1

      Это ещё не весна. Это лишь чистое и холодное преддверие её. Но с того самого момента, как только почувствую, что начались невидимые изменения в неподвижной белой природе, чувство весны, как будто случающейся впервые и не повторявшейся никогда, уже не оставляет меня ни на миг.

     Я бросаю домашнее затворничество, которому предаюсь почти все зимние месяцы, обидевшись ещё в ноябре на долгий ночной мрак и белую неподвижность дня. Вдруг отбросив обиду, часто и подолгу брожу я по окрестностям и, примирившись с однообразием зимнего леса и зимних полей, приглядываюсь, прислушиваюсь к тому, что вот-вот начнёт происходить в мире и во мне, как в части этого мира. Мне нельзя пропустить рождение новой эры, потому что, только приобщившись к этому таинству, пережив его сердцем и отразив как в зеркале в своей душе, могу чувствовать себя счастливой и могу жить дальше. Приобщившись к весне, имею силы на то, чтобы прожить ещё целый год в ожидании следующей, случающейся впервые и не повторявшейся никогда.

    Весна наступает в природе, как наступает эпоха Возрождения в человеческой истории. Весна свободна от календарных расчетов, приходит, когда захочет, и начинается каждый раз с нового.

     В середине марта я еду из города, где гостила полдня, в свою лесную глушь, и дорога выводит к широкой развязке с двумя ровными рядами высоких фонарей. Самые нежные в природе вечерние сумерки - мартовские. Самые первые, самые ранние, и в этой нежности фонари автострады светятся парной цепочкой серебристо-голубых и розовых огней, отражаются на мокрой дороге, на серых обочинах, в водянистом, зернистом снегу. Свет сизого неба, сливаясь с голубым и розовым светом фонарей делает оттаявший асфальт сиреневым. Проводив меня по крылу развязки до питерской трассы, фонари, прощально просверкав, остаются сзади, а впереди слабо светится одно только небо, в мелких и ровных, как завитки каракулевой шкурки, сизо-розовых облачках. Вот с этого нежного, слабого света, переходящего из розового в сиреневый и сизый, с меркнущего неба, с вечерних мартовских сумерек и начинается весна. Это чистое и холодное преддверие её.

                                                              II

       Мартовский лес освещён предвечерним солнцем. С юга дует холодный ветер, и странно, что с юга и - холодный. Дует ветер и  шевелит, раскачивает редкие подолы елей. Сосново-еловый бор стоит у самого нашего дома. Он ещё не стар, в полном расцвете сил, и вот уже больше десяти лет я  наблюдаю, как с каждым годом он прибавляет в росте, матереет, неудержимо выносит в голубизну мощные кроны, а внизу на ядрёных стволах усыхают, отмирают худосочные старые ветки: сбрасывают деревья всё ненужное, отжившее и малосильное в своём жадном движении к солнцу, к воздуху, к высоте. На обречённых ветвях тускло блестит мелкая и редкая хвоя.

       Я пришла в бор за сухой еловой жердью. В дровянике прихватила первый попавшийся на глаза топор - он оказался притупившимся, с мелкими зёрнышками ржавчины на блестящем лезвии. И надо бы поискать другой, посноровистее, но нетерпеливо оглядываются увязавшиеся со мной собаки, стоя на тропинке, призывно взлаивают, помахивают светлыми «бубликами» хвостов. «Одну-то жердинку вырублю и таким», - думаю я и шагаю по дорожке, натоптанной за зиму собаками и нами, и смотрю на голый, освещённый солнцем лес. В глубине бора солнца меньше; здесь темней, и не светятся розовым колонны стволов. Влажный сероватый снег липко сминается подо мной; ноги, обутые в меховые пимы не проваливаются, не вязнут в нём. Слева от меня лёгонькая ольховая роща пестрит в лучах серыми тонкими стволиками.

