Мне было одиннадцать лет, и это была первая моя смерть. Бабушке было девяносто три, и умирала она долго – три с лишним года ее стоны разрывали ночную тишину, а запах медленной смерти пропитал в доме каждый угол, забирался даже в наглухо закрытый шкаф в прихожей.

Я редко заходил к бабушке, потому что не верил, что бабушка - это бабушка. Я помнил ее сильной, умной, с хитрым прищуром черных глаз и всегда серьезно-смешливой. А там, в комнате, умирал совсем другой человек – сломавшийся от боли и выживший из ума, повторявший раз за разом только одно: «Похороните Люду! Похороните Люду!»

Люда была старой куклой, завернутой в серую ветошь. Она лежала в том самом пыльном шкафу в прихожей, где я любил прятаться от всех за старым, изъеденным молью пальто и, обхватив колени руками, рассказывать самому себе истории про волшебные страны, в которых были замки с высокими белыми башнями.

Почему именно белые башни, а не какие-то другие, красные, например, для меня до сих пор загадка. Еще загадочней было отсутствие принцев и принцесс, рыцарей, драконов или хотя бы черепашек-ниндзя. Там были только пустынные замки с теми самыми белыми башнями, откуда открывался прекрасный вид на бескрайние, густые леса, которые ерошил огромными ладонями теплый ветер. В лесах никого не было. Волшебные страны были пустыми, как старый, пыльный шкаф.

В день, когда бабушка умерла по-настоящему, совсем, я тоже прятался в шкафу. Я слышал, как родители звонили в скорую, и как долго мерили шагами кухню. Сквозь приоткрытую дверь шкафа я видел, как отец нервно курит одну за одной, стоя у окна, и как мать, сидя за столом, теребит в беспокойных руках скатерть.

Когда через два часа скорая, наконец, приехала, я увидел только, как промелькнули мимо шкафа два белых халата, и почуял, как в квартире запахло чем-то незнакомым и морозным.

Я выбрался из шкафа и пошел по узкому, темному коридору к двери бабушкиной комнаты. Все стояли у старой кровати с шашечками на спинке у изголовья, а бабушка, провалившись в белизну трех подушек, быстро и сипло дышала, прижав сжатую в кулак ссохшуюся руку к груди. Глаза ее были закрыты, и лицо казалось очень сосредоточенным, словно она ждала изо всех сил чего-то важного. Так жены, наверное, ждут мужей-моряков на причале. Потом ее дыхание участилось, бабушка начала задыхаться,  казалось, воздух не доходит до нутра. Один из врачей сказал, посмотрев на часы: «Ну вот, кажется, конец наконец».

Бабушка в последний раз вдохнула полной грудью и на секунду замерла, стало тихо-тихо, лицо ее, белое, испещренное морщинами, вдруг сделалось восковым, и, как воск, мгновенно застыло. Ее грудь начала медленно опускаться, с тихим свистом выпуская наружу последний вдох, а сжатая в кулак рука на груди, казалось, хотела его поймать.

Когда бабушка совсем замерла, люди в комнате быстро зашевелились, – врач, мельком прощупав пульс, принялся что-то быстро писать на серой бумажке, другой стал собирать кожаный портфель, а мама быстро пробежала мимо меня и начала ожесточенно крутить диск телефона; папа вышел на кухню и, вытащив из пачки папиросу, разминал ее со всех сторон, глядя в окно на падающий снег.

Врачи быстро попрощались и ушли, а бабушка с восковым лицом, мертвая, осталась в своей маленькой комнате одна. Потом пришли какие-то другие люди, постелили на пол простыню, переложили бабушку на нее, а потом, взявшись с двух сторон, подняли, и я видел, как безвольно поднялись кверху ее руки.

Отец вышел провожать машину во двор, забыв надеть свитер и ботинки, в одной майке и тапочках, он долго смотрел ей вслед, даже тогда, когда машина повернула за угол, и даже тогда, когда шум мотора стих вдалеке.

