I

Толстые дети – самые несчастные. Я был одним из них: жирным и розовощеким, со школьной кличкой «жиртрест», охами и ахами взрослых, ухмылками девочек и астматической одышкой - собственно, из-за всего этого я и объявил голодовку.

Я перестал есть, когда мне исполнилось тринадцать. Еда стала моим главным врагом, на борьбу с которым шли все мои силы. Ненависть к пище была во мне так сильна, что хотелось сжечь все продуктовые магазины разом.

Родителям моя новая фантазия, грозящая язвой, ясное дело, не понравилась. И меня стали кормить насильно.

Мама готовила десяток блюд на выбор, а отец контролировал, чтобы я съел хотя бы три из них. Бабушки включили пирожково-булочную артиллерию. Словом, делалось всё, чтобы вернуть меня к истокам жирного прошлого.

Но я не сдавался. Борщ сливался в унитаз, утренние омлеты с пузатыми сосисками летели за балкон, а данные с собой в школу бутерброды скармливались собакам.

Конечно, меня поймали. Отец обнаружил жирный след от маминого борща на кристально-белой поверхности унитаза. Мне пообещали вводить еду внутривенно и усилили контроль.

Я старался меньше бывать дома. Проводил большую часть времени на улице, играя в футбол, но стоило мне появиться на пороге, как меня немедленно принимались пичкать ненавистной едой. Мне и тут удалось обхитрить родителей: поев, я выблёвывал всё съеденное в унитаз. Мой суточный рацион составляли вода из-под крана, специи от лапши быстрого приготовления и вечерние крики родителей.

Но я похудел. За три месяца мне удалось сбросить десять килограмм и превратиться в бледного тощего дрыща с синяками под глазами и выступающими рёбрами. Правда, рёбра в свои тринадцать лет я принимал за складки жира. До идеала было ещё далеко, но то, что я видел в зеркале, мне уже начинало нравиться.

Анорексию я ещё не заработал, хотя изо всех сил старался. Зомби, поднятый из могилы магией Вуду. Мужская версия Кейт Мосс. В Освенциме меня бы приняли за своего.

И вот однажды сижу я у бабушки. Она пытается впихнуть в меня жаркое и кукурузный салат. Я лениво выковыриваю из салата кусочки огурцов. Бабушка в отчаянии от этого безобразия разражается нотацией. Тут я не выдерживаю. Демонстративно несу тарелки на кухню и вываливаю их содержимое в мусорное ведро.

И как раз в этот самый момент появился дед. Было бы вполне справедливо, если бы он выпорол меня, но он только вздохнул и тяжело уселся на стул. И вдруг разрыдался.

Ох, как мне стало мерзко от самого себя – ведь я довёл его! - и ужасно страшно. Я бегал вокруг него, как собачонка, и беспрерывно повторял: «Что случилось?» А он плакал, и реки слёз прятались в морщинистых ущельях его землистого лица. Я обнял его колени, и разревелся вместе с ним.

Тогда он начал говорить, и такая невыносимая печаль была в его голосе, что мое сердце готово было разорваться от вины перед ним.

- Урожай был невысокий, сразу стало ясно, что весной следующего года будет голод. Никто, правда, не догадывался, что такой сильный, - так он начал свой рассказ о голоде тридцатых годов.

II

В конце февраля тридцать третьего года, в поволжское село, где я родился, были направлены представители советской власти - провести агитационную работу и собрать всё зерно.

На собрание в сельсовет согнали всех, кто был связан с хлебом. Моя мать была коммунисткой, звеньевой на уборке пшеницы, поэтому она оказалась на собрании. И я вместе с ней.

Огромный грубо сколоченный стол, застеленный красным сукном. Над ним, как статуя горгульи, толстая баба с красным обветренным лицом и волосами пшеничного оттенка. Когда она выкрикивала свои лозунги, то широко открывала рот, полный острых, мелких желтоватых зубов. Вся она была жёлто-красной, словно кровь и желчь.

