оцифровка

Не сметь оглянуться. Предательски жёлтым

штрихует внезапно ржавеющий август

пустые дороги, которыми шёл ты,

где солнце и ветер, и шелест дубрав густ.

Мечтать, но не верить в заветное завтра –

теперь уж на той стороне ойкумены,

где первое слово баюкает Автор,

где, все ещё живы, себе на уме мы

Рискнули проснуться с косыми лучами,

махали руками последнему стерху –

ах, как мы в хрустальное небо стучали!..

Кто снизу, кто сверху.

В ответ – только эха бескрайние мили:

мол, вон покатилась звезда на тавро вам.

Не плачь, моя радость, о тающем мире –

он весь оцифрован.

Потерянный пиксель, птенец оригами,

хрустящие крылья с годами – как ветошь,

остывшую землю босыми ногами

всё вертишь и вертишь.

блюз до востребования 

хлещет сквозь пальцы черное молоко 
ночь уползает прочь, не испачкав губ 
вечер не вещий, если убит — сам глуп 

спи, если сможешь — это не так легко 
каркает ворон — вон он, карай, карай 
вольному воля, слышишь — не умирай 

плавленый морок, давленый виноград 
вправленный ветер вымарал все шаги 
тактика в такт, не в атаку ли там враги 

это на нас так страстно натаскан град 
вести с полей — мол, согнуты, как лоза 
шельмой немеченой мечет и рвет гроза 

сотую вечность пристально нас пасут 
пастыри бродят с бредней наперевес 
травка не забирает, тем дальше в лес 

знать виноделов не отдадут — под суд 
рвешь на бинты который по счету стяг 
молча ревешь, а капли свистят-свистят 

барин не едет, кто же найдет наш кляп 
каменный гость в безбашенном шапито 
гулкий сквозняк, крепчающий шепоток 

брешь в небесах и только не надо клятв 
хлопать холопам нечем — ни рук, ни ног 
многие днесь проснулись, да ты не смог 

он был последним

Пишу тебе из будущей зимы –

теперь уж год, как ты не слышишь ветра…

Твои рассветы глубже на два метра,

надеюсь – не темней (?), молчит об этом

усталый некто из зеркальной тьмы –

похоже, что не знает... Брат мой, где ты?..   

А здесь – всё то же, стынет время «ч»

в пустынных парках, снегом не спасённых,

лишь сталкеры теперь уже вне – зоны

и вне – игры, и город полусонный

укачивает звёзды на плече,

а звёзды – холодны. И непреклонны.   

Трамвайных рельсов меньше с каждым днём,

пути – короче, время – безмятежней,

в том смысле что, меняя гнев на нежность,

запуталось и претендует реже

на точный ход незагнанным конём.

И днём с огнём ты не найдёшь подснежник   

в окрестных недорубленных лесах,

а жаль, хотя давно – никто не ищет…

Плодятся тени, заполняя ниши –

не амбразуры. Каждый первый – лишний,

и с каждым снегом тише голоса

ушедших без причины… Тише, тише…   

Блаженны те, кто твёрдо верит – нас-то

минует посвист зыбкой тишины…

Некрепко спят, объевшись белены,

адепты веры в полумеры, тьмы

шаги всё тише… Под окном тюрьмы

хрустят осколки звёздного балласта.

Шаги всё ближе… Нет надёжней наста,

чем ветром опрокинутые сны.

не свисти

Озимые, мой друг, взойдут куда позднее,

трухлявый горизонт прогнётся, как доска,

захочется сказать чего-нибудь позлее,

когда замкнёт в свой круг голодная тоска

последних,

кто, резвясь, свистел по-хулигански

горящим на ветру и тонущим в ночи,

глотающим огонь в растерянном Луганске,

уставшим от погонь – но лучше промолчи.

Пусть сами изойдут на ужас всем составом –

хрустящая трава, зловещий фосфор звёзд,

осенний холод всех расставит по заставам,

отрихтовав стволы, ответит на вопрос

уж быть или не быть теперь дороге к храму,

кто прав был, кто никак, и кто у нас палач,

и где все те слова, приравненные к хламу.

А ты молчи, молись, а не умеешь – плачь

о брошенных в золу за скорлупою ставень

под адский хохоток придворного трепла,

о прошенных к столу, которых Бог оставил

в разбомбленных домах, не держащих тепла.

Чуть позже разберут – засады и завалы

и станут окликать все души, что без тел,

потерянно бредут в закат густой и алый.

И он вернётся, Бог – за теми, кто свистел.

молчать по-русски

смотри, как часовой затянут пояс

сибиряки живыми не сдаются.

из города опять уходит поезд,

они здесь никогда не остаются.

и было бы нисколечко не жаль, но

в далёкие края из википедий

они увозят, просвистев прощально,

героев наших маленьких трагедий.

ковчег плацкартный, междометий грозди,

в багажных полках сумки и разгрузки,

умеют с детства каменные гости

петь на попутном, а молчать по-русски.

кто – семечек купив у бабы клавы,

кто – загрузившись огненной водою,

они, беспечно сдвинув балаклавы,

делиться станут хлебом и бедою,

а то – хвалиться арсеналом скудным

трофейных снов про море, эвкалипты.

а ты стоишь под куполом лоскутным

и только повторяешь – эка, влип ты.

всех где-то ждут в какой-нибудь вероне,

за что же втоптан в снежный мегаполис

ты, белым обведённый на перроне?