Несколько дней до похорон все взрослые были в хлопотах: бегали по магазинам, обзванивали немногих живых еще бабушкиных знакомых, а я ходил в школу, смотрел по телевизору мультики, только сделав потише. Я не чувствовал ничего. Казалось только, что из меня что-то выкачали, и внутри стало пусто.

Я очень боялся сделать что-то не так, потому что не знал, как всё сделать так. Я боялся улыбаться, смеяться, просить конфет, говорить о чем-то несерьезном с отцом, сказать матери, что порвал штаны, когда лез через забор, потому что был уверен, что лазать через заборы после смерти бабушки нельзя как минимум неделю. А я штаны уже на следующий день порвал. Но больше всего я боялся зеркал.

На следующее утро, когда бабушку куда-то увезли для того, чтобы мы потом смогли с ней попрощаться как следует, не спеша и подготовившись, я вышел в прихожую и увидел вместо зеркала в массивной раме на стене огромный кусок черной ткани. 

Дома никого не было, я подошел к зеркалу, отодвинул чуть-чуть в сторону черную занавесь и заглянул внутрь. Из прорехи на меня смотрел мой глаз, но я почему-то отпрянул: мне показалось, что вот сейчас я совершил что-то непоправимое, за что потом накажут. Я прижался щекой к стене и заглянул за зеркало. С другой стороны оно было серое и все в пыли, а маленький скучающий паук лениво плел паутину в углу зазеркалья.

В день похорон мне разрешили не ходить в школу, и от этого день показался совсем уж особенным. У морга на хрустком снегу уже переминалось с ноги на ногу несколько людей: мертвых выдавали по очереди, и нам пришлось ждать. Потом нас провели в небольшой зал, посередине которого на возвышении стоял синий гроб с бабушкой. У бабушки было уже какое-то другое лицо – морщины распустились, кожа одрябла, а из чуть приоткрытого рта торчала вата; бледные руки, сложенные на груди, казались манекенными.

Потом бабушку погрузили в маленький автобус, такой же, как тот, на котором я ездил в школу, только с маленькой квадратной дверцей сзади, и поехали в крематорий. Ехали медленно – узкие московские улочки в центре были забиты машинами, и старый автобус все обгоняли, не пропускали на перекрестках. Я украдкой отодвинул занавеску и стал смотреть в залитый солнцем день.

Еще не сошел снег, и всё было яркое и ослепительно белое, – смеялись парни и девушки у памятника Пушкину, на Патриарших довольные бомжи пили дешевое холодное пиво, щурясь в первое теплое весеннее солнце, а внутри автобуса было сумрачно  – солнечный свет, пробиваясь сквозь тёмно-синие шторы становился странным, загадочным, как свет проектора в кинотеатре.

В дороге все разбились на пары, и о чем-то вполголоса переговаривались. Я слышал, как бывшие бабушкины сослуживицы, тоже уже дряхлые старухи, обсуждали гроб, папа с мамой перебрасывались какими-то ничего не значащими фразами и замолкали на несколько минут, сестра о чем-то шепотом ругалась с мужем. Солнце заслонила противная одинокая туча. Всё вокруг посерело.

Крематорий оказался неприметным, старым зданием, без всяких там дымящихся труб и печей как в концлагерях. В крематории тоже была очередь, и в фойе собралось уже человек пятнадцать. Все расселись по свободным стульям и продолжили разговаривать, а мне стало скучно, и я вышел на улицу.

Во дворе было пусто. Автобус с открытой квадратной дверцей одиноко стоял посередине. Я подошел ближе и взглянул на гроб с закрытой крышкой. Собрал снега в ладонь, сделал снежок и бросил в кирпичный забор. Прошелся по двору. Посмотрел опять в открытую дверцу. Гроб был на месте. Из-за тучи выглянуло солнце, и мне показалось, что это кто-то погладил меня теплой ладонью по щеке.