Она вопила, требовала. Надо собрать в сёлах всё и отправить рабочему классу в крупные города. Она считала, что у нас в селе еды было столько, что хоть сжигай.

Я жался к матери – меня пугала эта желчная всколоченная женщина. Казалось, что секунда, и она бросится на нас, вцепится своими мелкими зубами и будет рвать на части. Я дрожал, тело пронзал холод, а щёки горели от жара.

Один старичок с окладистой бородой робко вышел вперёд:

- Товарищ Симонова, но ведь у нас тут у самих жрать нечего! С голоду дохнем!

 Она посмотрела на него так, как будто ей на нос сел мелкий комар, и процедила сквозь зубы:

- Голод?! Я не вижу, чтобы вы тут голодали. Вот когда матери будут жрать своих детей, то я поверю, что у вас тут голод.

Рука матери судорожно сжалась на моей бритой голове. Я почувствовал, что ей тоже страшно – она дрожала. Вдруг подумалось, что семь лет, которые я прожил до этой минуты, и были моей жизнью. После начинался бой с миром за право существовать.

В селе начались обыски. Искали зерно - в сенях, в ямах, на чердаках - везде. Вламывались в дом днём и ночью, тормошили всю семью, иногда избивали и требовали сдать рабочему классу зерно. А у людей не было ничего. Мы уже тогда жили впроголодь.

У нарядов по изъятию хлеба были металлические штыри с желобком на боку. Им тыкали в стога, баулы, мешки: если есть внутри зерно, то застрянет в канавке. Осматривали места, где люди испражнялись. Если в дерьме находили хотя бы малёхонькое зёрнышко, то тут же арестовывали всю семью и вешали страшный приговор «враг народа». При этом неважно, как давно было съедено это зёрнышко.

В результате в селе не осталось ни скота, ни хлеба, ни пшена, ни зерна – жрать было нечего. Везде, где только можно, была сорвана лебеда, «дикая серебристая лебеда, предвестница запустенья и голода», и гусиный подорожник. Цвели деревья, и опустившиеся, голодные, измождённые люди срывали почки вербы и тополя, похожие на зелёный горошек. Некоторые, кто ещё мог нормально передвигаться, ходили в болотистую местность искать куликушки, растение с мучнистыми толстыми корнями. Их бросали в печь, чтобы высохли, после били палками и получали жалкое подобие муки. Такая пища считалась деликатесом. Особым лакомством были суслики, которых выливали водой из нор, ежи, змеи, но всю эту живность в округе быстро съели. Некоторые бродили у реки, протыкали рогатинами лягушек и ели их. Ели настолько самозабвенно, что высасывали мозги – травились и дохли прямо на реке. Вода в ней полнилась трупным ядом. У самых удачливых, уж не знаю как, в закромах отыскивались крохи жмыха. Бонзуки заменяли картофель. Всё это варили в чанах и заливали в себя.

Можно ли выжить, питаясь подобным образом? Можно, но утолить лютый голод нельзя. Мы заливали в себя водянистое варево, а оттого распухали ещё сильнее.

Началась вторая стадия голода. На первой у человека полностью пропадают мышцы и жировые клетки. Лицо становится похоже на предсмертную восковую маску: нависшие надбровные дуги, безумный взгляд, ввалившиеся фиолетовые глазницы, выдающаяся вперёд нижняя челюсть, натянутая до предела или провисшая в некоторых местах пергаментная кожа. На второй стадии начинается распухание: тело наливается водой, превращается в бесформенную массу, нельзя провести чёткие границы органоидного разделения – всё сливается в один сплошной мешковидный тромб.

Каннибальство стало нормой. Люди ели людей. Началось то, чего так ждала та страшная женщина за столом красного сукна, товарищ Симонова.

Помню, как стоял у сельсовета, когда привезли связанную девушку в белёсых струпьях и жёлтых гнойниках. Я смотрел на неё во все глаза, по толпе гулял слух: она убила свою мать, расчленила и засолила в кадках. Мясом своей собственной матери она и питалась.

