.jpg "Заказать третий номер")
|
Просмотров: 913
01 августа 2011 года
 Мы забыли, что живем в прекрасном, волшебном и удивительном мире. Для восторга и удивления мы просто слишком привыкли к нему, и эта привычка — главное, что мешает нам жить. Человечество сейчас переживает глубочайшие изменения, подобных которым не было на всем протяжении письменной истории. Жить в этих изменениях страшно, — но захватывающе интересно. Наше поколение умрет от чего угодно, но не от скуки.
ПРОЩАЙ, ПРИРОДА!
Прежде всего кардинально меняются отношения человечества с природой: мы вошли в сферу действия "закона сохранения рисков".
Это математически не доказанная, но явная эмпирическая закономерность: снижение индивидуальных рисков значимого числа элементов системы не меняет общего риска. Он "возгоняется" с индивидуального на общесистемный уровень, на котором он может разрушить систему.
Мы увидели это на рынке американских деривативов. Они были созданы не для спекуляций, а для страхования рисков, — и риски покупателя первоклассной корпоративной облигации стали на порядок ниже рисков корпорации-эмитента. Сведение индивидуальных рисков почти к нулю загнало общий риск на общесистемный уровень и обрушило систему.
Это же происходит, например, в здравоохранении. Развитый мир уже несколько поколений успешно лечит больных детей. Обреченные на раннюю смерть еще три четверти века лет назад уже более двух поколений живут полноценную долгую жизнь, — подрывая тем самым генотип своих обществ.
Сознательного выхода из этой ловушки нет: мы — люди, и никогда не откажемся от возможности лечить даже чужих детей. Но последствия этого непонятны и, скорее всего, будут наступать стихийно, а значит — разрушительно. Аналогичные процессы развиваются во многих других сферах.
Второе направление переформатирования отношений человека с природой — распространение технологий формирования сознания.
Мы привыкли сводить глобализацию к упрощению коммуникаций, волшебным образом не замечая, как обеспечившие его технологии изменили характер всей человеческой деятельности: наиболее рентабельным из общедоступных видов бизнеса стало прямое формирование сознания.
А "наиболее рентабельный из общедоступных" видов бизнеса — значит наиболее массовый вид деятельности. Мы идем к этому уже 20 лет, и идём быстро. Последствия этой революции непонятны, а может быть, и непознаваемы. Ведь главным объектом воздействия человечества становится сам инструмент его познания, причём воздействие это хаотично.
Колоссально растут обратные связи — и, как выразился один богослов, "кажимости и мнимости победили в борьбе с данностями". В результате мир становится всё менее познаваемым.
Системы управления не приспособлены к массовому применению технологий формирования сознания, но вынуждены их применять как самый эффективный инструмент и, все более напоминая обезьяну с гранатой, делают все более серьезные ошибки. Их эффективность снижается, возникает перманентный кризис управления.
Снижение познаваемости мира снижает значимость науки. Пока человек менял мир, надо было знать о нем максимум, — чтобы не зайти ненароком в какую-нибудь трансформаторную будку. Но теперь человек меняет свое восприятие мира, а это дело намного более субъективное и интуитивное, чем наука.
Результат — наука даже в наиболее развитых странах превращается в социальный уклад, а ее поддержка уже напоминает поддержку государством французских крестьян в 60-70-е годы, когда те поддерживались как культурный, а не коммерческий феномен, как часть национального образа жизни.
Исключений всё меньше.
Снижение потребности в науке снижает потребность и в образовании. Еще недавно оно было инструментом созидания наций и лишь потом подготовки специалистов, — а сейчас оно по всему миру штампует "детей Фурсенко", "квалифицированных потребителей", вырождаясь в инструмент социального контроля, каким оно было до ХХ века.
ПРОЩАЙ, РАЗУМ!
Развитие компьютеров скоро подарит нам полностью биологизированный интерфейс, и мы сможем задавать ему вопросы так же легко, как и друг другу. Доступ к компьютеру станет полностью равным и свободным, — и, поскольку компьютер есть выражение формальной логики, мы станем равны по доступу к ней.
Пока конкуренция между людьми и организациями основана именно на различиях в способности к формальной логике. Когда компьютер сделает нас равными по доступу к ней так же, как Интернет сделал равными по доступу к недостоверной информации, конкуренция будет вытеснена во внелогические формы мышления.
Таких форм две. Первая — творчество.
Человечество пока не умеет воспитывать способности к творчеству так же массово, как оно научилось воспитывать способности к логике. Просто не было потребности, из-за чего вершиной в этой сфере так и остались достижения экспериментальной советской педагогики 60-х-70-х годов.
