*

    Артюр Рембо, заходя в деревню со странным названием Шелехметь (новая правильная рифма к слову «смерть»), перекликался со студенистыми, зигзагами чертившими воздух стрекозами, и, навещая Михаила Анищенко, повествовал ему о плаванье пьяного корабля.

    Шекспировская бездна раскрывалась в небесах, и звёздчатые чудеса, мерцая самоцветами, сходили в строки  видящего вечность одинокого, как крест на горе, поэта.

    Он был из народной бездны, из самой гущи её и плазмы; что не мешало ему, сочетая разные линии, заваривать крепкий, культурологический бульон, добывая словесную руду, там, где казалось порой, её и быть не может.

    Необычные, алогичные повороты внутри строк становились основополагающими векторами развития звука и смысла:

Я волк, убивший человека/ всю жизнь писавшего стихи…

Нет у меня даже звука, / чтобы исторгнуть его…

    Так не напишешь: можно только услышать, подчиняясь силе и самому-то не очень ясного дара, в котором от кары столько же, сколько и от кармы.

    Одной из вершин поэзии Анищенко зажглась мистическая поэма «Суд синедриона», где Евангельская правда точно увидена по-новому, через свою призму, сквозь тайны кубических, гранёных веков; и Христос становится ближе нам, как будто расстояние между ним и нами снизилось до нуля.

Анищенко зажигал даже не факелы, но звёзды стихов.

    Он был мрачен.

    Он был трагичен.

    Жизнь – часто неоправданно и непонятно щедрая к людям бездарным, типа Пригова, ему не оставила вариантов; но за любым из самых скорбных изломов его стихотворений мерцало синее небесное золото, тайным счастьем пролитое в строки и строфы: и мерцание это невозможно не почувствовать, соприкоснувшись с ним, погружаясь в великолепные словесные слои, созданные поэтом.

   **

    Парадоксальность строки свидетельствует о парадоксальности мышления, - что, как асимметрия симметрии, намного интереснее линейной гладкописи:

Встань, пройди по черноталу

И, планиду не коря,

Полюби свою опалу,

Как награду от царя.

    Но стих Анищенко гармоничен и мелодичен, какие бы интеллектуальные и этические парадоксы не прокалывали его стихотворения, оставляя ощущение запредельности: так нельзя написать, можно только услышать…

    От кого?

    От ветра, Гамлета, космоса, слоёв истории, вечны колышущихся рядом, перетекающих в настоящее, живущих в нас…

    Стихи Анищенко трагичны – и вместе светлы, есть в них та мера счастья, что серьёзнее пряников и премий: прикосновение к коловращению мирового духа…

    Почти всегда нечто неожиданное поджидает читателя в строфе, никакой прямолинейной логики:

Я жил над родною разрухой немея,

Атланты в церквах не вставали с колен.

На месте убитого льва из Немеи

Возникло смердящее царство гиен.

    Будучи человеком из плазмы народной, М. Анищенко столь густо насыщал стихи культурологическими ассоциациями и аллюзиями, что, казалось, прошёл многие образования насквозь…

    Однако, скорее дело было в чтении: лихорадочном и беспорядочном, обогатившем необыкновенно ум и душу поэта…

    Он расшифровывал свою душу, подключаясь к Блейку, мистикам, Булгакову, и всё, разумеется, проводя через собственные бездны, звенящие тяжёлыми дисками.

    Его поэма «Суд Синедриона» горела призмою призм, предлагая увидеть Иисуса по-новому: дерзновение поэта не знало границ.

    И смерть не поставила их: стихи растут, прорываясь, продираясь сквозь наше глухое к художественному слову, кровоточащее от идиотского прагматизма время, к сердцам людей, окончательно не уничтоженных тотальным потреблением…

    ***

    Есть поэты, читая которых – помимо головокружительных, захватывающих ощущений – чувствуешь странное: будто они обошлись без поэтической техники (хотя на самом деле владели ею виртуозно), будто голоса их стихотворений услышаны ими вероятнее всего в ночи – прямо из бездн: в равной степени световой, и потусторонней.