Я видел её глаза: в них был лишь животный голод. Она не испытывала вины и угрызений совести. Голод нивелировал эти понятия. Жрать мать, чтобы выжить. Только один инстинкт.

Ту девушку отпустили. Судить её было некому. Иначе пришлось бы придать суду едва ли не каждого из нас.

На улицах бушевали дизентерия, малярия, тиф. Пожарная команда длиннющими баграми выгребала людей из канав и речки, клала на телегу, везла и сваливала в яму, похожую на компостную, только значительно больше. Иногда в трупное месиво скидывали живых, но обессилевших, без признаков жизни. Только редкое моргание свидетельствовало о том, что они ещё живы. Если бы у них была хоть какая-то сила, то они бы жрали покойников там, в трупной яме.

Вымирали семьями. Смрад гниющей плоти стал нормой.

Помню, как плёлся по грязной, разбухшей дороге. По краям, в канавах, валялись вспухшие трупы, а уродливые люди рылись в человеческих внутренностях и экскрементах. Мои мысли путались: мать порет меня хворостиной, единственная в доме приличная тарелка бьётся о пол, спелые красные яблоки падают с ветвей, рыба умирает в жестяном ведре на берегу тихой сельской речки…

У разрушенного амбара сидели трое, похожие на скелеты, смотрели на дорогу пустыми глазами, и вот один из них поманил меня пальцем. Я понял, что меня хотят съесть. Попятился. Один побежал за мной, булькая неразличимыми словами. Другие – за ним. Я бросился наутёк.

Если бы они догнали меня, то разорвали бы заживо и сожрали. Я не верил в Бога, но после того, как я, семилетний, слабый, со вздутым, будто у беременной, животом, смог убежать от троих взрослых мужчин, вера в Высшую силу пришла сама по себе. Я бежал и словно видел себя со стороны: сбивчивое дыхание, уродливое тело и абсолютный страх во ввалившихся глазах.

Стали искать виноватых. Засуетились тогда, когда вымерла половина села.

Моя мать была звеньевой, отвечала за сбор хлеба. Что она могла собирать, сдавать государству, если в селе не было даже крошки? Но её обвинили и арестовали.

Я помню, как двое худых бледных мужчин в синих ватниках с ружьями наперевес схватили маму под руки прямо в нашей хибаре, скрутили пополам и выволокли на улицу под взглядами безумных от голода соседей. Отец сидел на деревянной скамье, молчал, его иссушенное лицо застыло в безликой гримасе: серые глаза уставились в одну точку, нижняя губа до крови прикушена, и лишь подёргивающееся веко выдаёт нестерпимую муку души. Он оставался без любимой женщины. Я - без матери.

Я выбежал на улицу следом за ними, споткнулся, упал в грязь и, едва переставляя колени и локти, пополз за людьми в синих ватниках, уводящими мою мать.

Сельчане смотрели на это зрелище, и кто-то в распухшей полумёртвой толпе сдавленно вскрикнул: «Это она наш хлеб забрала! Она! Из-за неё нам нечего жрать!» И люди двинулись к скрученной матери. Их было немного, они двигались неровной стеной, от которой шла удушающая вонь. Мужчины в ватниках пригрозили сельчанам ружьями – те мутно посмотрели на оружие, развернулись и пошли назад.

Две женщины остались лежать в придорожной канаве, к ним подошёл низенький русый мужчина, потыкал их палкой и попытался оттащить, но ему не хватило сил. Он упал рядом и остался лежать вместе со своей предполагаемой добычей.

Я не понимаю, как отец отыскал мать. Её кинули в подвал одного из домов.

Мы подошли туда. Небо хмурилось, прогнулось до самой земли, лил сильный дождь. К матери не пускали, вход охраняли два милиционера. Я стоял и плакал, потому что не мог без мамы. Сначала держался, но потом просто упал на мокрую землю и забился в конвульсиях. Отец на коленях унижался рядом, чтобы его пустили к жене. Милиционер, высохший жилистый мужчина с чёрными, неровными усиками, сжалился лишь надо мной и пустил в темницу к матери.

