Линейка

Где-то там, наверху, есть линейка детей войны,

где прабабки и прадеды, правнуки — все равны.

К ней выходят из-под обломков своих квартир.

К ней расчертят для вновь прибывших места мелками.

Приписали бы сбоку, как водится, "Миру — мир",

только мира не видно в разрывах меж облаками.

К ней ползут по стеклянной крошке вдоль парт и стен,

сквозь дырявую крышу ищут небо глазами,

потому что от прадедов к правнукам — без перемен,

и по этой истории снова не сдан экзамен.

И в спортзале Беслана над сыном кричит отец.

Выпускник прошлогодний одёргивает тельняшку.

И чужую семью из Норд-Оста ведёт певец,

и буквально вчера погибший под стук сердец

поднимает повыше вечного первоклашку.

Матч

Играют немцы с киевским «Динамо».

А те, отбив от собственных ворот,

не сдавшись, снова лупят в сетку прямо,

как будто перед ними — вражий дзот.

Давай, хавбек, шустрей ногами двигай,

защитники, не прозевайте мяч!

Ваш Киев разгромила бундеслига,

чтоб отыграть товарищеский матч.

Финал известен: футболистов сразу

со стадиона — в лагерь и в расход.

А фильм об этом запретят к показу,

когда придёт четырнадцатый год,

когда в Донбасс, на лица маски сдвинув,

как в раздевалку к игрокам — эсэс,

футбольные фанаты Украины

пойдут громить. И «Град» падёт с небес.

Когда и мирный, и военнопленный

во рву — как будто снова Бабий Яр,

и весь Донбасс становится ареной,

а в секторах — прилёты и пожар,

когда его зелёные газоны

уже политы кровью в три ручья,

а линия разграниченья — зона,

где с боем вырывается ничья.

О мир, ты очумел на фоне спорта.

Отгородился баннером — и рад,

и вся игра идёт в одни ворота,

и убивают в дни олимпиад.

Пока нас развлекают мундиалем,

свистит снаряд вувузелом — не зря ж

фашисты, что когда-то проиграли,

на Украине празднуют реванш.

Музон фан-зон под пиво и сосиски...

Нам запрещает — здесь, в своей стране —

FIFA услышать голос вокалистки

с формулировкой: пела на войне,

где минами — по стадионам детским,

где смерть вопит из каждых новостей,

где отражал аэропорт Донецкий

атаки обезумевших гостей,

где, проклиная минское «динамо»,

расстрелянных хоронят пятый год.

На поле — бой. И вновь на нём упрямо

защитникам Чичерина поёт.

Долг

Послушай, тебе говорили

взахлёб и почти не дыша,

про мачты, ревущие крылья

и тонущий солнечный шар,

про вытертые башмаками

ступени, что к пирсу ведут,

про то, что разобран на камень

твой Лазаревский акведук,

про то, как внезапно и резко

хватает жара за плечо,

про стайку девчонок соседских,

что лазают за алычой,

про чаек, гогочущих с крыши,

про то, как чернеют, тихи,

от павших шелковиц и вишен

отбитых дворов языки,

про то, что затягивать раны

и память узлами нельзя?

А я говорить не устану:

ведь кто-то же должен сказать.

Медь

За «Рио-ритой» в парк Победы

июльским вечером приеду.

Ах, трубачи, поддайте меди,

а я отсыплю серебро.

Кружатся по асфальту пчёлы

под выкрики трубы весёлой,

и крутобокая валторна

отставит в сторону бедро.

Дыши,

«Рио-рита»,

котомка травами набита,

под шляпой-соломкой

почти не видно седины.

...Помнишь май у театра

и те весенние объятья?

Кто только с фронта, кто от парты

встречались в шесть

после войны.

Расселены полуподвалы.

Из общежитий, коммуналок

она лилась ещё, звучала,

но разъезжались кто куда.

Мелькали и терялись лица

друзей, и веера альбиции,

что летом розовым пушится,

смахнули прежние года.