Гроб внесли в отделанный черной плиткой зал и поставили на возвышение у стены. Я заметил, что в стене есть черные шторки, а гроб стоит на полозьях, как те, в новых супермаркетах у касс.

Усталая женщина что-то быстро сказала и включила старый китайский магнитофон, из которого заиграла какая-то очень знакомая музыка, та, под которую в фильмах всегда хоронят. Все стали по очереди подходить к гробу и прикладываться губами к полоске бумаги, которую какая-то бабушкина знакомая предусмотрительно укрепила у нее на лбу.  Я подумал, что бумажка эта правильная, ведь все боятся целовать холодный труп. Мама подтолкнула меня к гробу, и я тоже приложился к бумажке и почувствовал губами что-то холодное, и холод этот проник под кожу, - я потом  долго, когда никто не видел, тер их рукавом, чтобы  прогнать из губ смерть.

Дома все сели за стол и стали есть вкусную колбасу и салаты. Еще были блины. Пили не чокаясь, говорили сначала о бабушке, а потом перешли на другие темы, в комнате горела желтая люстра, и было уютно. А потом сестра повернулась к маме и сказала:

-  А кукла, мам? Можно, я ее возьму?

Мама как всегда теребила скатерть, и словно не услышав вопроса, ответила:
-  Да-да, конечно.

Я вскочил и убежал к себе в комнату. За окном снова пошел хлопчатый снег, - он медленно падал вниз, таял на мостовой.

На следующее утро, пока все спали, я поехал хоронить Люду. Она с трудом влезла в квадратный школьный ранец. Я всё продумал. Вытащил из-под раковины в ванной мамин стальной совок для рассады, а из пластмассового стаканчика на комоде в прихожей наскрёб денег на метро, потом тихо, чтобы никого не разбудить, надел прямо в комнате принесенные туда еще накануне ботинки и тихо выскользнул на улицу.

Серый асфальт укрыл тонкий-тонкий последний снег без единого следа. Я почему-то был уверен, что снег последний. Я знал, что скоро встанет солнце, и он растает, а асфальт станет мокрым, грязным и весенним. Весна была в воздухе, в каждом вздохе и мне было очень весело, - казалось, внутри, в солнечном сплетении зреет молодой росток, и я улыбался, глядя по сторонам на бегущих по делам людей.

Я проехал в переполненном вагоне несколько станций, вышел на станции «Владыкино», перелез через ограду Ботанического сада и пошел по аллее. В парке было пусто и тихо, - беззащитные, одинокие деревья без листвы казались грустными, но взошло солнце, и длинные, изогнутые тени поползли по аллее, лес стал улыбаться, как добрый старик.

 Мост был красный, очень высокий, а внизу, под ним, текла мутная, быстрая, грязная речка, в которой одиноко плавал ржавый кузов Жигулей. Я остановился под мостом и смотрел, как где-то высоко-высоко над головой медленно ползет серой гусеницей товарный поезд. 

Я обошел  мост справа, нашел у насыпи подходящую полянку, снял с плеч ранец, огляделся. Вокруг не было ни души, только где-то высоко в небе медленно кружила светлая птица, почти сливаясь с синевой. Пылали белым огромные замки облаков.

Копать могилу в мерзлой земле оказалось трудно. Почва была каменистой и сталь с противным скрежетом то и дело натыкалась на камни. Но я, не унывая, копал всё глубже. Мне было светло. Солнце опалило красный мост. Я достал из рюкзака кулек с куклой и, положив его на край ямы, замер.

Стало вдруг жутко - кулек был перевязан старой тесемкой, и казалось, что там, под тканью мертвый ребенок. С минуту подумав, я аккуратно развязал тесемки и достал Люду.

Кукла была еще бабушки бабушки, от которой осталась только мутная, пожелтевшая фотография, где она расплылась тусклым, светлым пятном.

У Люды было фарфоровое, живое лицо с приоткрытым, узким ртом и огромными, грустными  голубыми глазами.  Волосы у нее были настоящие, человеческие, ярко рыжие. Кто-то когда-то пожертвовал ради Люды косой.