Сырая чахоточная яма с земляными стенами, полом и потолком. Крошечный огарок свечи едва освещает скорчившееся в углу существо. Это моя мать. Я не в силах говорить, просто стою, но внезапно из моего горла вырывается сдавленный, полный животного отчаяния хрип. Мать поворачивается на звук, её лицо не разглядеть в темноте, настолько оно черно, видно лишь повязанный на голове кусок тряпья. Она вскрикивает: «Сынок, сынок!» и бросается ко мне. Я задыхаюсь, лицо мокро от слёз, ноги и руки трясутся. Мы обнимаемся в едином порыве. Я плачу на ней, она на мне. Мы утешаем друг друга, молча, не в силах что-либо сказать. Наши объятия длятся мгновенье: наблюдатель, затаившийся рядом в сумраке каземата, оттаскивает нас друг от друга, кидает мать в один угол темницы, меня в противоположный.

Как рассказал мне отец, я потерял сознание. Моё убогое тельце вынесли наружу и швырнули ему под ноги, в грязь. Он ничего не мог поделать. Отец был пустым местом, призраком человека.

Чтобы как-то выжить, мы нанялись в соседний город ловить рыбу. За это полагалось хоть какая-то плата. О той поездке я, на удивление, ровным счётом ничего не помню. Но я чётко помню другое событие того года.

Когда мы через месяц вернулись в родное село, в нашем доме стояла ужасная вонь, а на печи лежала распухшая недвижимая куча. Мы подошли ближе и с трудом распознали мою мать. Ничего форменного, конкретного, ничего того, что давало бы шанс идентифицировать человеческое существо – только распухшая туша. И если глаза – это зеркало души человека, то в тот момент у моей матери души не было.

Она взглянула на меня и пробормотала:

- Я тебя съем!

Я заплакал и спрятался за отца. Он не знал, что делать. У матери хватило сил только на то, чтобы произнести эту фразу.

Отец засобирался к своим сельским приятелям. Надо было что-то решать. Я боялся остаться наедине со своей матерью, боялся быть съеденным. Умолял и рыдал, чтобы отец взял меня с собой. Слава Богу, что он согласился.

Собрались у Ефимыча, малорослого мужичонки с плешивой головой. Были он, его мать, лежавшая на полу в груде тряпья, мой отец, я и Огородников, вконец распухший, с помутившимся взором.

Помню ту встречу, словно сейчас.

Отец говорит:

- Что делать будем? Жрать нечего, а помирать не хочется!

Огородников, едва шевеля бледно-синими губами, шипит:

- Итить в колхоз, скотину красть… иначе подохнем… а так мож какую животину отыщем…

Все согласно кивают. Но в этот момент из груды тряпья раздаётся утробный голос:

- Постреляють вас, поубивают. Не спастись вам. Ходьте на церковное кладбище, там жена поповская похоронена. Коль жить хотите, так отыщите. Я у них в прислугах была. Видала, как схоронили. На ней золото было.

В общем, решили мужики идти ночью к церкви. Дождались темноты, взяли лопаты и собрались уходить. Отец не знал, куда меня деть. Дома распухшая, голодная мать. Сожрёт, ей-богу, сожрёт. Взял меня с собой.

Ночь была лунная, светлая, одна из тех, когда каждый шелест, стук отдаётся по всей округе. Ни ветерка, только смрад разлагающейся плоти. Если дышать, то только через рот.

Я смотрел на угрюмые звёзды, и мне представлялось, что одна из них срывается и ударяется о землю. Люди найдут её, вопьются зубами и начнут рвать на куски. Сорвавшаяся звезда накормит всё наше село.

В лунном свете церквушка выглядела жутко. В неё свозили трупы. Когда места внутри стало не хватать, мертвых принялись сваливать снаружи.

На небольшом кладбище за церквушкой хоронили только попов. Путаные тропинки, торчащие обломки вместо крестов, поваленные надгробные плиты – свидетельства безличия мёртвых.

