди снова заживо сгорают,
и радуются смерти палачи,
не кончена вторая мировая.
И вновь держать дебальцевский окоп,
когда его огнём разворотили
до дедовских могил - и вражьих толп
опять не подпустить к Саур-Могиле.
2015
Вишенное
Речь моей мамы как вишен созревших сок.
Вишен на Винничине, что снятся и мне.
Лепят в стодоле ласточки под потолок
гнезда. Діду Іван вiвци жене…
Вижу во сне: дед Иван мелет в стодоле хлеб.
Сыплется с жерновов ржаная мука.
Вижу во сне на стерне бабы Софии серп,
ранку на левой ноге. И поверх - лист подорожника…
Белый, как вишен цвет, уже мамин висок.
Маме моей скоро восемь десятков лет.
Я, говорит, туда не поеду.
Всё.
Надо же было дожить до поры, пока станешь сед,
думая, что в Украине все такие, как я,
думая, что украинцы - одна семья.
Я не хочу больше знать их.
Только не с ними.
Нет!
Не с палачами.
Не с катами.
Вони мені - не братья!
Пусть как от вишен оскомина, но повторю: к кому?
К этим песиголовцям?
Вони же вбивають. Жгут!
…Были уже под фашистами.
В детстве.
И потому
к ним - не поеду! А наши в могилах. Те подождут.
Так говорит моя мама, и речи её темны,
словно вишнёвый сок, но боли не утолят.
Бьётся в падучей родная её земля -
там, где к погостам крестами родичи пригвождены -
От Приднестровья до Приазовья.
Кров'ю гірчить.
И не идёт ко мне сон: я слышала, как звучит
маминым стоном в ночи
память былой войны.
И я не могу молчать.
И ты не молчи.
2015
35 батарея. Нечаянное
- ...Вы простите, что с личным я: в списках здесь
тридцать тысяч - без отчества. Вероятно,
есть его фамилия. Имя есть.
Я отца своего тут искал. Лопатина.
Если можно, я вот что у вас хотел
уточнить: способен ли кто в архивах
между сотен фамилий на букву “Л”
обнаружить, пока мы помним и живы,
пусть не отчество - адрес, откуда был
призван он. И сразу станет понятнее:
там в деревне у нас из любой избы
ты кого ни возьми - это мы, Лопатины...
Старика провожает экскурсовод.
Солнце в мае слепит глаза, но не греет.
Двадцатиметровый бетонный свод.
Тридцать пятая батарея.
Этот батюшка, в чёрном, седой, худой,
слушал молча, лишь горбил сильнее плечи.
И спросил ещё: правда, что под водой
здесь стояли погибших тела, как свечи -
вертикально - что не было места вдоль
берегов, чтоб не в море, а в землю лечь им?
- Я о них и у старца просил молитв:
за отцов, за немыслимые утраты
пусть Россию когда-нибудь Бог простит.
Он ответил: уже простил.
В сорок пятом.
2014
Корабельная сторона
Курган, войною дважды перепаханный,
слободка Корабельная. Сюда
к простому такелажнику Малахову
шли флотские, случись у них беда.
Да, Севастополь славен адмиралами.
Но в час, когда на дно ложился флот,
матрос и корабел оборонял его,
врастая в склон малаховских высот -
знакомый с детства. Бастион, с которого
цеха адмиралтейские видны.
Мне в жизни было просто выбрать сторону:
я с этой, Корабельной стороны.
Она и есть характер севастопольский,
она во многом - этот город сам,
седой старик, что встретил Паустовского,
стальной иглой латая паруса.
Овеянному огненными бурями,
причастному к созданию легенд -
"Потемкина", "Очакова", "Меркурия" -
адмиралтейству двести с лишним лет.
В руины города, до основанья стёртого
и взятого немыслимой ценой,
победный май весной сорок четвертого
входил вот этой самой стороной.
Всем сердцем - здесь. И нити не оборваны.
И наши корни переплетены.
Я знаю точно, чью мне выбрать сторону.
Я с этой, Корабельной стороны.
No template variable for tags was declared.
|
.jpg "Заказать третий номер")
Москва