Смерть деда, давно и тяжело хворавшего, ждали так долго, что когда, наконец, его не стало — все невольно растерялись. Казалось, старику суждено вечно находиться между двух миров, а ухаживающая за ним бабушка еще многие годы будет устало вздыхать в трубку:

- Истомился Вася мой, отойти никак не может, бедный.

И вдруг…

- Отмучился отец, — почти не утаивая облегчения, сообщила она дочерям.

Печальное известие оставило меня равнодушным. С дедом Василием мы не были особенно близки: в прежние времена обитали под одним кровом всего лишь несколько недель в году, в пору моих побывок в деревне, а в последние  шесть лет и вовсе не виделись — я не ездил в деревню и всякий раз находил веский предлог не ехать, когда туда наведывались мать и тётка. Стыдно признаваться, но приходиться:  жадно поглощая все удовольствия  столичной молодости, я инстинктивно избегал того, что могло  каким-нибудь образом  вывести из состояния эпикурейской расслабленности. С напускной тревогой я внимал грустным  рассказам возвращавшейся матери. Дела обстояли скверно — Василий Матвеевич стремительно «сгорал» из-за рака легких. Он осунулся, весёлые когда-то глаза запали вглубь и озирали меркнущий мир с угрюмой тоской, ноги едва слушались...

Покойный, ядовито подумал я, сразу же начал досаждать мне с того света за  нерадивое поведение. В выпавшую на его похороны пятницу я собирался на очень заманчивую вечеринку, куда планировала пойти и та, чьей благосклонности я добивался уже месяц. Внутренний голос уверял, что именно этим вечером между нами наконец-то «растает лед»... Судьба распорядилась по-иному: вместо party на «Красном Октябре» меня ждала невесёлая поездка в стылую деревенскую глушь за триста километров от Москвы. Мать, тётка с мужем и  двоюродная сестра Маша отправились туда в среду вечером, как только узнали о произошедшем. Я решил  ехать в пятницу на рассвете.

Накануне неожиданно позвонил один из заказчиков и потребовал срочно внести изменения в проект, который  без единого замечания принял неделю назад. В шестом часу утра я выслал  осточертевшие файлы, яростно захлопнул ноутбук, щёлкнул кнопку чайника, чувствуя, что без чашки крепкого кофе не смогу сесть за руль, прилёг на диван и под убаюкивающие звуки  разогреваемой воды моментально провалился в сон. В девять часов  вскочил, заслышав телефонный звонок. Это была мать. Стоит ли говорить, какая поднялась буря... Попивая фатально запоздавший кофе, красноватыми глазами – перед ними маячил злополучный, отнявший ночь, макет – я глядел с балкона на понурые панельки, зеленоватую шапку лесопарка по правую сторону от них, серое сентябрьское небо, с которого сыпались и гулко стучали по жестяному скату мелкие холодные капли. Я решил было вовсе никуда не ехать, раз поспеть на погребенье уже не представлялось никакой возможности, но всё-таки, придя в себя после второй чашки и второй сигареты, собрался, вышел из квартиры и сел в автомобиль.

В дороге я с необычайной отчетливостью ощутил, что эта поездка – не столько прощание с дедом, сколько прощание с целым отрезком жизни, деревенскими главами детства. В них неизменно присутствовала его коренастая фигура с блестевшей на солнце широкой лысиной и хваткими хозяйственными руками. На правой была татуировка, отчего-то  так  пугавшая, что я избегал смотреть на неё: якорь с цепью, обвитый, будто стелющимися по дну водорослями, бурыми звериными волосами. Детские впечатления яркими вспышками озаряли мое сознание, но быстро тускнели и удалялись в ту смутную область, где холодный ветер забвения с каждым проходящим днём  всё неумолимее разметает жалкие крупицы бытия.

Я приехал в деревню в самый разгар поминок. Почти всю просторную горницу  занимали составленные буквой «П» столы. За ними расселось не менее тридцати человек. Между гостями юрко сновала энергичная бабушка, командуя такими же бойкими старушками-соседками, помогавшими новоиспеченной вдове с поминальной трапезой.

–А ну-тесь, девки, блинцов пора подкладать!

Периодически настежь распахивали окна, но пронизанный дождевой сыростью и пряным духом молодой осени прозрачный воздух быстро заполняли густые запахи горячих кушаний, человеческого пота и хмельного дыхания.