     Скоро я нашла, что мне нужно. На большой, в обхват, ели,  у самого комля, в лоскутах коричневой отслаивающейся коры, белел сухой древесиной давно погибший пасынок. Росла ёлка лет пятьдесят назад не одним, а двумя стволами. Тот, что посильней, одолел, задавил брата-близнеца, вымахнул ввысь, разжирел и раздался. А братец зачах, захирел и всё больше с каждым годом сбрасывал жидкие ветки, всё реже и тусклей становилась его хвоя, наконец, совсем усох, и лишь сила привычки держит его на одном комле с родственником; тот же своим телом оброс - обхватил его основание здоровой мощной древесиной, не даёт упасть мёртвому, будто в запоздалом раскаянии не хочет расстаться с родственной плотью. Обстукав, обломав топором ветхие, рассыпающиеся сучки и пеньки от них,  я тюкнула по сушине. Мёртвое дерево отозвалось весёлым звоном. Пыхтя и ругая себя (надо было всё-таки поискать другой топор) срубила я лесинку, обшоркала лохмотья мёртвой коры, отломила тонкую, как удилище, вершину, обняла правой рукой комель, пропустив конец подмышкой, и поволокла к дому. Длинный сухой ствол оказался неожиданно лёгким и послушно ехал за мной по раскисшему снегу. Такая жердь годится для многих интересных и полезных дел и вещей. На реке или озере такая жердь может стать прямой, гордой мачтой небольшого парусного судна. Напыжится, надуется пузырём белый парус и потянет лодочку в тёплые, весенние страны. Мачта из  мёртвой ёлки примет на себя и будет держать всю тяжесть ветра, начнёт спорить с ним протяжным подрагивающим голосом. Если же кинуть её поперечиной на два вкопанных в землю столба, можно сушить на ней бельё под солнцем. Простыни и наволочки станут пошевеливать, похлопывать на ветру белыми крыльями, расправлять их время от времени, будто пробуя воздух. И еловый пасынок почувствует себя птицей, морским альбатросом,  случайно занесённым в чужое время и в чужой край.

Для многих интересных  дел годится длинная и тонкая еловая сушина. Но я, обстругав и проолифив её, затешу остриём толстый комель и, когда сойдёт снег, оттает земля в моём саду, и прянут из неё очнувшиеся травы - я вкопаю четырёхметровую жердь рядом с незаметным пучком хрупких коричневых стебельков. В мае из центра пучка потянутся тоненькие серовато-зелёные змейки побегов и доверчиво обнимут, обовьют прочную опору. К середине лета мёртвый пасынок сплошь покроется тёмно-зелёной листвой, в которой одна за другой начнут распускаться белые крупные шестиконечные звёзды.  Клематис - король вьющихся растений. Он увенчает своими цветами и листьями безжизненную жердь, бывшую когда-то молодой ёлкой.  Мёртвое послужит живому  и, в этом служении слившись с ним, приобщится к всеобщему вечному воскрешению. Я  лишь чуть-чуть помогу, перекину тоненький мостик от вчерашнего к завтрашнему. Знаю, что и без моих усилий не остановится ни на миг это бесконечное движение, перетекание от небытия к бытию, от тьмы к свету, из могильных земных недр - к солнцу и жизни: то, что имеет начало, не может не продолжиться.  Но для чего-то ведь я живу, вижу и чувствую. Может для того, чтобы муравьиной своей помощью порадовать весну.

                                                  III

            Дорога на юг - дорога к Весне.  В усадьбе от крыльца до дороги машина трудно ползла  по вязкой снежно-водяной каше, а по оттаявшему асфальту  весело побежала. В правый висок сквозь машинное стекло мне светит солнце. Оно отражается в длинном белом поле, как в накрахмаленной и наглаженной простыни. Слева бегут в стороне от дороги невысокие сосняки и ельники, перемежаются берёзками. В закатных лучах зелёная хвоя отливает рыжиной; прозрачно розовеют берёзы и ольхи. Дорога вильнула на восток, и солнце переместилось за машину, отразилось в обоих зеркалах заднего вида и так и ехало  в них, удвоенное; несильно слепило глаза, пока дорога снова не свернула на юг. Перед мостиком через речку машину слегка обдало ледяными брызгами в прозрачной луже натаявшей воды. Северный склон Покрова ещё не тронут солнцем. Всё здесь ещё белое, зимнее, в голубых тенях, крахмально хрустящее. Лишь кое-где на гладкой дороге сквозь намокший и оледеневший снег темнеет асфальт.

     «Ничего нет на свете лучше весны», - думаю я, слушая, как шуршат шины по хрупкой корочке льда. Даже лето, чудесное, ласковое, всё позволяющее Лето не так удивительно. Летом все существа, родившиеся весной, уже привыкли жить и хлопотливо трудиться, забыв восторг своего рождения, забыв начало времён.  Весна - это торжественные, священные мгновения сотворения мира, это момент Большого Взрыва, а лето - оно ведь почти  навсегда - просто продолжение бесконечной жизни и обычной, совершающейся по своим обычным законам истории.

                                                            IV

       Скоро, скоро! Ещё день-два, ну, может быть, три. И - свобода!  «Нас примет радостно у входа». Все-то дорожки, все тропинки в лесу откроются. «Падут засовы», и «темницы рухнут». В конце зимы, когда ярятся последние метели, и снегопады обрушиваются, как будто с новой силой, нам уже лень чистить от снега дорожки в саду и у дома. Всю зиму мы прокапываем в саду геометрически правильные туннели, а перед самым концом, в начале весны в нетерпении забрасываем снеговые лопаты и так и бродим по белой пороше. Снег на валенках, сапогах тащится в дом; тонкими белыми следками в рубчиках от подошв остаётся на половицах и растекается светлыми лужицами.