из города опять уходит поезд.

западня

курам на смех дружок последние наши дни

вот и тени растут смотри достают до ставен

в этом поезде мы ведь странствуем не одни

у кого бы спросить куда же он нас доставил

стать последними из просившихся на постой

проповедовать от балды то любовь то ярость

нянчить город видавший виды пустой-пустой

наше прошлое набродилось тут настоялось

замахнуть бы на брудершафт

не боясь прослыть

удивляться как будто вот лишь глаза разули

перекрестков твоих проспектов твоих послы

нахлебавшиеся сибири твоей лазури

горе горькое в трижды треснувшей кожуре

мне тебя не обнять смотри – рукава зашиты

не оставить следов вскипающих на жаре

не помочь отыскать друг друга воды защиты

от нездешних молитв ползущих на запах дня

от унылых менял что радость дают по квотам

здесь последняя наша родина западня

а когда постучат мы уже не узнаем кто там

дети асфальта

Бесстрастные лица, солёная кожа,

весна наша очень на осень похожа –

не зная целительной тьмы сеновала,

молились на лето. Зима ревновала,

уже в сентябре вдоль троллейбусных линий

швыряя, как бисер, свой колотый иней.

Но сызмальства сплин нам вводили подкожно,

мы – дети асфальта, нам многое можно.

На нашей земле не найти отпечатков.

Зависшие в паузах, узах и чатах,

гурьбой стережем всеми силами терем,

панельный эдем – берегись, отметелим,

закружим, завьюжим, посмотришь двояко.

Мы дети асфальта, здесь каждый – вояка.

Здесь каждый – прохожий, была бы идея

да день непогожий. Рядами редея

печатаем шаг свой – кто кровью, кто мелом,

строй гибких теней на ветру очумелом,

но мы не умрём, если не подытожим:

мы – дети асфальта. Мы многое можем.

во́роны

Странно, но кажется крепко затянутой рана
а просыпаешься снова ничком, дрожа
словно по памяти, что не слабей тарана,
под старые песни о главном. Эффект ножа
имеют старые письма, не дай Бог вскроешь,
старые фотографии и стихи.

Бог-то даёт, ты веришь, что он твой кореш,
а не создатель этих лихих стихий,
где ты не первый год, опустив забрало
молча стоишь, как памятник всем святым,
вынесенным со свистом – но их собрало
что-то другое всех вместе – не я, не ты.

Помнишь, как мы отчаянно загорали,
словно и не было долгих промозглых лет,
словно война по-прежнему за горами,
и ничего в этом ветреном мире нет
первого слова дороже, честней и чище.
Верно, искать второе – напрасный труд,
в наших подъездах не вывести табачище,
как их чужие леди теперь не трут.

В наших головушках не извести ни лета,
ни февраля, где с горя танцуют все,
кто без чернил. И спорил бы кто – нелепо
жить, словно всё ещё бегаешь по росе,
словно нас всё же вывезла вверх кривая,
словно не стёрт с горячечных губ кармин,
лучшие сны наши словно бы не склевали
во́роны – те, которых ты прикормил.

Горловка

выводя из себя, не держи меня за руки, брат.

дай ладоням запомнить податливый сумрак белёсый,

перебрать поименно сугробы напрасных утрат

и смотреть, и смотреть, как метель обнимает берёзы.

поклониться родным, между делом, сходящим с ума,

и чужих не забыть, хладнокровно шагающих рядом.

зарекаться нет смысла – пусть будут тюрьма и сума,

лишь бы выстоял дом, изувеченный шалым снарядом.

тише, девочка спит, что есть сил обнимавшая мать,

на покрывшейся коркой земле, обернувшейся адом.

здесь, по слухам, война – вот и некому их поднимать,

обескровленных птиц, на лету искалеченных градом.

отпусти меня к ним, безмятежно не помнящим зла,

я смогу рассказать им,

что пропасть совсем не бездонна,

что и с той стороны было видно, как нежно несла

мирно спящую дочь на слабеющих крыльях мадонна.

перемирие, брат, фейерверк завершает концерт,

лишь бы нам не забыть это пение их горловое…

песня – тоже тоннель, свет опять обещали в конце.

сколько долгих веков с непокрытой стоять головою.

здравствуй, Бог

Ну, здравствуй, Бог. Молиться не проси,

скажу, как есть – к чему мне эта осень?

Таких, как я, немало на Руси,

не нужных вовсе,

не годных ни на бал, ни на убой,

себе не близких и чужих друг другу.

Смотри, смотри – с закушенной губой

бредём по кругу.

Рассвет теперь страшнее, чем закат,

за сумерки готовы разориться,

пока ты наблюдаешь свысока,

чем в этот раз закончится «зарница»,

пока рисуют пули вензеля

и плачут дети: Боженька, помилуй…

Их страх устала впитывать земля,

а смерть, смеясь, вальсирует по миру.

Что ж мы? Покорно глядя в монитор,

считаем дни и ждём дурные вести –

не то скамейка запасных, не то

груз двести.

Пока сплошной отделены двойной

от плачущих теней на пепелище,

предчувствие войны грозит войной.

Мы потерялись, нас никто не ищет.

Без плащ-палаток, ружей и сапог,

идём на свет в ошмётках ржавой пыли,

чтобы успеть сказать – спасибо, Бог.

За то, что – были.