Чем дольше тянулось застолье, тем реже на языках гостей оседало имя покойного. Дальние родственники с преувеличенным, переходившим в азарт, интересом выпытывали друг у друга, что произошло в жизни ещё какой-нибудь общей родни. Иные молча слушали эти «перемывания костей», пристально всматриваясь в лица соседей по столу и выискивая в них отблески и отметины, подтверждавшие какие-то смутные слухи и собственные подозрения. Я старался думать о чём-то «своём», о том же проекте, например, но не получалось. Со всех сторон звенели ножи и вилки, врывались чужие слова о едва знакомых людях и банальных, в общем-то, событиях их жизней и временами приходилось полушутя отбиваться, когда меня пытались втянуть в одно из таких бесчисленных обсуждений.

К счастью, вечером приехал двоюродный брат Юра — неизменный компаньон деревенских каникул. Он недавно развёлся. В грустных глазах кузена угадывалось настойчивое желание «излить душу”. Взяв бутылку водки и закуску, мы незаметно переместились в “старую хату» – так звалась избёнка через дорогу от дома, давным-давно построенная дедом для овдовевшей свекрови, перебравшейся доживать свой век «поближе к молодым». К полуночи, под беседы — то лирично-ностальгические, то наполненные гневом Юрки, когда, казалось, от его громогласных проклятий в адрес бывшей жены вот-вот треснет оконное стекло, — мы осушили бутылку и, видимо, так и не разобравшись, кому отправляться за второй, одновременно  «вырубились».

Я проснулся от очень громкого храпа. На раскладушке, посреди единственной маленькой комнатки, лежал тучный мужик с налипшим на лоб клоком растрепанных, пепельного цвета, волос и угрожающе храпел, подрыгивая левой ногой. Здоровяком оказался дядя Серёга, один из многочисленных дедовых племянников. Я вспомнил, как двадцать с лишним лет назад он и дед взяли меня рыбачить на лесное озеро. Вернувшись, сели ужинать на веранде, непредусмотрительно оставив вёдра с уловом под лавкой во дворе. Каких-то пятнадцати минут хватило окрестным котам, чтобы растащить всех наших карасей и линей. Я тогда разревелся под уморительный хохот деда и отборный мат Серёги, пинавшего в порыве ярости опрокинутые пустые вёдра. Вчера он с любопытством поглядывал на меня, словно спрашивая: «Ты чей будешь, парень?»  Юрка как убитый спал на низенькой кровати у печки. Оглянувшись и тоскливо лицезрев пустую бутылку и такие же пустые стаканы, я осторожно пробрался мимо Серёги и вышел на улицу. Накрапывал реденький дождь. Лениво горланил петух, топчась посреди дороги на заросшем репейником зелёном островке. Было часов девять, в доме что-то стряпала бабушка, будто и не ложившаяся.

–Как Юрец-то там? — спросила она, выливая с крыльца какие-то помои, к которым с беспокойным квохтаньем подорвались из палисадника куры.

–Да вроде ничего, бабуль, ещё спит.

–Ну пущай, пущай отсыпается, цельный день вчера ехал.

Я  выпил несколько кружек ледяной колодезной воды, умылся и стал бродить по двору. За шесть лет моего отсутствия всё вокруг очень изменилось, и эти перемены, не говоря уже о полностью утраченной обстановке детства, как-то больно покалывали внутри, хоть я и не примечал в себе особой склонности к сентиментальным настроениям. Красный, весело смотревшийся с улицы, дом был облеплен жутким бледно-салатовым сайдингом —   года три назад дочери зачем-то уговорили стариков на это крайне сомнительное предприятие. Тогда же выросла грузная жёлтая баня — аккурат на пустыре, где прежде в зарослях высокой крапивы медленно ржавел дедов трактор. Мы с Юрой, нарвав кисловатого крыжовника, забирались в него и наблюдали из своего укрытия за нехитрой жизнью двора и улицы. Старая же чёрная баня покосилась и едва угадывалась за строем молодых, с хищной поспешностью разросшихся клёнов. Резала глаз непривычная пустота за дровней, где раньше белёсой паутиной покачивался перед тёмным пятном сада любимый гамак. На одной из  яблонь болтался обрывок плотной бечёвки, а от другой яблони, на которую крепился противоположный узел гамака, остался лишь трухлявый мшистый пень. Даже поле, расстилавшееся за огородом, дальняя полоса леса и свинцовое небо с клочьями растрёпанных, куда-то торопившихся облаков казались совершенно чужими. Вся эта незнакомая новь говорила о недавней утрате острее, чем стоявший в горнице траурный портрет со стопкой водки и коркой ржаного хлеба перед ним. 

Читать далее...