                                                             V

          Собаки разбудили меня в седьмом часу. Я погуляла с ними на поле; придя домой, как заговорщик заговорщику, постучала среднему сыну:

    -  Вставай. Наст крепкий, пошли на болото.

     На болото ведёт тысячу раз пройденная просека. Наст в лесу непрочный, я то и дело проваливаюсь. А длинный, худой Севка каким-то чудом удерживается на своих больших ступнях.  Под широкими еловыми кронами наста вообще нет; плотный верхний слой снега разламывается подо мной, выворачивается белыми ломтями, открывая зернистое рыхлое нутро; ноги в нём неудержимо скользят и тонут выше колена.

    Наст в разные года бывает разный. Он бывает собачий и человечий.  Собачий - это как сейчас, когда собаки наши бегают, будто по половицам в доме, а я ухаю по колено. Бывает совсем хрупкий наст, когда и собака проваливается, но держится кошка. Беличий и мышиный наст - этот каждый год и не один раз за зиму, а вот человечий только через год, через два образуется. Очень редко, раз в пятнадцать-двадцать лет ложится наст лошадиный и лосиный. А ещё мы слышали от местных стариков, что примерно полвека назад случился в природе тракторный наст,  и тогда старенький леснический МТЗ выписывал в марте по снежным полям, как по заполярному многометровому льду.

     Этой весной в лесу наст еле-еле человечий, испещрён хвойным опадом - мелкими рыжими  чёрточками. Иду по нему осторожно, ступать стараюсь как можно легче, подбираюсь, подтягиваю себя вверх.  Перенося ногу вперёд, нелепо взмахиваю руками при каждом шаге, наивно надеясь уменьшить вес тела, и мельком соображаю, что это не я сама, а инстинкт заставляет меня так смешно дёргаться. Нет бы, идти прямо и просто, не обращая внимания на то, как крошится и ломается белый покров. Он лежит вокруг оглаженный, оплавленный весенним теплом, широкими воланами закругляется у пеньков и стволов, волнистыми коврами стелется под еловыми кронами, посеревший, пористый, ноздреватый.

        Наконец, вылезли на болото и тут запрыгали, затопали по твёрдой белой корке. Миновали корявые, низкие сосны и подошли к протаявшему, заросшему густым мохом «окну». Сфагнум плотно оплёл его поверхность, уже и тонкие ниточки клюквы протянуты к зыбкой сердцевине. Я подошла к краешку и потрогала, подавила ногой  твёрдый свалявшийся от мороза мох. Под ногой захрустело, и «окно» пружинисто закачалось, затолкало в подошву, будто задышал, заходил широким боком разбуженный зверь.

 - Мама! - предостерегающе сказал сын.

 - Брось ты! - беспечно машу рукой,- Здесь слой мха знаешь, какой? Чтобы провалиться, нужно потрудиться.

         Обогнули «окно» и мимо укрепившейся на маленьком островке большой берёзы  вышли на безлесное пространство. Вот здесь наст так наст! Может быть, даже лошадиный. Неделю солнце давило и плавило болото своими лучами, а снег упорно отражал и отбрасывал их от себя. В этой борьбе родились  крошечные хрустальные волны, бегущие по всему болоту на юг, навстречу солнцу. Медленно тающий снег испарялся и застывал на лету миниатюрными вздыбленными к небу бурунчиками в прозрачных бусинках - круглых льдинках.  Бурунчики покрыли болото хрустящей волнисто-кружевной чешуёй, и конца-  края не видно этому чуду, сверкающему под восходящим солнцем. Мы сначала восторженно кланялись невиданному наряду нашего болота, приседали и разглядывали с восхищением, а потом, не сдерживая радости (Весна ведь! Самая настоящая Весна-волшебница! Это с её лёгкой руки оделось болото в причудливую ледяную сказку), мы забегали по безлюдному, нашему дикому болоту. Зазвенели, покатились из-под ног круглые льдинки-бусины. Собаки носились вокруг нас -  под лапами со слабым музыкальным звоном взрывались  ледяные фонтанчики, и Айна, наша серьёзная обстоятельная Айна, скакала, как маленький рыжий конёк, фигурно выгибая шею и растягивая пасть в улыбке, а у смеющейся Дюны язык болтался, как маленький лиловый флажок.

