***

 Над городами и селами пролетела благая весть:

 Этой ночью господень ангел спустился с небес,

 Осмотрелся и заявил: «Извините, люди,

 Никакого хитрого плана нет и не будет.

 Никого не накажут за недостаточность веры,

 Каждый сам себе после смерти отмерит меру.

 Так что ешьте, пейте, любите, творите добро и свет,

 никакого ада, помимо личного, вовсе нет».

 И слова его падали наземь багровыми листьями,

 И стояли люди с землистыми хмурыми лицами,

 Да с на лбу надувшимися крупными синими венами,

 И стоял этот ангел с крыльями дерзновенными,

 И отняли крылья его, и на землю их побросали,

 И топтали ногами в земле и сале,

 Заново из ничего себе ад создавали.

 ***

 В город пришла война.

 В город ложатся мины.

 В городе разорвало водопровод,

 и течет вода мутным потоком длинным,

 и людская кровь, с ней смешиваясь, течет.

 А Серега – не воин и не герой.

 Серега обычный парень.

 Просто делает свою работу, чинит водопровод.

 Под обстрелом, под жарким и душным паром.

 И вода, смешавшись с кровью, фонтаном бьет.

 И, конечно, одна из мин

 становится для него последней.

 И Серега встает, отряхиваясь от крови,

 и идет, и сияние у него по следу,

 и от осколка дырочка у брови.

 И Серега приходит в рай – а куда еще?

 Тень с земли силуэт у него чернит.

 И говорит он: «Господи, у тебя тут течет,

 кровавый дождь отсюда течет,

 давай попробую починить».

 ***

 Восходила, сияла над ней звезда,

 подо льдом шумела живая вода,

 просыпались деревни и города,

 напоенные светом новой звезды.

 Сквозь закрытую дверь пробиралась стынь,

 по-над полом тихо ползла туда,

 где сидела она, на руках дитя

 обнимая. Снаружи мороз, свистя,

 запечатывал накрепко все пути,

 чтоб чужой человек не сумел прийти.

 На дверных петельках темнела ржа.

 И она сидела, Его держа,

 и она бы молила Его не расти,

 чтоб стирать пеленки, кормить из груди,

 оставаться не Богом – ее дитём,

 не ходить этим страшным терновым путём,

 оставаться маминым счастьем, днем

 абрикосово-жарким, чтоб был – человек,

 и никакой Голгофы вовек.

 Чтоб – как у всех, чтоб не знать никогда

 этих мук нелюдских, чтоб от горя не выть…

 Но уже восходила над ней звезда

 и уже торопились в дорогу волхвы.

 И уже всё пело про Рождество.

 Потому не просила она ничего,

 только всё целовала ладошки Его

 и пяточки круглые у Него.

 ***

 новый удар приходит исподтишка,

 из тишины, и не становится сил.

 валишься на пол, горлом идет тоска,

 руки кусаешь, горлом сухим свистя:

 Господи, неужели я тебе не дитя?

 Господи, неужели Ты меня позабыл?

 именно тот удар, после коего слез

 не остается, кашляешь насухую.

 Господи, я ж у тебя на ладонях рос,

 Господи, я же был не хуже других,

 что ж ты молотишь меня, превращая в жмых,

 в чистую скорбь, беззвучную и глухую?

 мнилось, конечно: вовеки не отрекусь,

 буду надежней камня, прочнее стали,

 и донесу нелюдской, непомерный груз

 до Твоего сияющего престола

 не спотыкаясь, без жалобы и без стона.

 просто все кости в теле разом устали.

 вот и лежишь, распластанный, неживой,

 словно подстреленный, и не поднять лица.

 кашляешь: Боже, да есть ли выход иной,

 выход наружу, кроме как отреченье?

 вечно дышать вполвдоха – но облегченье

 адовой боли, ужаса без конца?

 вот я лежу здесь, и все мне дышать трудней,

 разве не бросил меня Ты, осиротя?

 шестьмиллиардное из твоих детей,

 двадцатисемилетненькое дитя.

 кровь человечья вязка, густа, солона,

 и бесконечно мягка человечья плоть.

 есть же какой-то предел, глухая стена,

 есть же предел, которого не побороть?

 нет.

 вот ты лежишь – и горит на востоке свет,

 и начинает живой накрапывать дождь.