Гори,

«Рио-рита»,

у мамы платье в розах сшито,

и галстук в полоску

на фотоснимке у отца.

Королёк над лавандой,

балкон, увитый виноградом,

и комендантские наряды,

и ламца-дрица-и-цаца.

На танцплощадках-сковородках,

куда сбегали одногодки

в клешах и юбочках коротких —

и были ночи коротки —

забыта, смолкла «Рио-рита»,

иными песнями забита.

И новые возили ритмы

из дальних рейсов моряки.

В толпе курортной и случайной

я поймана твоим звучаньем.

В футляре мелочь забренчала,

а в знойном мареве плывёт

на расстоянии ладони

весь из винтажных кинохроник

сверкающий легкомоторный

и прямокрылый самолёт.

О, этот флёр воспоминаний...

Софора мусорит цветами,

и барабанщик барабанит,

и трубачей картава медь.

И голоса жужжат, как пчёлы,

что собирают сладость с пола.

И перехватывает горло.

И слов не помню, жаль.

Не спеть.

Сталь

А дядя Боря двоится, лицо заслонив рукой.

Ты из какого подъезда: из первого? из четвёртого?

Оба из токарей. Оба ушли на покой,

он теперь вечный — для Репина и для Прокопова.

Не различаю, где чьё лицо, но вижу ладонь:

въелась окалина. Шрамы, мозоли. Труженик.

В детстве играли мы воронёной и золотой —

вся в побежалости — острой, как бритва, стружкой.

Куколка, он говорит мне, полвека стаж,

а погляди, что потом насчитали в пенсию.

Как там отец? А цех-то станочный наш

весь на металл порезали, вот ведь какая песня...

Гиблый завод полувыпотрошен как кит

и истекает временем сквозь глазницы.

Выброшен был на сушу, так и лежит.

И дядя Боря в глазах у меня двоится.

Вот они оба стоят у своих станков,

и нечего им терять, кроме своих оков,

там, где так больно дышит ртом воронёный век,

и золотые руки совсем ничего не весят,

где отработан, как инструмент, человек

марочной стали эр бэ восемнадцать десять.

Закат

На кораблях играют зорю,

звук бронзовеет над водой,

и серебрится край у моря:

светлей небес, почти седой.

А Корабелка ловит рыбу

и окунает в воду чад.

Шершавы каменные глыбы,

и чайки — как без них? — кричат.

Над бедной нашей стороною

прошепчет бриз: Господь велик.

И солнце прячет за волною

свой умиротворённый лик.

Подай мне, отче, соль и камни,

и птиц, и рыб, и новый день:

и я приму его, пока мне

играют зорю по воде.

Второе, аллея городов-героев

Свечи на каштанах, жжёт акация.

У гранитной стелы кровь гвоздичная.

Одесситы не зовут на акцию.

Говорят: второго — это личное.

Ветераны. Бывшие блокадницы.

Ополченцы с флагом Новороссии.

Журналисты с микрофоном тянутся —

им всё комментарии, вопросы бы…

Да вопросов — море. Вот ответов нет.

Над аллеей тень такая зыбкая.

И над Графской чаек носит ветрами,

словно ленточки за бескозырками.

Друг гитару взял, но не настроен он

петь. Молчит под чёрными плакатами.

…Звали наши города героями.

Думали, что после сорок пятого

если и огни, то только вечные.

Что в Одессе май, что в Севастополе.

Тень каштана пятернёй на плечи нам

упадёт: да как же вы прохлопали?

Что же вы беды в упор не видели

в череде то митингов, то праздников?

Недобитки у освободителей

внуков уничтожили и правнуков.

…Горсовет напротив. Но ни лацканов,

ни чиновных гласов — не забудем, мол…

Лишь за сквером, сторонясь опасливо,

догорает дерево иудино.

Корни

Нет, неправда, что эти стволы не имеют корней.

Как бы их ни косили морские сраженья и войны,

в Севастополе на Корабельной моей стороне

спят поныне луганские пушки системы Гаскойна.