      Побегали, побродили  и у южного края болота вошли в густой приземистый сосняк, в толпу низких и корявых, не ввысь, а вширь, вбок и вкривь растущих сосен, с зонтичными кронами и короткой щетинистой хвоёй. Сквозь лес светило солнце, и рыже-зелёная хвоя, озолочённая его лучами, была особенно плотной; мохнатые сосны казались от этого какими-то неземными, инопланетными деревьями. Погуляв под ними, повернули к дому, шли опять лесом и опять проваливались. Нырнули под повалившейся большой ольхой -  на горизонтальном стволе  длинной ледяной корочкой застыла влага, а сверху пластинки льда стояли торчком, будто гребень дракона. Прошли под высокой берёзовой аркой: вершину длинной и тонкой  берёзки пригнуло снегом к земле ещё в начале зимы. Берёза вмёрзла лёгкой головой в сугроб и так и стоит, упруго изогнувшись, будто гимнастка сделала  «мостик», а под «мостиком» - два КАМаза в ряд проедут.

                                                                                                                            VI

     По дороге на лесную плантацию, у самой электролинии  перешла я по насту, не проваливаясь, большую канаву и оказалась в светлом невысоком леске, среди молодых осин. Осина в сознании русского человека - символ горечи и тоски, беспросветности в судьбе, бедное Иудино дерево. В вечном страхе живущее дерево, латинское название которого так и переводится: тополь дрожащий.  «В берёзовом лесу - веселиться, в осиновом - удавиться». Но эти толстенькие, крепкие осинки удивили меня. Так бодро стоят они под весенним небом! Розовеет у комля кора в мелких частых щербинках; угловатые ветки как будто ощупывают потеплевший воздух. Пережили деревья зиму и чувствуют весну, чувствуют! Подойдя вплотную к стволу и закинув голову, вижу я: светлые, зеленовато-белые ветви, чуткие, врастают в яркую голубизну, как жадные корни.

                                                                                                                           VII

     Весна вот-вот начнёт отсчитывать свои большие мгновенья, каждое вместит в себя столько, что покажется величиной с год, и всё, что произойдёт за этот год,  будет небывало ярким, отчётливым, памятным.

      Айна пробралась  на застеклённый флигель: толкнула лапой лёгкую дверь - та послушно и плавно приоткрылась на пару секунд, и Айна, не спеша, с сознанием полного права ходить, где вздумается, протопала на флигель. Дверь с мягким стуком закрылась. Вчера я сделала здесь уборку:  протёрла пыль, унесла вниз, чтобы сжечь в костре, ненужный хлам. Солнцу теперь просторно на верхотуре; оно входит в три широких арочных проёма, смотрится в зеркало шкафа, разваливается на большом старом диване. Айне тоже нравится лежать на этом диване. Она кладёт  голову на боковой валик, так, чтобы удобно было смотреть вниз сквозь резные перила, и солнце блестит на её рыжей шкуре. В саду съёживаются, худеют сугробы, ещё недавно такие пышнотелые. И наст в лесу и на полях всё крепче: снег прессуется, плавится под ярким дневным солнцем, а к утру, схваченный морозом, твердеет, как выплавленный чугун. Можно прыгать и бегать, и топать изо всех сил по белому ровному настилу: пока повыше не поднимется солнце, нерушимо лежит наст.

     С Дюной мы пошли гулять на север. На севере от нашего дома есть небольшой еловый бор, чистый, без лиственного подлеска. Летом растут в нём высокие, в рост человека, травы,  и до поздней осени торчат длинные дудки купыря вперемешку с поблёкшими стеблями крапивы. Зимой  ельник засыпан, наглухо укрыт снегом.  Лишь весной, сбросив тяжёлые снежные одежды, он просвечивает насквозь, и видно в нём далеко: редкие широкие стволы не мешают восходящему солнцу свободно гулять под кронами, скользить  по розовому насту. Горизонтальные лучи ложатся на комли, проникают и в густые кроны, зажигая их, охватывают деревья сверху донизу.

     Дюна залаяла на высокую ель. Наверняка, белка. Еловые ветви нависают надо мной, как мохнатый великанский зонт, в этой дремучести вряд ли я разгляжу маленького зверька. Белка, обнаруженная лайкой на дереве, обычно приникает к стволу, или, вытянувшись, ложится на толстую ветку, сливается с ней. Выдать её может только свисающий пушистый хвост, но и его почти невозможно увидеть в вышине, среди таких же пушистых еловых лап. Дюна, как привязанная, со звонким лаем скачет вокруг ели.