    Михаил Анищенко из их числа, больше того, если говорить о современных поэтах, чьё слово столь связано с запредельным колыханием пластов и мощи языка, его имя приходит на ум первым.

    Эпитет Анищенко порой таков, что врезается в память с остротою алмаза, оставляя след, заставляющий переосмысливать своё отношение к тому или иному явлению.

    «Мельхиоровая Лета» протекает меж нас, переливается тугими волнами справедливости меж движущихся теней человеческой кажимости; о! она не из воды, хоть и река, – она из того материала, который не определить, но который эпитет поэта обозначает выпукло, хотя и привязав его к земному материалу.

    Феноменальность метафор Михаила Анищенко! Эти виртуозные, не сочетаемые сочетания! Волшебные вспышки поэтической мистики, когда реальность озарений становится столь же очевидной, сколь и осязаемой:

Я понимал тайгу, как речь,

Звучащую во сне.

--------------------------------------

И тишь ложилась, как плита,

Как травы под пятой…

--------------------------------------

Тот дом любим был и желанн,

В стекле и в серебре.

А в доме ты со мной жила,

Как муха в янтаре.

    Выписывать можно долго, но – не в этом суть; в чём? в боли и скорби, святою белизной переполняющих стихи? В сдержанной, рвущейся, мятежной силе голоса, звучащего то истовым благородством, то точно рваным ожившим пунктиром, то богоборчески, то всеприемлюще; в глобальности ощущений, рождаемых стихами?

    Поэзия сумма – сумма столь многого, сумма сумм, если угодно; и именно сочетание самых различных достоинств и величин определяет эффект.

    Но русский поэт без боли невозможен, поэтому:

Я волк, убивший человека,

Всю жизнь писавшего стихи.

    Невозможен и без надежды – тщетной, кажется, бесправной в тотальном прагматизме мира, и всё же своим отсутствием сводящей всё дело насмарку, отсюда:

Вставай моя Расеюшка!

Вот платьице, вот меч.

    Жизнь Михаила Анищенко, полная полынной горечи, пригибаемая свинцовой тяжестью условий – жизнь ярчайшего светового источника, подключённого к такому генератору питания, что поколениям… предстояло бы осваивать его поэзию, осваивать, восхищаясь и замирая, мудрея и скорбя; пришлось бы – когда б не всё тот же прагматизм, выталкивающий даму вечности на обочину яви.

    Но дама сия, поэзия! – именно дама вечности.

****

    Целлофановая бездна потребления, как следствие жизни, закрученной вокруг торговой оси, и денег, взятых в роли основного арбитра, исключает интерес к поэзии вообще – ибо она сущностью своей противоречит подобной жизни; однако дело её длится – как было всегда на протяжении летящих лент человеческого развития.

    За более чем четверть века истории постсоветской различными группами и группками надувалось много забавных, искусственных, резиновых гениев, низвергались кумиры прошлых лет, превозносились посредственности и загонялись в тараканьи щели большие таланты из провинции, но, думается, по прошествии времени, что-то от бурлившего поэтического котла сохранится…

    Очевидная зыбкость всяких прогнозов делает их не особенно нужными: будет день – будет пища, в том числе и поэтическая, но предположив, что за последние двадцать пять-тридцать лет не было в поэзии никого ярче Михаила Анищенко и Бориса Рыжего, полагаю, что найду многих единомышленников.

    Борис Рыжий – единственный случай справедливо сделанного «толстожурнальным» миром поэта – жил в слове, чувствуя его магические, таинственные токи и импульсы, как способны лишь единицы, из даже весьма одарённых словесно людей; невозможно объяснить, почему простейшие сочетание слов дают эффект потусторонней, запредельной музыки:

Мне дал Господь не розовое море,

не силы, чтоб с врагами поквитаться —

возможность плакать от чужого горя,

любя, чужому счастью улыбаться.

    Бывает и эпитет столь красноречив, что в сочетании с определяемым словом, испускает волны света, как здесь – РОЗОВОЕ море.