Сколько ядер отлито для флота, для русской земли,

сколько залпов победных давали в боях карронады...

С моряками орудия эти на берег сошли

и держали Малахов курган до последних отрядов.

Их отсюда тащили враги после Крымской войны

как трофей: до колоний, до самых канад и австралий.

И спасая, тогда корабелы родной стороны

вместо кнехтов стволы у разбитых причалов вкопали.

А потом на вершину обратно внесли на руках,

чтобы дети гордиться могли, чтобы были достойны

не медалей, не званий — стволов о двуглавых орлах

и корней Новороссии: пушек системы Гаскойна.

Задыхаясь

Теперь могу сказать

по праву рождения:

вот звук,

который преследует

как наваждение —

подводная лодка

уходит за бонное заграждение,

носом клюёт за чертой

из бетонных глыб.

Бухта воронкой

делает громче

протяжный всхлип.

Так выдыхает флот,

который — нет! — не погиб,

так провожают на службу

братьев,

сынов,

отцов.

Сизый туман тяжёл,

как крышка люка.

Свинцов.

Пока что на внешнем рейде

ещё стоит «Кузнецов».

Стон перед погружением.

Дежурный спуск

на глубину,

в которой потом

задохнётся «Курск».

Никто не в курсе,

что Родина резко

изменит курс.

Никто не знает,

что Крым останется за бортом,

что будем со всхлипом

ловить ускользающий воздух

ртом,

пока темнеет в глазах.

Это будет потом.

Потом.

Если бы знать о том

затяжном погружении

сегодня — смогли бы вы сдаться

вот так,

без сражения?

Я слышала все отговорки

и все возражения.

И речь не о быте,

о сытости и деньгах.

Я тоже была

в растерянности

и в бегах.

Я тоже утратила

ориентиры

и берега.

Я четверть века,

как вы,

училась дышать под водой.

Август.

Солнце краснеет

за облачной дальней грядой,

горит

и колет глаза

пятилучевой

звездой.

Следы

Последнее дело — идти по горячим следам.

Листва облетела, курчавясь, у стриженых дам.

И город любимый — не мел, он желтушен и сер.

Крошится лепнина с эмблемами эс эс эс эр,

ржавеют и ядра, и якорь, покинувший дно.

И горького яда, и сладкого дыма полно.

Равны ли мы в смерти? Прощён ли, кто гибнуть готов?

Что снится в Бизерте эскадрам из царских флотов?

Ответь мне, отчизна, желательно — прямо сейчас —

что стоило жизни? Так важно ли, чья теперь власть?

Что ярче горело над зеркалом синей воды?

Где красный, где белый в пути от орла до звезды?

Ты видишь: опять надвигается облачный фронт,

и надо стоять, коль последний парад настаёт,

коль два с половиной столетья твои берега

в снарядах и минах, и мир — от врага до врага,

орлы бастионов и звёзды у братских могил.

Кто был непреклонней и кто тебя крепче любил,

зачем эти звенья цепи, чей тут след по водам,

кому здесь отмщенье? — и аз, многогрешный, воздам.

Флаг

Что ж, «Рафаил», гори!

Дымный взовьётся столп.

Это в лучах зари

заполыхал Синоп.

Мы пару дюжин лет

шли по твоим следам.

Трусам пощады нет.

Прятал тебя султан,

только зола и тлен

всё же настигнут: так

мы поступаем с тем,

кто опускает флаг.

Первый на флоте, кто

сдался, не принял бой.

Был экипаж готов

биться любой ценой.

Порох крюйт-камер сух —

выполни же устав:

если не унесут

сникшие паруса,

не пережить атак —

взрыв! А над нами Бог

и бело-синий флаг.

Мичман, взводи курок!

…Двести пленённых душ

в штиль на чужом борту.

Губы кусают в сушь,

хоть дуновенья ждут,

лишь бы не жёг позор.

