«Сказать ли тебе сказку про белого бычка? – Скажи. – Ты скажи, да я скажи, да сказать ли тебе сказку про белого бычка? – Скажи. – Ты скажи, да я скажи, да чего у нас будет, да докуль это будет! А сказать ли тебе сказку про белого бычка? – Не надо. – Ты говоришь: не надо, я говорю: не надо, да сказать ли тебе сказку про белого бычка?..»

Эта докучная сказочка могла бы стоять эпиграфом к знаменитому роману Лоренса Стерна. Сам писатель, мастер стилистической клоунады, первым двум томам своего сочинения предпочел предпослать крылатую фразу на древнегреческом: «Людей страшат не дела, а лишь мнения об этих делах».

«Жизнь и мнения Тристама Шенди». Почти обыденное название для литературной Англии XVIII века. Но у Стерна это название обретает черты какой-то «метафизической» метафоры.

«Пятого ноября 1718 года, то есть ровно через девять календарных месяцев после вышеустановленной даты, с точностью, которая удовлетворила бы резонные ожидания самого придирчивого мужа, – я, Тристам Шенди, джентльмен, появился на свет на нашей шелудивой и злосчастной земле. – Я предпочел бы родиться на Луне или на какой-нибудь из планет (только не на Юпитере и не на Сатурне, потому что совершенно не переношу холода); ведь ни на одной из них (не поручусь, впрочем, за Венеру) мне заведомо не могло бы прийтись хуже, чем на нашей грязной, дрянной планете, – которую я, по совести, считаю, чтобы не сказать хуже, сделанной из оскребков и обрезков всех прочих...»

Мнения не споспешествуют изложению биографии главного героя. Напротив, жизнеописанию они мешают. Но из них возникает мир книги. Предложения вытягиваются в длинные линии рассуждений, забавных, нелепых, ироничных. Тристам Шенди не столько рассказывает о собственной жизни, сколько рассуждает, вспоминая попутно рассказы своих родных и знакомых. Перед читателем проступают образы отца героя, его матери, дяди Тоби, священника Йорика (имя это Стерн позаимствовал у «бедного Йорика» Вильяма Шекспира). История нанизывается на историю, одна – порождает другую, третью, те, в свою очередь, становятся началом новых и новых житейских анекдотов. Повествование длится, как докучная сказочка, чтобы закончиться не финалом, но репликой, бросающей лучик смысла на всю почти шестисотстраничную книгу:

– Господи! Воскликнула мать, – что это за историю они рассказывают?

– Про БЕЛОГО БЫЧКА, – сказал Йорик, – и одну из лучших в этом роде, какие мне доводилось слышать.

«Докука и балагурье», – так назовет книгу своих пересказов народных сказок Алексей Ремизов. «Докучная сказочка» Стерна тоже порождает своё балаканье – Тристама Шенди. Только у русских «балагуров», – Гоголя, Лескова, Ремизова, Клычкова, Писахова, Шергина, – затейный их язык заставляет вспомнить народных сказителей и скоморохов. Стерн, провинциальный английский священник, не столь остёр. Но плавность своих бесконечных фраз, полных отступлений и попутных замечаний, он сдабривает перцем фривольностей и откровенным шутовством. Внутри глав встают посвящения, которым уместнее было бы появиться в начале тома, в книге обнаруживаются главы, состоящие из пустой страницы (здесь он предвосхитил «Поэму конца» Василиска Гнедова). Стерн вычерчивает витиеватые линии своего повествования и пишет занятный комментарий к этим рисункам. Речевой поток содержит в себе и зародыш «потока сознания» Джемса Джойса, и предчувствие «поясняющих» периодов Марселя Пруста, и рассуждения об «обнажении приема» русских формалистов. Но сам он – если отвлечься от исторического контекста – создал книгу для тех, кто способен насладиться самим процессом чтения. Он затягивает в своего «Тристама» не той или иной историей, но самим их сцеплением. В его лице мировая литература вдруг ощутила себя не столько носителем знаний и смыслов, сколько неотъемлемой частью жизни.

Думал ли Гоголь, родив образ чичиковского Петрушки (читать, получая наслаждение от того лишь, как из букв вдруг складываются слова), что он создает пародию на читателя Стерна? Ведь и сам Николай Васильевич намеренной витиеватостью фраз и нанизыванием множества вставных историй (вроде бы – необязательных) колесил на бричке Чичикова по сходному с Лоренсом Стерном пути, – разве только ещё более ухабистому. А уж Ремизов, с его хитрым глазком, – это не только новое, «интеллектуальное» воплощение Акакия Акакиевича, который выводит затейливые буковки. Ремизовские «бычки» – звенья причудливейшей фантасмагории. Образ то мелькнёт: «И быть бы бычку на веревочке»… То надсадно заголосит: «И, когда застучал тяжелый бычий поезд и все быки заревели разом, пошел и человеческий поезд, а долго еще слышался рев, словно ура кричали». То, наконец, проявится картиной перед ошалелым глазом читателя:

«Купец как купец, вид благообразный, разложил он на столе книжечки всякие, пошарился, вынул из кармана бычий рог, приставил себе рог к виску.

– Бог – бодать – бык. Бог есть бык».

Тут уж и гоголевский Петрушка, очумев, набычит глаз. Да и сам Тристам Шенди дара речи лишится. Но, быть может, его автор, лукавый англичанин, предвидел и это?

…Потому и погрузил своё «плетение словес» в магму мягкого английского юмора.