Мы отыскали могилу попадьи. Отец и Ефимыч стали копать. Огородников без сил лежал на земле. Я молил силу, которая спасла меня от трёх изголодавшихся мужиков, помочь нам.

Огородников всё-таки помер прямо там, на раскопанной могиле поповской жены. Ефимыч и отец не заметили его смерти – они были заняты спасением своих собственных жизней. В тот час каждый думал лишь об одном – как утолить свой чудовищный, неотступный голод. Если бы они не нашли поповской жены, то, думаю, могли бы съесть и меня.

Разрытая могила в лунном свете выглядела зловеще. Я боялся подходить к ней, стоял поодаль. Отец и Ефимыч спрыгнули в яму и вытащили тёмный гроб. Сбили крышку. Любопытство всё же подтолкнуло меня вперёд. Я подошёл ближе и рассмотрел кости в кашице гноя и слизи. Отец вдруг произнёс:

- Ефимыч, я только сейчас понял, что нет никакой жизни после смерти. Околел, разложился – и всё! Конец! Ни одна мысль, вера не объяснит мне что-то иное. На смерть я смотрю, как на окончательную погибель, как на итог. И ничто не заставит меня с этим примириться!

Наконец, они принялись копошиться в трупе. Лица их просветлели, в первый раз за это страшно долгое время на них мелькнула надежда. Мой отец оторвал от трупа палец с кольцом, ударом лопаты отрубил часть руки с браслетом и взял с разложившейся груди крест.

Сложили добычу в мешок. Потом скинули гроб обратно в могилу, подумали и сбросили туда же труп Огородникова. Закидали землёй.

Мы шли с церковного кладбища, неся в мешке золото, но для нас это был всего лишь бесполезный металл. Ценность представляло лишь то, что можно было съесть. Золото необходимо было обменять на еду.

Дождавшись раннего утра, когда солнце едва затеплилось на горизонте, мы тронулись в путь. Шли по пыльной степи. Периодически натыкались на трупы людей, гниющие в зарослях чертополоха. Не знаю, почему их не убрали в общую яму. Наверное, пожарная команда действовала лишь в пределах села. Ни малейшего дуновенья ветерка, ни единого живого звука – всё голодало, всё медленно умирало.

Мы пришли в город в середине дня. Здесь тоже ходили опухшие, голодные люди, но трупов видно не было. Принялись искать, где выменять золото на еду. Спросить было нельзя – сразу бы убили.

Наконец, нашли райсовет. У входа с винтовками наперевес скалились охранники. Помню, как один из них, заросший рыжеватой щетиной, с бельмом на глазу, увидел нас и дико захохотал, но отец и Ефимыч не обратили на его смех ни малейшего внимания. Оставив меня на улице, втолковав что-то охране, они зашли внутрь райсовета.

Их долго не было. Тогда я не мог характеризовать время, кроме как понятиями «долго» и «быстро». Я стоял, щипал себя за щёки, чтобы не упасть в обморок, и ждал. Как же я ждал!

Отец и Ефимыч вышли из райсовета с холщовым мешком и тяжёлыми, отстранёнными лицами. Я испугался, что им ничего не дали, но пригляделся и понял: они просто боятся показывать свою радость.

В душе они ликовали.

У них была еда.

Они попрощались с охранниками, и тот, что с бельмом, посмотрел на нас, словно не веря, что мы уходим от него целые и невредимые. Казалось, всё это время, что отец и Ефимыч были в райсовете, он мысленно представлял себе, как, выйдя, они падут перед ним на колени и будут, умоляя сжалиться, выпрашивать хоть немножечко еды. Безусловно, в своих мечтах он отказывал им. Подохнут, подохнут, думал он, но мы были обречены жить.

Добравшись до села, мы поделили продукты поровну. Мать распухла до такой степени, что не могла шевелить даже кончиками пальцев – просто лежала студнем на печи, испуская ужасную вонь. Её глаза закатились, остались только белки. Мы поняли, что она жива, лишь по дыханию. Отец накормил сначала её, после меня и, наконец, поел сам. Так мы выжили.

