Дядя

Скажи-ка, дядя самых честных правил —

ты за моей спиной стоял вторым

и, шаря в кошельке, вопрос поставил:

не дорого ли, мол, мы взяли Крым?

«Не по зубам клубника и черешня.

Смотреть Бахчисарай-сарай-фонтан?

Ну съездить отдохнуть —  оно, конечно,

но так себе. Куда ему до Канн...»

Нет, я вчера себя вела не грубо

и ни за что сегодня не виню.

Не оставлять же за спиною трупы,

пускай и пересчитывают зубы

отчизне, как дарёному коню?

Чтоб избежать желудочных вопросов,

мы, так сказать, уроки повторим.

Поведай дяде, Константин Философ,

как в Сирию ходил ты через Крым.

Азы забылись? Не молчи, Владимир,

уже не до молчанья, вот те крест:

напомни-ка наследникам, во имя

чего ты брал за Анну Херсонес?

Туманный колокол, промолви слово

как отголосок замысла Петрова:

зачем из пушек взятого Азова

тебя отлили, чтоб поставить здесь?

Суворову, Берсеневу, Мекензи,

что основали город мой и флот,

была бы непонятна суть претензий

того, кто так вопросы задаёт.

Прости, Казарский, их, прости, «Меркурий»,

потомков, отрицающих родство,

слепых и ненасытных голотурий,

урчащее утробой меньшинство.

Не слушай, Пирогов или Тотлебен:

у вас бомбят, опять идут на штурм,

а в нашем веке подымают шум,

что держатся лишь на воде и хлебе.

Ахматова, скажи, ответь, Папанин,

родные ваши в Крымскую войну

дрались за деньги или за страну?

За то, чтоб Крым и впредь остался с нами?

Мне у родных и спрашивать неловко,

но если уж начистоту и в лоб:

скажи, мой дед Иван из Григоровки,

зачем в двадцатом брал ты Перекоп?

Здесь на Сапун-горе у обелиска

не вздумайте у Вечного огня

считать потери: не они —  и близко

сегодня в мире не было б меня.

За всех бойцов, за партизан, десанты,

что в ледяной воде на гибель шли,

ответь-ка, дядя с кошельком —  а сам ты

что смог отдать бы для своей земли?

За возвращенье к прежней общей жизни,

за кровь, что в нас, пульсируя, течёт,

за честь, за верность, за любовь к отчизне,

За «Кузнецова» и за Апакидзе —

да как вы смели предъявлять нам счёт?

В ответе не за страх, а лишь за совесть

не взяли, нет —  мы возвратили Крым.

Он вам не по зубам. Но вы готовьтесь:

мы в зубы за подобные вопросы

дадим —  и если надо, повторим.

Блиндаж

Да что же это, люди, как же так?

Три русских школьника приходят в бундестаг

и говорят про страшную войну.

И в ней, войне, винят свою страну.

Вчера не праздник был и не парад,

а перелом, начало поворота:

и в контрнаступленье Сталинград

рванул орудиями, чтоб поднять пехоту.

Об этом телевизор ни гу-гу,

как будто мы тогда сдались врагу.

И “Сталинград” никак не выговорит власть —

как будто мы теперь готовы пасть.

Зато про бундестаг —  ажиотаж,

про бредни о солдатах не спасённых.

…А в Севастополе вчера нашли блиндаж

времён второй геройской обороны.

Бульдозер вскрыл: тут обновляли парк,

заложенный вокруг мемориала.

А в нём, внутри, всё сохранилось так,

как было после месяцев атак,

когда рвалось, пылало и стреляло.

Своих детей, которые войну

хотят понять, сюда приводят люди.

Своих артиллеристов помянуть

и рассказать про залпы их орудий

по немцам, приходившим убивать,

про выдержку и доблесть, чувство долга

бойцов, ещё не знавших —  отступать

придётся нам, держа за пядью пядь,

покуда в спины не задышит Волга.

Ещё вдали не разглядеть рейхстаг.

Ещё не скоро там взовьётся флаг.

И Паулюс пока что не зашёл

в его неназываемый котёл.

Блиндаж на склоне как разверстый рот,

как замерший во времени приказ.

И в нём навечно сорок первый год,

и каждый год, когда стреляют в нас.

А школьники вернутся в Уренгой.

Нет, их не проклянут и не осудят.

Не скажут каждому: отныне ты —  изгой,

в музеи, к памятникам —  больше ни ногой,

в глаза смотреть не смей приличным людям.

Но ведь они втроём не с потолка

свалились на потребу бундестагу.

Так чья руководящая рука

им выправляла на проезд бумагу?

Кто наставлял и кто слова вставлял,

чтоб их произносили, выступая?

Как незаметно подошли мы к краю:

Великая О-те-чес-твен-на-я

убита насмерть. Есть Вторая Мировая.

В лесах, полях, болотах, блиндажах

лежат не найденные до сих пор, лежат.

Теперь, выходит, им лежать во лжи?