 вот ты встаешь – и это и есть ответ,

 и через мрак и свою нелюдскую муку

 чувствуешь на затылке Отцову руку,

 крепче к ней прижимаешься

 и

 растёшь.

ПРО СТЕНЬКУ (также и Алену Арзамасскую)

Из землицы русской, из камня, из приречного тростника

Поднимается Стенька Разин, и отрубленная рука

вырастает из тела белого,

пока Стенька идет к Кремлю.

«Ай да здравствуй ты Русь моя, да который век я люблю

твое небо, как Волга, глубокое, твои реки да терема,

ах ты шлюха моя заветная, подставляй объятья сама».

И Алена в одежде монашеской из-под пепла за ним встаёт.

У Алены через плечо приручённый гранатомёт,

трижды битая, трижды клятая и сожженная наконец,

она крестится и смеётся: «я вернулась к тебе, Отец».

И идет по Москве заснувшей первым – набольший атаман,

а за ним атаманша меньшая, расступился квелый туман,

и гранаты у атаманши, а у Стеньки тяжелый «Шмель».

Тяжело храпит патриарх в свою шелковую постель,

и царю что-то снится страшное, и последнему из бомжей,

разлетаются птицы подальше от нижних от этажей.

Вылезают черви из тела Стеньки, из отрубленных рук и ног,

он идет по Руси заснувшей, и путь у него далёк,

«Ай ты Русь моя дорогая, я вернулся к тебе, гляди».

И стучит сожжённое сердце у Алены в сожжённой груди.

*

Ай ты Русь моя,

вот вернулся я

к тебе – сын твой преданный,

да тобою преданный.

Ай, любимая!

В клубах дыма я

сквозь тебя пройду,

да правду найду.

*

я была монахиней, прости Господи, я сменила одежды свои

на мужское платье да войско, за это меня сожгли,

и теперь я встала из пепла, и мертвая прохожу

через мёртвые многоэтажки, через всю пустоту и жуть,

кровь на стенах да хохот дьявольский, мой ли хохот? прости, прости.

сколько страшного я свершу ещё на своем пути?

*

Ничего из этого не было.

Спи, мой маленький, спи, усни.

На холодном лете семнадцатого проступают домов огни.

Это все только страшная сказка, и нет у неё конца.

Спи, мой маленький. Стенька спит, и Алена у ног Отца.

Спит Москва, чтоб набраться силы, спит расхристанная Русь,

четвертованная – как Стенька, синий воздух, туман и грусть.

Только что-то под древним камнем, что навеки крови впитал,

все ворочается так тяжко, все скребёт, как древний металл,

и ни сна ему, ни покоя, и покуда хватает сил

все царапается, стучит оно в беспокойное сердце Руси.

 ***

 Проходили эпохи, генсеки, цари,

 разгоняйся же, ветер, и пламя – гори,

 саранча проходила и плыли века,

 и текли времена, как большая река.

 Оставались земля и деревья на ней,

 деревянные домики между дождей,

 оставалось сплетенье размытых дорог,

 оставались сады, что никто не берёг,

 одичалые яблоневые сады,

 оставались старухи да их деды,

 потемневший портрет да икона в углу,

 черный хлеб да похлебка из лука к столу.

 Перемешаны: чудь, татарва и мордва,

 разгорайся, огонь, разрастайся, трава;

 все цари да чиновники тенью пройдут,

 ну а мы-то навеки останемся тут,

 от курильских морей до донбасских степей

 в эту землю врастем и останемся в ней.

 И когда ты по черной дороге придёшь

 через мокрое поле и меленький дождь –

 будет теплая печь, будет хлеб на столе,

 и не спросят, какой нынче век на земле.

Влад Ветин Севастополь

Дата : Сб августа 19, 2017, 08:18:34 А что Вы жалуетесь? Если нет никакого ада, кроме Вашего личного, за чем вопрошать к Господу - неужели я тебе не дитя, неужели Ты меня забыл?.. Сами справляйтесь. Дерзкокрылый ангел Вас обманул. Благая Весть - совсем в другом. Ад - это ад, но его можно избежать. Потому что Рай - это Рай. Там никаких "протечек" нет.

Вход

Логин:
Пароль:
	Запомнить
	Забыли пароль? Регистрация на сайте

Это случается с каждым...

Введите почту чтобы восстановить пароль:
Чтоб выйти нажмите Отмена.