   - Пойдём, Дюна. Пойдём дальше, - зову я собаку, отойдя от дерева и оглядываясь. И тут вижу, как что-то светлое с лёгким свистом несётся вверх по стволу. В то же миг с другой стороны ствола гибкий зверёк, распушив хвост, прыгает-падает на ветку соседней берёзы, резво бежит по ней, падает вниз, на нижнюю ветку и снова летит на ёлку. Две белки! Играют, не обращая внимания ни на мои удивлённые возгласы, ни на Дюнины азартные вопли. Качается мохнатая хвойная лапа, стремительно стелется по ней маленькое светло-серое тельце - ап! Распахнувшись, раскрывшись, распушив хвост, летит - падает зверёк над самой моей головой, и у меня замирает сердце: промахнётся ведь - ап! Белка уже на ближней сушине. А по ёлке с цоканьем и еле слышным свистом скачет, мчится её товарка. То ли это друг с подругой в брачном весеннем безумстве, то ли два самца выясняют отношения. Белеют животами в тёмно-зелёных хвойных недрах, как две крошечные молнии прошивают крону, и даже кажется, что серебристый след за ними остаётся и, как будто дымится даже. А  Дюна сходит с ума, танцует по кругу, выкидывает коленца, себя забыла. Белки летят друг за другом вниз по стволу, и - болтается язык в жаркой собачьей пасти, горят глаза: Ах, вот сейчас! Сейчас! Прямо в рот свалится! Я никак не могу отозвать её от дерева. И сама бы я не уходила, смотрела бы и смотрела на беличью акробатику. Как воздушные гимнасты летают зверьки с ветки на ветку, с дерева на дерево. Доверчиво распахиваются в полёте, широко обнимают воздух маленькими когтистыми лапками. Ап! - качается, пружинит кончик тонкой берёзовой ветки, приняв лёгкого зверька. Вытянувшись серой ленточкой, стремительно скользит белка - Ап! И опять я ахаю и замираю, и не верю своим глазам. Как они умудряются?! Ведь когда летит, кажется, что неминуемо промахнётся, упадёт на снег, но безошибочно, точно вцепляется в свисающую ветку берёзы, как в канат, и, просвистев над самой моей головой, взмывает вверх по стволу. Дюну надо уводить. Она уже не лает, а хрипит. Клочья пены летят с раскрытой пасти. Так и до сердечного приступа собаку можно довести.

  - Дюна, пойдём!

   Нет, никак.

 -  Дюна!

Нет, не может. Самостоятельно ей уже не уйти. Я бегаю за ней вокруг ствола, наконец, поймав, тащу от дерева на руках. Тяжёлая Дюна вырывается у меня из рук, шлёпнувшись на снег, вскакивает, несётся обратно. Я снимаю куртку, снимаю тонкую кофту с длинными рукавами, куртку снова надеваю, и она холодит, щекочет голые руки и плечи. Поймав собаку, завязываю кофту вокруг её шеи рукавом и полой. Дюна, мотнув головой, выскальзывает из мягкой петли. Белки над нами летают и летают, не обращая внимания на нашу возню; с визгом, шебурша коготками, носятся по стволу. Кусочки коры и сухие веточки сыплются мне на голову. Снова бегаю за азартно гарцующей Дюной, поймав, затягиваю трикотажный узел на шее так туго, чтоб только не задушить. Согнувшись в три погибели, тащу собаку прочь на толстом и коротком импровизированном поводке. Дюна, остывая, идёт уже послушно, неподобранная пола кофты падает ей на глаза, и она то и дело вскидывает голову, пытаясь сбросить кофту и пугаясь взлетающей над ней ткани.

                                                                                                    VIII

      Иду навстречу солнцу, слегка проваливаясь и поскальзываясь. Волосы падают на глаза, блестят и не дают смотреть. Блестят длинные голые ветки придорожного ивняка, хвоя на еловых лапах, блестит снег вокруг меня. Ничего не видно, и нет ничего,  кроме сплошного солнечного блеска.

                                                                                                  IХ

      Все эти дни стояла ясная погода, и ярко светило солнце. Но это всё ещё не была настоящая весна. Оттаяла и просохла асфальтовая дорога, но было холодно, морозно по утрам. Кое-где высовывались из наста кустики сухого бурьяна, но полуметровые снега грузно лежали на полях и отталкивали, отбрасывали, не пускали к земле солнечные лучи, не давали зацепиться солнцу, за чёрное, отзывчивое на тепло тело земное.  И вот потянуло с юга мощно и ровно. За два дня съело толстенный сугроб на крыше бани, и в солнечном жарком дыму, в блеске и аромате  весны, в пыли с просохшей дороги на глазах истончали и стали исходить снега. Земля и солнце выпили их, втянули в себя, и наступило: каждый день - другой. Кончилась эра неподвижности, началась эпоха великих изменений и преобразований. Каждый день - новый; с жадностью гляжу я в него; переменчива, мимолётна картина; и сладок и грустен каждый день: никогда-то он не повторится. Будут другие дни, другие вёсны, такие же чудесные, такие же неповторимые, но другие, другие…   Этот день, этот миг уже навсегда в прошедшем, как капля воды, сверкнул ослепительно и пропал. Катятся, катятся капли, никогда не иссякнут, не остановятся, не перестанут сверкать. И,  восхищаясь и радуясь, грущу и печалюсь, жадно жалея каждую каплю, сокрушаюсь, как скупой рыцарь, что не могу сохранить, сберечь их  все до единой.

