* * *

Бакинский день, жара и суховей.

Дед был в кровати, в комнате своей,

завешанной, как чёрная дыра,

он умирал, пришла его пора.

А во дворе гоняли мяч, от тел

столь полных жизни, дерзкий шум летел

сквозь наши окна и балкон. Вдали

кричали чайки, тополя цвели.

И я подумал — как табачный дым,

дед проскользнул над городом своим,

как дым шашлычных аутодафе

идёт со всех кофеен и кафе,

что он летит и видит под собой —

морскую гладь, зеркальный вечный бой,

портовый хаос, тополиный чад,

и эти чайки над волной кричат.

А может, он сквозь космос, во всю мощь

промчался через метеорный дождь,

где вовсе нет ни жара, ни тепла,

и край Вселенной выстужен дотла.

И как узнать, куда я полечу,

когда слышны удары по мячу,

когда июнь, дописана тетрадь,

и срок пришёл, чего не избежать?

Дом в облаках, над бездною канат,

где никогда не отцветёт гранат,

зажмуришься, забудешь этот вздор

и вскочишь, побежишь играть во двор.

* * *

Когда глядишь себе в глаза, вкусив запретный плод,

А поезда бегут назад, часы — наоборот.

Иду в пальтишке на парад, с пучком гвоздик в руке,

и блики южные стоят на белом потолке.

О чём я думал в этот миг, не вспомнить нипочём.

Не плюнь в прозрачный мой родник, и не толкни плечом.

В советском клетчатом пальто храни меня, храни.

И нет у Агнии Барто про адские огни.

* * *

Крапивница, белянка, адмирал.

Маши сачком, как саблей на войне,

а я в то лето бронзовку поймал,

накрыл рукой, и счастлив был вдвойне.

«Ты только не рассказывай, молчок»,

и каждому, наверно, предъявил —

живёт в коробке бронзовка жучок

скрежещет изо всех жучиных сил,

мой добрый юг, мой синий самолёт,

крапивный суп, смородина, омлет.

И самым первым бронзовка умрёт

из всех, кто был со мною на Земле.

* * *

Если из дома ты вышел,

санки цветные везя,

значит, сосульки на крышах,

значит, без шапки нельзя,

будет от быстрого бега

холодом глазки слепить,

будем из рыхлого снега

снежную бабу лепить,

эта забава простая,

это родные края.

Пусть никогда не растает

Снежная баба твоя.

* * *

В детстве раннем, но в памяти запечатлённом,

как-то раз укусил меня шершень, я плакал.

Это было на родине, там, где платаны, что клёны,

там, где будочка с нашей собакой,

где кизяк зажигали, дым нёсся, готовили ужин,

и при этом светло, свет слепящий и плотный,

люди были суровы, не злы, только ты им не нужен.

Были запахи сильные — почвы, животных.

Самовар был горячий, ожёгшись, я больше не трогал.

Я укутан был весь, даже шкуру кидали на плечи.

Спозаранку овцу закололи, сломавшую ногу,

Хоть и ждали ягнят, у овец переломов не лечат.

И куски тех ягнят нерождённых, с шампуров шипучих

ели двое — я, мальчик, и старец с увечьем.

Я запомнил тот вкус — в мире не было лучше

невесомого мяса, запретного, как человечье,

той же ночью, под утро, приснилось, что прячет

белых деток овца, и жужжит недовольно, осою,

будто тычется в шею мне мордой горячей,

растекаясь, как туча перед грозою.

Где ты, родина, детство моё и счастье,

где над серой грядою был сноп Эльбруса,

где собака дремлет, свесив язык из пасти,

и овец на склоне белые твои бусы?

* * *

Там, за борисовской волной, где у плотины сохнут тени

и дремлет яблонь ветхий строй среди разбойничьей сирени,

там, где церквушка Божий гнев отводит, по колено в иле,

спилили несколько дерев и голубятню разорили,

и в час, когда за третий Рим текут ветра его в истоме,

взмывают к небу сизари, и каждый кажется бездомным,

а в их разровненном дому, где стынут новые рябины,

теперь не слышен никому бесплотный лепет голубиный.

Щебечет гравий привозной и комариный воздух клеек.

А ты, разбуженный весной, вдруг закемарил меж скамеек.

И проступил сквозь пустоту мир, бывший проще и понятней,

где эти яблони в цвету, и вечный свет над голубятней.

* * *

Рыбки дремлют в стекле, пахнет мебель орехом калёным.

Бабка съела эклер, запивая вчерашним бульоном.

Это просто болезнь, вот расплакалась, что не осталось

ничего на столе — мозговые явления, старость.

А над миром — река, тонут Ясли в задымленной выси.

И в сухих облаках самолёты идут на Тбилиси.

Медицинских карет виден бег, огибающий землю,

на Метехской горе огонёк неприкаянный дремлет.

Отцветают дворы, чахнут сосны и сохнут перины.

И поют комары на своём языке упырином.

Бьют куранты поклон и трезвонят послушники в храме.

И за синим стеклом спит грузинская рыбка гурами.

* * *

В гремящем тамбуре молчишь, закат неодолимо горек

над треугольниками крыш и позвонками новостроек,

и тут какой-то мужичок минуту верную находит,

встаёт и, дёргая плечом, петь принимается в проходе.

Знакомы эти песни всем, про мусоров и птицу в клетке,

про травы первые в росе и друганов на малолетке,

про бесконечные поля, про стужу зимнюю и вихри.

И замолчали дембеля, студенты пьяные притихли.

Тут отвернёшься, лбом в металл уткнёшься, улыбаясь, с тем лишь,

чтоб слёз никто не увидал, и будет, позже, как задремлешь,

любовь святая, на века, кульки с крыжовником, рассада.

И будут падать облака за колокольнями Посада.