С палубы видят: бриг

дразнит собой Босфор.

Ветер в проливе стих.

Два капудан-паши,

злясь, предвкушают месть.

Бриг, уходя, спешит

курсом на норд-норд-вест.

«Пусть капитан-трус

слышит мои слова:

видишь, как я дерусь,

там, где ты спасовал?

Пусть из моих людей

четверо штрафников.

Турки ложатся в дрейф,

видя число стволов.

Это же твой корабль!

Ты его в бой водил,

прежде чем адмирал

дал тебе «Рафаил».

Мне говорил отец:

наше наследство — честь.

Кровью родных сердец,

гарью родимых мест,

смертью отца с сестрой

вспыхнул двенадцатый год.

Я тогда встал в строй,

выбрав морской флот.

И я принимаю бой

и побеждаю страх,

зная, что с нами Бог

и бело-синий флаг.»

…Пленников отдадут:

выжил один из трёх.

Будет позорный суд,

грянет державный рёв:

повелеваем мы

сжечь «Рафаил» дотла —

горечь позора смыть,

коли он предал флаг.

А капитана без

дворянства, чинов, наград —

в матросы и под арест.

Трусов пусть не плодят.

В монастыре жена,

чтоб замолить грех.

Не на сынах вина,

скажет потом Грейг,

но проклянут отца,

сгинувшего в морях,

первого подлеца

флота с времён Петра.

Так полыхай, фрегат,

ставший «Фазли Аллах»!

Пепел, зола и гарь

тем, кто опустит флаг.

Забвенье и смерть, как встарь,

всем, кто опустит флаг.

Нахимов

Павел Степанович, разве стоять спиной

к морю и флоту пристало грозе Синопа?

Графская пристань на доски плеснёт волной:

помните, как вас приветствовал Севастополь?

Год — и нахлынут враги к его берегам.

Но о Синопской баталии повествуя,

рапорт Нахимов пишет царю: фрегат,

что недостоин флага, более не существует.

Порох сухим держали, а шторм крепчал.

Павел Степанович скажет матросам хмуро:

нам осадить бы французов да англичан,

братцы, а так кого мы побили — турок…

Знают на флоте ещё с петровских времён —

царь произнёс, а стало народное, до озноба —

старое кто помянет, тому глаз вон,

а ежели кто забудет — тому, брат, оба.

Памятник, снятый однажды — нам на беду —

был возвращён, и почти в неизменном виде.

Павел Степанович клялся в том роковом году:

я ни живым, ни мёртвым отсель не выйду!

Флотский палаш вместо сабли Осман-паши —

можно трофей заменить, но забыть — едва ли.

На постаменте щербины: стрелял фашист.

С кем в Севастополе только не воевали…

Смотрит Нахимов не на воду, корабли,

не на колонны белым парадным строем.

Кровью полита каждая пядь земли,

и на граните плиты — имена героев.

Вновь на Малаховом Вечный огонь зажжён.

Если спиной, то и не увидать знамёна,

место ранения, белой башни донжон

и артиллерию каждой отчаянной обороны.

Время вернуть основы, а без основ

как устоит Севастополь в извечном споре?

Сколько нахимовцев, флотских его сынов,

новые вахты несут в Средиземном море?

Многое надо и ныне встречать в штыки,

город отстаивать, и не на поле брани.

Холм беззакония крепко пустил ростки

в залах советов, правительств, иных собраний.

Там, за спиною — адмиралтейство, морской завод

криком кричит о служении, о работе.

Знали бы вы, как бесславно оно гниёт,

если шпакам позволяют судить о флоте

в мире, где явственно пахнет большой войной

и ничему не учит дым революций.

Павел Степанович молча, с прямой спиной

смотрит на город — и силится обернуться.

Матюхин

Матюхин ждёт: поближе подойдут.

Уже два дня, как взят в кольцо Малахов.

Две пушки бьют оттуда, где редут

француза бил без промаха и страха.

Почти сто лет назад — а как вчера

держали эти самые высоты...