                                                                                                                            Х

     Поздно вечером мы с Айной идём прогуляться перед сном. Спустились с крыльца в морозную свежесть и оказались под звёздами. А звёзды такие, каких весь год не бывало! Крупные, яркие, приблизились, чуть ли не вплотную и уставились, не мигая. За зиму картина неба изменилась, созвездия сместились к западу. Осенью над нашей крышей образуют большой треугольник три ярчайшие звезды: Вега, Альтаир и Денеб. Морозными зимними ночами, распахивая дверь дома в сверкающий звёздный мрак, я привыкла встречаться взглядом с вечно бегущим небесным охотником: Орион с блестящим мечом на бедре летит над южным  горизонтом, над сумрачными снегами, а следом за ним, у самых его ног поспевает верный  Большой Пёс. Синий Сириус в его груди - исполненное верности и отваги собачье сердце. Сейчас в апреле место Ориона занял царственный Лев; драгоценным перстнем на передней лапе горит Регул.

     Звёзды такие яркие и крупные, что я теряюсь в их сиянии и блеске. Верчу запрокинутой головой, отыскивая знакомые созвездия. Идём по дороге к полю, и, по мере того, как выходим из-под крон деревьев, звёзд становится всё больше; наконец, стали одни звёзды, смотрят неотступно. Спиной, затылком, плечами остро чувствую их близкое присутствие, и немного не по себе от их огромных молчаливых глаз. Мы ушли далеко от дома. Я постепенно разобралась в изменившемся звёздном абрисе. Узнала широко шагающего в зените Персея и наклонившегося на правый бок Водолея, нависшего над Геммой. На западе лучится жёлтая Капелла. Тихо идёт рядом со мной Айна, не убегает вперёд, не рвётся нетерпеливо, как будто тоже удивлена. Мы ушли глубоко в поля. Оглянувшись назад, вижу, как там, далеко-далеко, на северной границе неба, у самой земли, низкая и слабая, светит самая дорогая звезда - голубоватый фонарик на крыльце нашего дома.

                                                                                                                    ХI

    Небо бессолнечно. Затянуто тонкими высокими облаками, изредка сыплет дождичком. Но с южным ветром непобедимо тянет теплом. Грязно-серый пыльный бурьян длинной грубой остью торчит из потемневших снежных ошмётков, свисает с откосов дорог. Лес посерел, потускнел, как будто утратил влажность, как будто присыпан пылью с оттаявших и просохших полей.

     Я сняла с роз зимнее укрытие из елового лапника. Талый снег тяжёлыми разваливающимися кусками  падал с холодных, сырых веток. От мокрой смёрзшейся хвои пахнуло на меня Новым годом, прошедшим декабрём, и я ощутила ясно, что прошлое - живое,  никуда не уходит. Всё оно, до самой малой  толики, тончайшими пергаментными свитками расположилось где-то глубоко во мне; подчиняясь законам памяти, лежит неподвижно, скрытно. Редко и смутно напоминает о нём какая-нибудь мелочь: звук, жест, запах. Но само прошедшее драгоценным грузом лежит нерушимо; тихонько, неслышно дышит в глубине  подвижной, живой души. Всё где-то, зачем-то сохраняется, для какой-то тайной, может быть, самой главной цели.

     Жалко белеют небольшие пятна снега с северной стороны от построек и стволов деревьев, в узких ложбинках. На черёмухе потолстели, разбухли острые почки -  похожи на акварельные кисточки, обмакнутые в салатовую краску. Я легко отломила одну и растёрла в пальцах, с наслаждением вдохнула острый миндальный запах. Как сейчас быстро побегут дни! Вот и черёмуха эта, как будто на старте, вся в ожидании, в напряжении. Стоит посильнее пригреть солнцу, и лопнут, брызнут напружиненные почки,  пойдут, пойдут отмерять, отмахивать, отхватывать кусками воздух, солнечный свет, синеву. Потянут соки из земли, жадно вгрызутся в неё молодые корни. Успеть! Свершиться! Вытолкнуть себя в мир бурлящей пеной цветов, как можно скорей завязать потомство, дать созреть, дать сил для суровой зимовки, чтобы в долгую холодную эру не ослабело, сохранило в себе залог продолжения жизни - крошечный белый зародыш, плотной каплей свернувшийся под твёрдокаменной терпкой оболочкой.

                                                                                                          ХII

     Весна, похоже, выдалась сырая и холодная. Редкие лоскуты снега всё ещё лежат в западных и северных уголках леса. Уплотнившись до твёрдости льда, снег упорно не хочет сдаваться, а весне, как будто не хватает желания мощно дунуть теплом и справиться с ним одним дуновением.