Бульдозеры ломают блиндажи,

и на горячий, на ревущий свет

выходят все, кого на свете нет,

поскольку были произнесены слова,

что враг их и не думал убивать.

Встаёт контуженный и насмерть обожжён,

встаёт расстрелянный, заколотый ножом,

и кто с ранениями, кто без рук, без ног —

хрипят: ты не на тех напал, сынок!

И горек их вопрос, и страшен глас:

ты сожалеешь об убивших нас?

Мы не за то, сопляк, отдали жизни,

чтобы за наших правнуков взялась

вся кодла, что тоскует о нацизме,

о свастике, эсэсовском кресте

скулит, сапог вылизывая панский,

и так же брешет яростно о тех,

кто убивал в Донецке и Луганске.

Когда они придут, ты так же сдашь

и Сталинград, и Крым, и тот блиндаж?

Чувство дома

Когда на нас спускают всех собак,

взыскуя покаяния и плача,

и наизнанку, словно абырвалг,

историю страны моей иначат,

шельмуют нас с оттягом и с посолом,

я думаю о маме и отце:

станочный папин вспоминаю цех

и мамины призаводские школы.

Они детьми увидели войну:

бомбёжки, холод, голод, страх. И фрицы.

Они ту пору до сих пор клянут,

какое там — простить и примириться…

И мама помнит бабушку в слезах,

когда вернулся дед-связист из Праги

со старшим сыном. Папа помнит, как

другую бабушку спасли в крутом овраге,

когда вели в германский эшелон,

как дом горел, как выжгли всю деревню.

Их призывают немцам бить поклон?

Страна моя, откуда эти бредни?

Бить будут нас! Да, будут. В гриву, в хвост.

Смотри на них. Вот Виктор, вот Мария.

Война их наградила в полный рост:

ему — туберкулёз, ей — малярия,

но радовались солнечной поре,

когда страну отвоевали деды.

Отец студентом на Сапун-горе

встречал десятилетие Победы.

В вечерней школе мама аттестат

парням из заводских цехов вручала.

Букет на выпускной великоват —

не обхватить и в две руки. Начало

семейной жизни согревало их:

пусть общежитие, построят дом — и двушка.

Всего-то скарба было на двоих:

два чемодана, чайник и подушка.

Живи, работай! Что за времена:

растить детей и персики для внучки,

идти домой не с пузырём вина,

а с новой книгой каждую получку.

И не его, и не её вина,

что в одночасье рухнула страна,

когда не о труде, а о деньгах

людей вокруг призвали думать резко,

и сразу стал первейший олигарх

последний из директоров советских.

Давно не слышно заводских гудков,

и корабельный винт не пенит воду,

и лишь тяжёлый мат крановщиков

витает над разграбленным заводом.

Наследье разом обратилось в прах,

тут выжить бы, да как? Да хоть убейся.

Коллеги умирали в отпусках

бессрочных — лишь бы капал стаж для пенсий.

А тот, кто выжил, молча в трюмы лез,

жёг лёгкие волокнами асбеста

на сухогрузах греческих: в ЕС

таким судам не находилось места.

Их тени всё стоят у проходной.

Родители мои пока со мной.

Не дай Господь мне снова испытать

те дни, когда очнёшься вдруг со стоном:

в чужой стране твои отец и мать,

и родина отрублена кордоном.

Я содрогаюсь, думая о маме:

ей правда повезло с учениками:

они её медсёстры и врачи —

все те, кому теперь её лечить,

но ни кровинки на её лице.

Я беспокоюсь о своём отце:

о каждом миокардовом рубце

за каждый с мясом вырванный станок,

за каждый цех, причал, за каждый док.

Когда на части разрывают псы,

страна моя — и на тебе рубцы.

Когда мои пошли голосовать

на референдум вежливого марта,

отец отрезал: нет пути обратно.

Да хоть солому есть, сказала мать.

Мне кажется, ты всё ещё больна,

очнувшись ото сна, моя страна.

А вдруг наш дух пока ещё не смог

воспрянуть после стольких испытаний?

Так сублейкоз съедает костный мозг

фиброзной, ни на что не годной тканью,

и организм убьёт любой пустяк.

А тут ещё и спляшут на костях.

Нам никогда спокойно не дадут

мечтать о мире, где в почёте труд,

растить сады, чтоб по весне цвели,

учить детей и строить корабли.

Наш дом и так был взорван и расколот.

Нас будут бить наотмашь и под дых,

нас будут бить за парус и за штык,

за якорь и за крест, за серп и молот.

Мы застим небо, как ни назови

страну, простёртую на пару континентов.

Мы столько раз всходили на крови.

Мы знаем боль последнего момента,

когда, казалось, вдребезги и вдрызг,

и сразу пот и слёзы, дым и порох.

Нас будут бить в любой удобный миг:

как бьют в Донбассе, бьют — в домах и школах.

За дедов, за отцов и матерей,

за всё, что есть, за раны и мозоли,

нас бьют за веком век — пойми скорей:

нас будут бить, пока мы им позволим.

Нас будут бить по самому больному,

и нам нельзя утратить чувство дома.