Возможно, через некоторое время эту проблему удастся решить, — но, пока этого не произошло, конкуренция будет вестись на основе врожденных способностей к творчеству.
Она будет менее социальной и более биологической, чем сейчас: человек, родившийся без способностей, будет иметь меньше возможностей. Каждая цивилизация будет по-своему преодолевать обострившуюся трагедию столкновения бездарных детей элиты и талантливых выходцев из социальных низов. Где-то неспособных будут выкидывать из элиты, где-то наоборот — будут уничтожать таланты, чтобы они не мешали своим ровесникам из элиты. Каждая цивилизация будет давать на этот вызов свой ответ, — и разница между ними резко вырастет.
Оборотная сторона способности к творчеству — психологическая неустойчивость. Чем более творческим является человек, тем менее устойчив он психологически. Граница между коллективом творцов и толпой шизофреников может оказаться подвижной и условной.
Поэтому конкуренция на основе способности к творчеству снизит эффективность управления. Килотонны литературы на эту тему самим своим объёмом доказывают безуспешность попыток в этой сфере.
Но, помимо творчества, есть и другая форма внелогического мышления — мистика. Снижение познаваемости мира, ощущение беспомощности повышают ее притягательность — и потребность в ней растет во всем мире.
Об этом свидетельствует и динамика соответствующих запросов в Интернете, и размножение всяческих сект. В США, например, более миллиона людей везде ходят с рюкзачками. В отличие от наших бывших зэков, этот миллион благополучных американцев в любой момент ждет не ареста, а Судного дня, — и считает недопустимым предстать перед Господом без смены белья.
Военизированные социальные ритуалы, которыми с 50-х годов насаждалась лояльность в ряде корпораций, всё больше уступают место ритуалам мистическим.
Три года назад наиболее передовое в социальном отношении общество мира — США — возглавил первый после Гитлера политик мистического типа, который говорил: "Я не знаю, как буду решать проблемы страны, но точно решу их". Это мистика чистой воды: именно на ней строилась предвыборная кампания Барака Обамы.
ПРОЩАЙ, ДЕМОКРАТИЯ!
В индустриальных технологиях каждый человек был ценностью: из него можно было выжать прибыль. Его нужно было отловить, обуздать, обучить, поставить к станку — и сделать так, чтобы он был ещё и доволен. В разъяснении последнего заключается одна из исторических заслуг нашей цивилизации: она показала, что, если о работнике не заботиться, он заберет завод себе и будет сам организовывать свою жизнь. Из понимания этого выросло общество массового потребления и "благосостояние для всех".
Но постиндустриальные технологии по сравнению с индустриальными сверхпроизводительны. Пока это информационные технологии, — а впереди ещё и биологические. Возможно, даже мы застанем массовое биологическое преобразование человека, что непредсказуемо изменит социальные отношения; — но пока мы живем в мире информационных технологий. Даже они резко повышают продуктивность производства и при имеющемся уровне потребления делают огромные массы людей ненужными с точки зрения производства потребляемых человечеством благ.
Эти "ненужные люди" — средний класс: он много потребляет и сравнительно мало производит.
В рамках рыночной парадигмы развитые страны перешли на корпоративное понимание эффективности: не для всего общества в целом, а лишь для отдельно взятой, вырванной из страны корпорации. Средний класс нужен лишь обществу в целом, но с точки зрения бухгалтерской логики обособленной корпорации он бесполезен и подлежит социальной утилизации — как основная часть населения России в парадигме "экономики трубы". В этом отношении мы находимся в одной лодке с зажиточными американцами и даже европейцами.
Сейчас развитый мир в интеллектуальном отношении стоит перед выбором, от которого его бросает в дрожь. Кажется очевидным, что средний класс должен жить, и жить хорошо, потому что его представители — люди, а значит, нужно их беречь даже без эквивалентной отдачи. Увы: этот естественный путь требует отказа от мысли о том, что человек живёт ради прибыли, что для Запада идеологически невозможно.
Ведь он по историческим меркам только что победил нас, думающих по-другому, только что сделал эту победу и победившую коммерческую парадигму высшей ценностью, — как можно отказаться от собственной победы?
Сама мысль о таком отказе порождает пугающую неопределенность: а какими после него будут мотивы массовой деятельности? Как и почему будет устроено общество?
Да, советская цивилизация прошла по этому пути достаточно далеко, но при всех достижениях ее пример не вдохновляет: она погибла.
Всё это отталкивает мир на проторенный путь реализации корпоративных принципов эффективности: кто слишком много потребляет и слишком мало производит, тот подлежит социальной утилизации.