     Изредка накрапывает холодный дождь. В поле, если остановиться и постоять, замерев, слышно, как с тихим шорохом просачивается вода сквозь массу прошлогодних трав, впитывается земными порами, будто земля пьёт холодную дождевую влагу миллионами устьиц и еле слышно причмокивает.

Вчера вечером на западе разнесло сырую облачность, и, соскучившись в долгой разлуке, рванулось к земле заходящее розовое солнце, осветило холодный понурый сад. Заблестела мокрая хвоя, камни на дорожках, малиновые прутья дёрна. Оранжево засветились стволы сосен. Сад, словно улыбнулся вымученно, как исстрадавшийся человек, которому твёрдо пообещали скорое избавление от страданий.

      Утром на земле сгустился холодный воздух. Сильным заморозком выдавило из земли, из прошлогодней листвы и травы, из лежащего на земле мусора лишнюю влагу; закристаллизовавшись, она зацвела мелкими колючими цветочками. Под лучами встававшего солнца два мига длилось цветение утреннего инея, а в длинной тени елового перелеска - два часа. Я иду в этой тени и слушаю, как хрустит под ногами спёкшаяся от мороза тонкая плёнка из серых, умерших осенью трав. Айна забежала на широкий пласт нерастаявшего снега, упала на бок и перекатилась на другой. Лёжа, оттолкнулась задними лапами, поехала по белому, извиваясь и выгибая шею,  как капризный ребёнок. Пока ещё не растаяли в тени последние куски снега, удивительным кажется сочетание весны, давно уже властвующей, и отблеска ясного зимнего холода, такого вдруг чистого и звонкого, что подумаешь: «А так ли уж плоха была зима?» Немного даже взгрустнёшь о ней, захочется набрать в ладони последний снег, слабый, умирающий, прижать к лицу, вдохнуть его тающий холод.

                Пригрело солнце. На окраине небольшого леска на южном склоне земляного бугра, где не дует ветер, тепло по-весеннему. Земля устелена  прошлогодними травами, спёкшейся коркой лежат они на почве, придавленные, сплюснутые за зиму метровыми снегами. Не скошенные за лето тимофеевка и райграс в человеческий рост, красный клевер и овсяница полегли  воинской ратью в неравной битве, превратились в тонкую и хрупкую, шуршащую плёнку. Только  серые дудки купыря с широкими зонтами сухих соцветий устояли, не сломались. Их прозрачные скелеты как призраки высятся  на ровном, безжизненном пока поле, и странно идти сквозь эти сухие заросли: кажутся стебли купыря живыми фантастическими существами. Я сломила один серебристый стебель, оборвала хрупкие соцветия - получилась лёгкая, полая внутри палочка. Была она такая лёгонькая, тёплая и приятная, что не хотелось выпускать её из рук. Задумавшись, шла я вдоль кромки леса и касалась щеки шероховатой поверхностью стебля, отламывала  пальцами кусочки мягкой как пенопласт трубки. Собаки убежали к дальнему краю поля и скрылись там в молодом ельнике. Вдруг послышался недалеко от меня тихий шорох. Остановившись и приглядевшись к сухой траве под елью, я увидела ёжика. Испуганный моими шагами, но видимо, не настолько, чтобы свернуться в клубок, он осторожно шёл по прошлогодним листьям, серый по серому. Я заметила его только потому, что он двигался и шуршал. Дошёл до небольшой ёлки  и замер под её зелёной лапой, уткнувшись носом в сплетение сухих стеблей и ветвей. Я обошла ёлку, подобралась с другой стороны. Ёж до половины  засунулся в сухую траву, спрятал в неё голову, а другая половина туловища  - вся на виду, и из-под колючей шубки, там, где колючки переходят в нежную шерсть и беззащитный живот, высовывалась отставленная немного в сторону, замершая на полушаге, чёрная   ступня с толстенькой пяткой. Была она такая славная, эта крошечная ежовая ножка, что я тихонько засмеялась от умиления. Присела на корточки, осторожно опустилась на колено, сломила тоненькую веточку и легонько пощекотала чёрную кожаную пятку. Я представляла, как ёжик от щекотки вздрогнет и испуганно подожмёт ступню. А он не шелохнулся  даже! Будто не его щекочут! То ли кожа у ежей на пятках  такая нечувствительная, то ли у зверька выдержка железная. Если бы меня неожиданно пощекотал неизвестно кто, я бы так подпрыгнула! И, выпрямившись, я уже с уважением посмотрела на маленькое мужественное существо.

