Длинный, мазаный синей краской коридор музыкальной школы как бы шепчет своим прихожанам скрипучими половицами рассохшегося пола: «Жизнь бессмысленна и темна».  Единственный просвет в этом длинном, наполненном какофонией звуков тоннеле, – небольшое грязное окно, которое заставлено пыльными полусухими растениями в потрескавшихся горшках и служит прибежищем для деятельных насекомых. Пауки здесь плетут невероятные сети, а глупые мухи трепыхаются в них, как распятые мученики.

Настя смотрит на них с пониманием и тоской. Ей близки их переживания. Всякий раз, приведя  сюда на занятия свою дочь, она неизменно идет к грязному окну с мухами. Будто сила притяжения срабатывает. Хотя иногда ей так хочется остановиться рядом с трындящими мамашами-бабками, что сидят на скамейках вдоль стен в ожидании. Срастись с ними, попасть в тон, влиться в их реку бреда.

Быть может, между рассказами о борщах и болезнях они поделятся с ней тайной своей радости, расскажут, как не сошли с ума на своих кухнях, как не задохнулись от невежества рядом с полками великих авторов, как не оглохли от пошлости, льющейся из динамиков в общественном транспорте и с экрана телевизора, как справились с человеческим хамством, как остались уверенными в себе, как просто решили остаться здесь…

Настя устала жить. Вернее, как-то в один момент, она вдруг поняла всю бесполезность утреннего пробуждения, общепринятого ритуала существования и всего того, что коротко и хлестко называют «жизнью». Само слово ей даже вдруг опротивело -  скользкое, аморфное, будто сквозь пальцы просачивается.

Окончив консерваторию по специальности «виолончель», она не специально вышла замуж за доброго и состоятельного человека, родила прекрасную девочку и навсегда разлюбила музыку. Просто разлюбила. Не было никакого душевного надлома, который в таких случаях ищут психологи, не было тяжелых жизненных условий, которые  авторы приплетают в книжках главным героям, ничего такого не было.

Просто однажды утром Настя проснулась и поняла, что сделала здесь все. А также она поняла, что она не гений, а посредственность. Серая, среднестатистическая женщина, каких на Земле миллионы… Да, у нее есть свой персональный мужчина, свой собственный ребенок, квартира, машина, побрякушки… Все… Да, это все… Больше у нее ничего нет. И никогда не будет. Потому что если есть что-то еще, то с этим рождаются, об этом знают изначально…

Стоя возле окна с мухами, Настя преображалась, она выпрямляла плечи, всматривалась в паутину и бессознательно вслушивалась в порхающие за закрытыми дверями мелодии. За первой закрытой дверью, сотрясая стены школы, гремел хор. Среди общего хорового многоголосья Настя выделяла один тонюсенький неровный голосок. Иногда он фальшивил и выводил ее из равновесия.

«Зачем я привела ее сюда? По привычке… Просто потому, что когда-то также привели сюда и меня? Просто потому, что мне страшно признаться ей, что она такая же обычная, как и я. И что гении больше не рождаются… И что мы пытаемся занять себя и своих детей каким-то подобием искусства… Просто, чтобы казаться себе чем-то…»

Перед ее глазами плыл туман, и запутавшиеся в паутине мушки уже казались ей маленькими чертиками, с трезубцами в лапках, они махали ей, приглашая в свою паутину, скалили зубы, подмигивали. Настя взялась за подоконник и попыталась закрыть глаза.

«Вот сейчас, инсульт или инфаркт - и никогда не возвращаться обратно. Никогда не возвращаться в этот дико синий коридор, в это общество амбициозных лжецов. Не толкаться локтями в поисках живого и настоящего…»

Сколько раз Настя видела свой уход. Свое освобождение. Ей, как и любой женщине, хотелось, чтобы это было красиво и безболезненно. Чтобы закрыть глаза - и ни боли, ни крови, ни сожаления. Она ни на секунду не сомневалась, что муж и дочь справятся и поймут все правильно.