Тогда в обмен на золото им дали два пуда зерна, два килограмма подпорченной рыбы, одну сайку хлеба, маленький кусочек сливочного масла. Для того времени мы были богачами. Мы были властелинами мира.

Такое великое, всеохватывающее счастье, как в тот миг, в жизни, за все свои восемьдесят лет, я испытал только ещё один раз: в Берлине, в мае 1945, когда кто-то крикнул: «Победа! Война закончилась!», оружие полетело на землю, и каждый, рыдая, не в силах вымолвить ни слова, бросился обнимать друг друга.

Я плакал. Весь я плакал. Как же я был счастлив тогда!

III

Эрнест Хемингуэй сказал: «Не жил тот, кто не испытал любви, войны и голода». И война, и голод, как и истинная любовь, суть человеческие страдания, но страдание, как одна из форм диалога человека с Богом, есть причина осознания и освобождения. Освобождения от мишуры искусственно созданных, генетически модифицированных ценностей, созданных для превращения человека в свинью, не видящую неба.

Когда дед закончил свою историю, я рыдал, обнимая его коленки. Если бы мне разрешили, я достал бы выкинутую еду из мусорного ведра и съел бы её. И был бы счастлив.

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Чт октября 06, 2011, 13:11:00 Эта вещь публицистическая, а не художественная. Конечно, об этом нужно писать. Единственное - выбивается начало с этим худеющим мальчиком. Как-то это несерьезно, на мой взгляд, не очень достоверно. Не думаю, что в тринадцать можно такое выдержать, ему бы плохо стало, желудок бы заболел, голова закружилась, затошнило в конце концов. Потом в подростковом возрасте и так перестройка организма идет, а тут такие издевательства над собой... Хотя может, этот подросток очень физически крепок. Конечно, если у кого-то есть подобный опыт, он может со мной и поспорить, дело даже не в этом. Я думаю, что такая аналогия не совсем уместна, и не совсем логична. Да, на подростка рассказ деда, конечно, произвел неизгладимое впечатление, но его проблемы с похуданием этим не решишь. На мой взгляд, это все-таки очень разные вещи. Вот если бы это был разовый случай, - тогда да. И мальчика я бы сделала младше, хотя это и не столь важно. А вообще, вещь серьезная, спасибо.

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Чт октября 06, 2011, 14:04:04 Первую и третью части можно спокойно убрать, какая-то натужная связка получилась, не скажу, что совсем уж за уши притянуто, но ощущения цельности и гармонии нет.А вторая - хороший очерк, оформленное документальное свидетельство, подобное встречается в дневниках блокадников, а тут про тридцатые годы.

Екатерина Злобина Cевастополь

Дата : Чт октября 06, 2011, 15:07:49 Совершенно обратные впечатления. :) Вполне себе классическая композиция рассказа в рассказе, и "Я" - что в "раме", что в "основе" чётко указывает на Субъект, т.е. на рассказчика... Это к вопросу о художественности/документальности. Ощущение цельности у меня тоже есть. Возможно, из-за того, что меня замысел "взял": именно то, что целью автора является не просто "оформить документальное свидетельство", но и вживить его в современность, и что-то доказать сегодняшним капризным молодым людям, которые путают фальшивые и настоящие ценности в погоне за модой... Это очень важно, именно это "выбивает" текст из разряда очередного записанного "свидетельства" в разряд писательских "горьких лекарств" для молодого поколения. Я именно за эту войну за молодых, за это активное вмешательство готова перед автором шляпу снять. Это состоявшийся текст, его не надо править. :) Хотя вопросы, конечно, есть... Дедушка больно литературно излагает иной раз, с деепричастным оборотами, со сложноподчинением, временами вообще будто учебник цитирует)) Но это мелочи. Это начало только. У всех хороших писателей были первые вещи. Платону, если не ошибаюсь, 25 лет только... Последняя правка: октября 06, 2011, 15:09:01 пользователем Екатерина Злобина