     Опушка леса вывела меня к дороге. Собаки, похоже, убежали совсем далеко, и я не стала их ждать, перебравшись через широкий кювет, пошла по сухой и пыльной дороге к дому. Серые, неприглядные поля расстилались вокруг. Светило солнце, и то и дело его заслоняли стремительно бегущие по небу облака. Налетевший с севера ветер сильно прошумел,  как будто выдернул у меня из-под ног пыльное полотнище, затряс перед лицом. На зубах заскрипело. Одной рукой я поправляла разлохмаченные ветром волосы,  другой стягивала полы куртки у ворота и  зябко ёжилась.

    Вчерашний день был холодным, но безветренным. Затягивалось туманом небо, пропадали в тумане поля, накрапывал дождь, но звон стоял от птичьих голосов. На болоте токовали тетерева, наполняли влажный воздух нежными, гулкими трелями. Протяжно ухали лесные голуби, как будто грозили кому-то. Изредка ворон в вышине издавал мелодичный и печальный колокольный звук. И бесчисленные мелкие пичуги порхали, порскали на опушке леса, в саду и в туманных, пустых полях, тоненько пищали, свистели, чирикали. Сегодня ясно, солнечно, но птицы не любят ветра: он мешает им слышать, мешает им  чувствовать друг друга;  они затаились, ждут тишины и безмолвия воздуха.

      Серые, неприглядные поля расстилаются вокруг. Земля после зимы, как после пожара - присыпана пеплом сгоревших снегов. В этой бедности и серости скрыты до поры неповторимые цветовые гаммы и звуковые вариации; волшебное действие готовится тайно; в глубине под внешней скудостью сберегаются великие возможности.

          Безвестная земля лежит в стороне от больших дорог, обезлюдела и зарастает в одиночестве диким лесом. Лишь Весна помнит о ней и никогда не изменяет. Свободная и своевольная, она приходит, когда захочет, но каждый раз вовремя. Она приходит и запускает время, бывшее до неё неподвижным, и время начинается вместе с весной. Начинается новая эпоха. Возникая из небытия, текут века и дробятся на годы. Годы рассыпаются на сверкающие капли - дни. Дни искрятся  секундами, такими большими, что кажутся величиной с год.  Весна богата временем и щедро оделяет им всякую землю, поля и леса, и небо, и всякое живое существо, родившееся и живущее, и забывающее Весну, забывающее миг своего рождения. Но Весна каждый раз возвращает всему живому память и время.

 Фото с сайта http://gir1955.narod.ru/foto4.html

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Ср ноября 02, 2011, 18:02:16 Ольга, добрый вечер! На мой взгляд, ваше произведение является продолжением Тургеневской традиции. Не посоветовала бы читать всё сразу и целиком, а очень медленно и в несколько приёмов. Честно признаюсь - ждала сюжета, вот есть стихотворения в прозе, а у вас получилось то ли поэма в прозе о весне, то ли цикл стихотворений в прозе о весне. Что касается образности - очень хорошо, но, на мой взгляд, в поэзии вы более индивидуальны, у вас очень свой голос, а здесь вы традиционны - я в большей мере имею ввиду стиль,а не смысл. Но текст очень качественный, мастерский. Спасибо.

Екатерина Злобина Cевастополь

Дата : Ср ноября 02, 2011, 19:58:39 Уж не "Записки охотника" ли тебе вспомнились? :) А мне - так Паустовского традиции... лирическая проза (проза лирических поэтов) всегда будет напоминать поэму. А может, даже и не напоминать, и, уж если существует такой жанр как стихотворение в прозе, то почему в прозе не может быть - поэмы? (прецеденты имеются))) Вообще, сегодня для "усвоения" таких простых вещей необходима специальная психологическая, если хотите, "настройка" - с мобильного повседневно-городского на... природный. Знаете, у каждого, наверное, бывают такие периоды, когда хочется - в больницу, баню или церковь (или всё вместе поочередно). Вот, чтение таких вещей - из этого же ряда логического...

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Ср ноября 02, 2011, 20:58:46 Они самые. Не знаю, Кать, может, к Паустовскому и ближе. Просто "Записки" первые в памяти всплыли. Будем считать апрельской поэмой в прозе.:)

Лариса Ефремова Москва

Дата : Чт ноября 03, 2011, 16:39:41 Я думаю, чтобы состоялось чудо приятия текста, необходимо для начала просто поверить автору, что подразумевает чтение в его темпе (подсказкой здесь пунктуация), попытку расслышать интонации рассказчика (это помогает "увидеть" его). А базовой нотой здесь должна быть уверенность, что автор точно знает, что делает. И представить себе не могла, что наступит время, когда тексты, сполненные в "консервативной" традиции, будут нуждаться в читательской "настройке".

Вход

Логин:
Пароль:
	Запомнить
	Забыли пароль? Регистрация на сайте

Это случается с каждым...

Введите почту чтобы восстановить пароль:
Чтоб выйти нажмите Отмена.