    Нечто от Блока тепло жило, развивалось в поэзии Рыжего – столь не похожей на стихи классика; чёрная музыка: и страшная, и величественная, ступенями поднимала вверх, чтобы бросить в бездну, и опять сулить варианты взлёта…

    Не счесть перлов Рыжего, — интонационно тёплых, эмоционально перенасыщенных, страдающих, взвывающих; и простое перечисление было бы бессмысленно, как попытка запоминанием наизусть уничтожить ощущение чуда.

    А именно такое ощущение рождалось от большинства стихотворений поэта.

…и – Михаил Анищенко: не имеющий точек соприкосновения с Рыжим, хотя тоже провинциал, — но отчасти, несмотря на литинституское образование, дремучий провинциал, человек из кондовой дебри и гущи народной, не замеченный ни столичными журналами, ни литературной тусовкой, ни раздатчиками премий, ни западными переводчиками; Михаил Анищенко, творивший в деревне Шелехметь (красивая рифма к слову «смерть») поэзию столь же возвышенную, сколь благородно-сложную, поэзию таких высот, где от поэмы «Суд синедриона» сознание взрывалось – казалось, сам поэт был участником новозаветной трагедии, разыгранной два тысячелетия назад.

    Анищенко осмысливал такие пласты истории, метафизики, русской жизни, небесных ключей, что сумма его произведений тянет на драгоценные свитки грядущего: когда будет осознано, что сделал поэт.

    Он нищенствовал, пил, он в своём дремучем углу собеседовал с Гамлетом, космосом, Христом, кузнечиками, Блейком, любым сосудиком травы и пышными мирами звёзд…

    Он читал древесную кору, как письмена ещё не открытого языка, и густейший взвар его стихов был питателен для каждого ума, алчущего не только красоты, но и истины…

    Утверждать, что время всё прояснит, едва ли было бы логично: то, как развивается человечество, избрав исключительно технологический путь, не позволяет говорить о грядущем поэтическом триумфе; но Борис Рыжий и Михаил Анищенко – через вечные символы, тоску по небу и ощущение его как закрытого сада – выразили своё время так плотно и полно, что никакое технологическое перенагромождение и отсутствие – по большому счёту – интереса к поэзии – не может отменить сияния их поэтических сводов.

    *****

    Жизнь поэзии – сообщающиеся каналы, энергия мысли одного поэта перетекает в реальность стиха другого, преобразуясь в новую оригинальность.

    Юрий Кузнецов - поэт образной мысли, сложной системы сказовых островов смысла, и Михаил Анищенко, считавший Кузнецова своим учителем, переосмысливая пространство жизни и истории по-своему, сгустками собственных образов, отчасти переводил мысли Кузнецова в новые регистры.

    О, разумеется, Анищенко совершенно самостоятелен: более того, если судить по стиху его, часто вибрирующему абсурдными словосочетаниями, что резко вторгаются в  память читающего, у них мало общего – вероятно, влияние Кузнецова было более важно для Анищенко-человека; но вот поэма его «Суд Синедриона» идёт – начинает, по крайней мере, движение-восхождение - от  евангельских поэм Ю. Кузнецова. И там, и там раскрывается русский космос осмысления самых важных  в истории человечества текстов; он более тяготеет к сказу у Кузнецова, и в большей степени связан с толкованием Евангелия у Анищенко. И там, и здесь сакральная свобода поэтического дыхания: она велика, и отливается в значительные, когда не совершенные строки и строфы: она велика, как пространство воздуха. И в этом пространстве происходящее связано с каналом приближения: наиважнейшей мистерии истории к нам, сегодняшним.

    И мы, сегодняшние, можем черпать из творений двух поэтов высоты и силы: такой, какая отрицает свинцовые низины жизни.

    Как знать, быть может, дух Юрия Кузнецова знает поэму своего ученика – самостоятельного, сильного мастера Михаила Анищенко, и, если знает, то не может не быть ею доволен…