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Чт октября 06, 2011, 16:15:16 Композиция, может, и классическая, но часть с худеющим подростком явно проигрывает части о народной трагедии, психологически проигрывает. Это всё равно, что сказать пятнадцатилетнему: "Да ерунда твоя первая несчастная влюбленность по сравнению со взрывом атомной бомбы". Не надо сравнивать мух со слонами. Конечно, слон больше, это очевидно. И проблема подростка, страдающего избыточным весом - это не ерунда, если не сравнивать с Великой отечественной войной, концлагерями и пр. Какой он должен был сделать вывод: что ему на самом деле легко, что его проблема мелочь, по сравнению с голодом и смертью. Да, мелочь. Но это не значит, что её нет. Причём тут "погоня за модой", когда у ребенка уже одышка. Естественно, ему надо худеть, только цивилизованным способом. Да, для подростка очень важно быть привлекательным, как для девочки, так и для мальчика, в этом нет ничего постыдного, это нормально. А то, что он решать эту проблему стал по-идиотски, так родителям надо было какую-то систему продумать: как его кормить, чтобы похудел и не отравился, с врачом посоветоваться. Да многие ребята, которых в детстве считали непривлекательными, потом, даже повзрослев и став вполне стройными и симпатичными, всё еще от комплексов избавиться не могут. Конечно, это ерунда по сравнению... Да лучше с возрастом потолстеть, поскольку уже самооценка сформирована, и люди вокруг тебя взрослые, а дети, это же кошмар какой-то... Да если бы я не была худой в младшей школе, со мной бы ни один мальчик не дружил, все бы только издевались. Да об этом отдельный рассказ написать можно. И причем тут голод в тридцатые годы... Последняя правка: октября 06, 2011, 16:56:23 пользователем manager

Екатерина Злобина Cевастополь

Дата : Чт октября 06, 2011, 17:02:14 Мне кажется, всё-таки не стоит буквально воспринимать текст, как реальную историю, рассказанную он-лайн. Эта вещь сделана по законам литературы, в ней есть персонажи, есть их истории, поступки, и "куда смотрели его родители" - это всё-таки из разряда претензий к лирическому герою :) Ну вот он, молодой персонаж - такой... Это же не инструкция к действию там, или советы родителям, это попытка достучаться до своего поколения, которое пока не введешь в шоковое состояние - ничего не докажешь...

Лариса Ефремова Москва

Дата : Чт октября 06, 2011, 17:27:43 Законы условности, на мой взгляд, несколько нарушил сам автор. Иначе, возможно, и не было бы столь явной читательской идентификации текста как "публицистического". Зачем дедушка героя, рассказывая о страшной трагедии народа, произносит такие, к примеру, слова: "жировые клетки" и "границы органоидного разделения"? У меня, конечно, есть знакомая старушка, девяносто пяти лет, с двумя высшими образованиями, всё может быть. Но все-таки, плача от страшных воспоминаний, ни один человек не произнесет "границы органоидного"... Что касается остального, то у меня больше вопросов к историческим соответствиям, чем к художественности; хотя, должно ли всё строго соответствовать исторической правде, вероятно, тоже из области "претензий к лирическому герою")) Но автор перспективный, это же очевидно; есть какая-то необъяснимая мощь,потенция в его манере письма.