Теперь вот навалилась немчура,

с лица земли стирая Севастополь.

Форсирована бухта, и тылы

отрезаны. И пали даже стены.

Когда-то с «Трёх святителей» стволы

здесь сняли, как с эсминца «Совершенный».

Сойдя на сушу, он зимует тут,

весной снаряды вспахивают склоны,

и помещён его командный пункт

в донжон Корниловского бастиона.

Держаться за высоты, как тогда,

и бить, пока готово сердце биться.

Декабрьская «Красная звезда»

июнем полыхнёт в его глазнице.

Матюхин падает. Удар. Ещё удар.

И отступление уже неотвратимо.

Гудит висок: запомни, календарь —

тот самый день, когда погиб Нахимов.

«Ты здесь, где затопили корабли,

с товарищами лёг в одной могиле

костьми за эту землю — пусть снесли

твой памятник и склеп твой разорили.

А я уже не в силах направлять

огонь из наших взорванных орудий.

Я так хотел остаться здесь, земля,

где даже праха моего не будет…»

Когда-то уходили через рейд.

Матюхина бойцы несут посменно

к последней из упорных батарей

сквозь город. От контузии до плена.

Когда весной взрывается миндаль,

когда сирень кипит приливом пенным,

он всё же здесь. Стоит и смотрит вдаль,

забыв про смерть в застенках Бауцена.

В день города

Четыре строенья в начале заложит

над бухтой по разным её берегам:

дом, пристань, и кузню для флота, и Божий —

пускай и простого обличия — храм.

Ему до лампады и ранги, и вензель.

Он городу первым подставит плечо.

И Томаса, сына шотландца МакКензи,

зовёт Севастополь Фомой Фомичом.

Обжить эту землю, и воды, и берег,

где льды никогда по зиме не стоят,

морских офицеров Мекензи и Грейга

Архангельск послал и отправил Кронштадт.

В потёртых мундирах, с отвагой немалой

стяжавших победы, не знавших потерь —

откуда Россия брала адмиралов?

Смоленск, Ярославль, Владимир и Тверь.

Просолены морем, надёжные — в доску —

как первый, два века видавший причал,

здесь градоправители были из флотских,

отсчёт начиная с Фомы Фомича.

И здесь не искали почёта и славы,

высоких чинов и сановных наград

ни немец Тотлебен, рождённый в Миттау,

ни франков потомок Бертье де ла Гард.

Так что ж в Севастополе праздничным утром

в день города возле фальшивой стены

начальство приезжее кличут удмуртом

к позору огромной и дружной страны?

Кто Графскую пристань закрыл — и не ахнул,

молчит Севастополь, не встал на дыбы?

Казарскому памятник, вход на Малахов —

забор на замок? Запечатать? Забыть?

Ломать, а не строить приезжим по кайфу,

и силится клерк, что под руку подлез,

согнуть Севастополь в какую-то Хайфу

с айфонами красными наперевес.

Командовать флотом, начальствовать портом,

гражданским полезны, любимы в войсках —

таких за дела окружали почётом

и с пристани Графской несли на руках.

Здесь всех, кто Отчизне на совесть служили,

Андреевский флаг подставляя ветрам,

ещё никогда не считали чужими

ни пристань, ни дом, ни корабль или храм.

Любое возьми легендарное имя:

и с края земли, Антарктиды во льдах —

сюда приходя, становились своими

и контр-адмирал, и матрос, и солдат.

Мы флотская база — какие тут, к чёрту,

дресс-коды для бала в стенах батарей,

ландшафтен-дизайны, вино и фудкорты?

Мы город-воитель. Мы стражи морей.

Здесь пламя пожара листало страницы

у собранных Грейгом и флотскими книг.

И городу дважды пришлось возродиться,

он, видно, бессмертным таким и возник.

Пусть выстоит в эту лихую годину.

Но только своим — не с чужого плеча —

пошли нам, Господь, настоящего сына

России: второго Фому Фомича.