От родной одежды остались только полуистлевшие кружевные панталоны, а всё остальное шилось много позже, - и валенки шинельной, серой, грубой ткани, и юбка из потертой подкладки пиджака, и блузка из какого-то деревенского черного платка в красный цветочек, на которую был приколот значок со стершейся надписью и головой Ленина. Я положил Люду на дно ямы, накрыл тканью и быстро, словно боясь чего-то, засыпал землей.

Оглянулся вокруг. Ничего не изменилось. Всё такой же голый и недвижный лес вдоль рельс, и так же пылают белым пламенем облака. Только птица исчезла, словно растаяла в небе.

Посмотрел на могилу. Земля была грязная, и не было заметно, что здесь чья-то могила. Мне это понравилось.

Подумал, что нужно что-то сказать. Вспомнил, что в фильмах обычно говорят красивые речи над могилой и молитвы читают. Но я ни одной молитвы не знал. Немного подумав, я торжественно сказал:

 «Пускай тебе будет хорошо, Люда! – почесал нос и добавил, – там, где ты сейчас».

Подождал немного, но никто не ответил. Вокруг было тихо.

«Ну... я пойду. Пока». 

 Я шел прочь, считая шпалы и тихо напевая то ли полузабытую, то ли полузнакомую мелодию.

Андрей Самарин Феодосия

Дата : Пн октября 24, 2011, 13:42:17 Первый раз вижу, чтобы о смерти было так неэмоционально сказано. Это и бьет как током. Просто до такой степени, что настраивает вроде на скучный лад. А получается совсем наоборот, впечатление взрыва внутри. Только "то ли полузабытую, то ли полузнакомую" мелодию не понравилось. Масло масляное. А так - респект полный.

Лариса Ефремова Москва

Дата : Ср октября 26, 2011, 09:20:11 Меня впечатлило,что автор психологически верно показал, как главное событие, которое переживает ребенок, замещается "игровой", но гораздо более настоящей для него смертью - куклы. И ведь фарфоровая кукла, которую он закапывает, для него живее "восковой" "ненастоящей" бабушки! Это выношенная вещь, чувствуется и по естественной композиции, и по степени отстраненности рассказчика, по точному выбору интонации, даже по коротким скупым фразам, составляющим повествование.

Екатерина Злобина Cевастополь

Дата : Ср октября 26, 2011, 14:35:29 Я читала разные работы Кирилла. Он... интересным путём идёт. От раздолбайства, страшилок и всяческих стилевых экспериментов - вот, до чистой традиции (в самом лучшем смысле) дорасти, и так быстро... Думаю, это осознанный выбор "направления". Это мужественный выбор, потому что вещи такого рода сегодня совершенно неконкурентноспособны как продукт для продажи, и не получить ему - ни призовых мест на всяческих конкурсах, ни разных по степени смелости литпремий. Потому что в прозе Яблочкина нет сигнального для ридеров "драйва", мало секса, мало мата, нет сарказма, физиологизмов и словесно-сюжетного модного выпендрежа. Только честность и серьезное отношение - к предмету разговора и к писательству как... служению. К тому, что не для себя, другими словами если... Лишь бы не сдался.

Василий Зозуля Нижневартовск

Дата : Вс января 15, 2012, 19:20:46 Автора можно поздравить с творческой удачей. Проза сильная. Правда, остаётся вопрос: почему куклу похоронили не в бабушкиной могиле? Ведь бабушка просила, чтобы куклу похоронили в её могиле. То, что она не сказала конкретно, где именно, во все не значит, что куклу надо было зарыть в Ботаническом саду. Родители не обратили на слова умирающей внимание, а мальчик просто не понял, где именно это надо сделать. Раз кукла перешла по наследству к бабушке, то с бабушкой она и должна была остаться. Вот здесь автор не продумал. Если это событие не вымышленное, то при написании рассказа надо было видоизменить историю. Что до финальных строк - они на месте, мальчик пел похоронный марш. Автор умеет сбалансировать детали в тексте.