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Чт октября 06, 2011, 17:41:10 Тогда это делать надо иначе. А то эффект контраста не срабатывает. К части про голод у меня вообще претензий нет. Если уж проводить сравнения между мухой и слоном, то сравнивать надо степень страдания. Нельзя почти ничего не есть и, при этом, чувствовать себя нормально. Всё равно это некий дискомфорт, конечно, не сравнимый со страданиями героев биографической истории про 30 годы. Первая часть написана от первого лица, но нет ощущения, что её писал человек, у которого были подобные проблемы, поскольку здесь не страдание описано, а просто перечислены действия, которые он совершал, еще и с хорошей долей иронией. А в биографическую историю от первого лица я верю, поскольку работа здесь была проведена серьезная по сбору информации. Вторая часть убедительна, первая - нет. Вторую, кроме как буквально, воспринять и не получится, как ни старайся. А первую что воспринимать как условную? Про голод нам правду рассказали, а про мальчика включили, чтобы просто осовременить, чтобы не было только документальным свидетельством. Ощущение искусственного приема. Вторая часть - правда, первая - похожа на правду, отсюда и диссонанс. Вопрос в степени убедительности. А если ставить задачу достучаться до поколения, то надо не толстого мальчишку в пример приводить, а какую-нибудь идиотку, что хочет быть похожей на Киру Найтли, например, и больше ни о чем думать не может, у которой просто нормальное телосложение, а не астеническое.

Андрей Самарин Феодосия

Дата : Чт октября 06, 2011, 17:50:52 Обычная конъюнктурная работа. Тема сейчас на Украние активно педалится, под неё и деньги выделяются на разные конкурсы. Хорошо чт вставлен этот парень толстяк, не так сильно заказ на глаза лезет. Единственный плюс. Вторая часть чуть не поется. Честно только там, где настоящее воспоминание, а не его реставрация чужими фразами.

Лариса Ефремова Москва

Дата : Чт октября 06, 2011, 18:09:38 Что-то вы путаете, Андрей. Речь-то ведь о деревне в Поволжье идёт. Правда, там один из героев говорит с явно выраженным южновеликорусским акцентом) Но он ведь вполне мог и приехать туда.

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Чт октября 06, 2011, 18:18:27 Я вторую часть не могу проверить на достоверность деталей, поскольку просто не знаю, насколько тут исторически достоверно именно в деталях. О фактах таких слышала, но не из первых уст. Если без первой и третей частей взять, можно поверить, что писал очевидец с первым техническим образованием, имеющий какой-то опыт по написанию очерка, а не именно этот самый плачущий дедушка, поэтому воспринимается как нечто достоверное, или журналист за ним на диктофон записывал,и потом немного подкорректировал.

Василий Зозуля Нижневартовск

Дата : Вт января 17, 2012, 00:45:44 Автору можно пожать руку и поздравить его с творческой удачей, вторая часть - это "встряска" для ума и сердца, так же как и в своё время фильм Элема Климова "Иди и смотри", а здесь получилось - "Сиди и читай". О голоде в России в 20-е и 30-е годы, я читал и знаю по рассказам родных. Из подробностей, мне рассказывали, что мыши и крысы, накануне голода, уходил ночами, сплошным ковром от селений - в степь, если попадалась им собака, или кошка - они съедались, поэтому всю домашнюю живность, на ночь прятали в хату, дикое зверьё чувствовало приближение беды... Описательное полотно второй части рассказа - не без лексических промахов, но, они "съедаются" самим сюжетом, его предельной натуралистичностью. Автору удался, с художественной точки зрения, контраст, борьбы родительского инстинкта с инстинктом самосохранения очищенного голодом до состояния сумасшествия. Первая же часть, напомнила мне рассказ кота Бегемота о его странствиях по пустыне, в которой он питался "исключительно тиграми". Как признавал Воланд, это "замечательное враньё, потому что враньё от первого до последнего слова... ". Не может толстый мальчик, даже страдающей одышкой, так легко отказать себе в удовольствии покушать. Он всё время будет "срываться", начинать "голодать" и прекращать. Поэтому, если замысел автора был в том, чтобы "связать времена", то это ему не удалось. Гамлет - хорош Шекспира, а не в интерпретации. Достаточно было бы автору рассказать о трагедии без современной мелодрамы. Автору, ещё раз хочу сказать спасибо за интересную, серьёзную, во всех отношениях, вторую часть.

Вход

Логин:
Пароль:
	Запомнить
	Забыли пароль? Регистрация на сайте

Это случается с каждым...

Введите почту чтобы восстановить пароль:
Чтоб выйти нажмите Отмена.