Муж, еще молодой и интересный мужчина, найдет достойную женщину, которая будет радоваться его цветам, вниманию, подаркам, будет фаршировать ему рыбу и правильно запекать цыпленка.

Дочь в свои шесть лет поймет ее как женщина женщину и простит. А еще запомнит молодой и красивой….

В сумочке завибрировал мобильный. Настя никогда не позволила бы мобильному «петь». С нее хватало всех остальных звуков в этом мире. Но завибрировал телефон весьма энергично и заставил ее снова остаться.

Простуженный голос из трубки сообщил Насте, что она может забрать свой плащ из химчистки и что, если она хочет это сделать сегодня, то у нее остался только час времени…

За второй дверью кто-то с остервенением повторял гаммы. И каждый новый удар по клавишам отзывался в Насте ужасом. Она снова и снова вздрагивала и пыталась все сильнее вжать голову в плечи. От шепелявости в трубке у Насти свело зубы. Новые удары по клавишам показались ей звуками вбиваемых в крышку гроба гвоздей. Дышать стало трудно… Мухи уже не сопротивлялись, и, безжизненно распластавшись, гроздьями висели на пыльных решетках паутины.

За грязным стеклом потемнело. Серая, почти черная туча повисла над маленьким двориком музыкальной школы. Настя улыбнулась своему отражению в замызганном окне, будто в предвкушении чего-то долгожданного и большого…

Она никогда не ощущала ничего подобного, так, наверное,  дети ждут чуда, а заключенные - освобождения… Ветер ударил ветвями спиленного тополя по стеклу, и Настя ощутила холодок, ползущий по ее ногам вверх. Этот холодок сковывал движения и будто обволакивал ее сознание. Звуки становились все менее раздражающими, грязь на стекле – менее отчетливой… И вдруг дверь хорового зала с шумом распахнулась и из нее выбежал маленький круглый человечек – с гладкой блестящей лысиной и большими синими глазами.

- Настенька, боялся уже не застать вас. Как вы, дорогая? – Марк Моисеевич преподавал хор в этой школе почти шестьдесят лет. И был учителем еще родителей Насти. Именно он настоял на том, чтобы Настя «попробовала виолончель», и теперь вот учил ее дочь.

- Марк Моисеевич, я нормально. Ну, как всегда… - Глядя в глаза этому открытому и доброму человеку, Настя всегда немного смущалась. Он для нее был загадкой. Вопреки другим преподавателям, он не кричал на фальшивящих, не вскидывал к небу руки, не закатывал глаз, а просто говорил: «Зато как душа поет!» Иногда он казался Насте немного ненормальным, и она даже подозревала у него проблемы со слухом.

- Настенька, ваша девочка – просто чудо! Она гениальна! Вы хоть понимаете это! – Его добрый смех, вечно нараспашку душа согрели ее изнутри, и она зачем-то совершенно не к месту прослезилась и обняла его за плечи.

- Спасибо, Марк Моисеевич. Как же… Знаю я всех ваших гениальных учеников… - Он обнял ее, как делал это тысячу раз при встрече, но Насте почему-то вдруг показалось, что она не ощутила его объятий…

- Настенька, гений ты мой самый чистый… - Ответил ей учитель и, улыбнувшись, побежал вперед. – Тороплюсь, дорогая. А ты не спеши… - С этими словами он исчез в толпе голосящих детей и их родителей.

К Насте вышла из класса дочь, вечно несобранная, растерянная. Настя улыбнулась и взяла у нее из рук ноты.

В вестибюле, как всегда, толпилось много народу. С одной стороны шли дети и родители с занятий, с другой стороны входили люди с букетами цветов в большой зал на концерт. Среди всей  этой суматохи и суеты вдруг с улицы вбежала бледная женщина и сиплым голосом прорычала: «Скорую! Марка Моисеевича сбил трамвай…»