Лариса Ефремова Москва

Дата : Вс января 15, 2012, 21:00:26 И всё-таки хорошо, что автор умеет не только сбалансировать детали, но и держится чувства меры, не поддаваясь требованиям персонажей и держа их в своём подчинении. :) Чрезмерное увлечение дожиманием сюжетных нитей может привести к абсурду и комизму, по моему скромному мнению.

Василий Зозуля Нижневартовск

Дата : Вс января 15, 2012, 21:09:21 Какой же тогда смысл было хоронить куклу?.. Это была личная вещь бабушки. И как хозяйка она хотела иметь её возле себя. Это на мой взгляд... Потому как при жизни она думала об этой кукле. Ни о чём другом, только о кукле.

Лариса Ефремова Москва

Дата : Вс января 15, 2012, 21:33:31 На этот вопрос, наверное, лучше ответят детские психологи и автор рассказа, которому удалось достоверно воспроизвести психологию ребенка. Предположу, что таким образом - хороня куклу - мальчик избавлялся от чувства страха перед смертью, пытался осмыслить, что вообще произошло, принять это. Вот, пожалуй, и всё, и хорошо, что чувство меры соблюдено. А бабушка... бабушка в беспамятстве могла говорить о чём угодно, а уж о чем она думала при этом, одному Богу известно. Это ребенок так запомнил, акцентированно, именно о кукле, дети только самое яркое запоминают.

Василий Зозуля Нижневартовск

Дата : Вс января 15, 2012, 22:40:13 Бабушка была в сознании перед смертью, или по крайней мере, в те минуты, когда просила похоронить куклу. Другое дело, что к её бессвязным речам привыкли, и не придали её просьбе значения. Кукла связывала её с этой жизнью, с детством, и она была ей нужна там, в другой жизни. Так бывает... Мальчик сделал доброе дело, но не понял куда нужно было отнести эту куклу. Почему он поехал в этот парк, а не на тоже кладбище? Если ему нужно было похоронить куклу, он бы это мог сделать и около дома. Что-то тут не вяжется...

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Вс января 15, 2012, 23:05:48 Василий, бабушку не в могиле похоронили, а сожгли в крематории, если я не ошибаюсь прах покойного в таких случаях выдают не сразу, а через несколько дней. Могилы-то нет, будет урна с прахом в итоге, и пока её нет, так что закапывать куклу не к кому. А в парке, чтобы просто никто не видел, место безлюдное.

Екатерина Злобина Cевастополь

Дата : Вс января 15, 2012, 23:06:30 Вась, не искушай))) Почему герои действуют так, а не иначе - воля автора, который сказал то, что хотел сказать. Мальчик сделал, как чувствовал, и, думаю, меньше всего при этом логически размышлял - что, куда... Логика, строгое следование каким-то "ритуалам" ради самоуспокоения(мол, мы сделали всё что нужно и как нужно) - это внутренняя потребность взрослых людей. Это у взрослых - не вяжется.:) Есть риск впасть в "гоголевщину" времён Диканьки. Интерпретации - это одно. Обсуждение потенциальных возможностей какого-то иного произведения - другое)) Зачем? Здесь лучше сосредоточиться не на деталях и сюжетных перипетиях, а - для чего написана эта вещь. Она о другом. Не о бабушке, не об исполнении бабушкиной последней воли, а о том, как ребенок встречается со смертью и переживает её присутствие, учится о ней знать и с этим жить... Давайте зрить в корень, а не блуждать в "саду потенциальных возможностей" :)

Василий Зозуля Нижневартовск

Дата : Вс января 15, 2012, 23:31:53 Может быть, Катя, ты и права...

Вход

Логин:
Пароль:
	Запомнить
	Забыли пароль? Регистрация на сайте

Это случается с каждым...

Введите почту чтобы восстановить пароль:
Чтоб выйти нажмите Отмена.