Это именно средний класс развитых стран: нищие африканцы, медленно умирающие на 1-2 доллара в день, потребляют не так много.
И мы видим идущее с середины 90-х годов обнищание американского среднего класса, которое сейчас ускорилось за счет кризиса. Мы видим медленное, но всё же идущее обнищание среднего класса и в благополучной Европе.
И мы видим вопросы.
Как сделать так, чтобы социально утилизируемые оставались довольны и не устраивали бунтов или хотя бы исходов, укрепляющих конкурентов?
Как помочь занимающимся утилизацией чувствовать себя честными и добрыми людьми, а не палачами?
Есть и системные проблемы. Так, демократия, которая осуществляется от имени и во имя среднего класса, без самого этого класса выродится в информационную диктатуру "нового типа".
А ведь она и без того переживает глубочайший кризис: упрощение коммуникаций превращает стандартные демократические институты в их противоположность.
Смысл формальной, западной демократии заключается в том, что обществом должна управлять наиболее влиятельная в нем сила, — но не только маленькие, но даже и крупные общества из-за упрощения коммуникаций часто оказываются в ситуации, когда наиболее влиятельная в них сила оказывается для них внешней. И строжайшее соблюдение всех демократических формальностей отдает их под внешнее управление, разрушительное хотя бы из-за своей безответственности.
Содержательный смысл демократии — обеспечение максимального учета управляющей системой интересов и, главное, мнений управляемых.
Но, пытаясь технологиями формирования сознания чего-либо добиться от того или иного общества, вы видите: эффективнее всего влиять не на все общество, а на его элиту — на людей, участвующих в принятии и реализации значимых решений или являющихся образцами для подражания.
Второй тип столь же важен для управления, как и первый: притягательность и понятность команды "делай, как я" непревзойденна, несмотря на все достижения логики и высоты духа. Поэтому успешный клоун не менее важен для управления, чем министр, — и последнему остается лишь посочувствовать.
Как только становится ясным, что воздействие на сознание элиты намного рентабельнее, чем воздействие на сознание общества, — она оказывается под концентрированным и хаотическим ударным воздействием технологий формирования сознания.
И ее сознание трансформируется не просто быстрее — она начинает мыслить по-другому, не так, как всё остальное общество. Результат — не просто непонимание, а разрыв общественного сознания.
Если обычно информационный сигнал проходит из социальных низов наверх к элите, и та реагирует на этот сигнал, то сейчас этот сигнал не проходит вовсе, а если и проходит, то воспринимается неадекватно. Это кризис управления — и, соответственно, кризис традиционной, формальной демократии.
И вот, в условиях этого кризиса начинает размываться сам фундамент демократии, средний класс.
Это политическая сторона проблемы его утилизации, — но есть и экономическая сторона.
Если исчезнет средний класс, вместе с ним исчезнет и ключевая часть современного спроса. А рынок без спроса — это уже не рынок. Таким образом, коммерческая парадигма отомрет в любом случае: не по-хорошему, из-за сознательной попытки спасти средний класс, так по-плохому, из-за его стихийного уничтожения.
ПРОЩАЙ, РЫНОК!
Как будет устроен мир после демократии и рынка, — неясно, но всё больше стратегических решений уже принимается на нерыночной основе.
Первый пример — твердое стремление Евросоюза к 2020 году вырабатывать на альтернативной основе 20% энергии. Ведь альтернативная энергетика в основном дотируется. Да, солнечными батареями покрылся весь юг Европы, а Германия преодолела чудовищные перекосы, когда благодаря субсидиям было выгодно освещать солнечную батарею электрической лампочкой. Но всё равно — альтернативная энергетика нерыночна.
Её смысл глубже: вновь объединить Запад общим делом. Ведь после уничтожения советской цивилизации перед ним встал вопрос: "Кто мы и зачем?" Если раньше Запад объединял борцов "за прибыль и свободу против коммунизма" — то кто он после выполнения этой миссии?
Попытки придумать новых объединяющих врагов: нас, Китай, международный терроризм, — провалились. В итоге придумали проблему глобального изменения климата.
И разоблачение множества фальсификаций на эту тему не снижает градус энтузиазма борцов, потому что реальность им не важна: нужно придумать общее дело, которое вновь скрепит Запад, — и ради этого можно массово распространять даже заведомо нерентабельные технологии.
Другой пример — Китай: его руководство еще в начале 2000-х осознало, что при быстром развитии ему не хватит воды, земли и энергии. Попытались притормозить рост, но эта попытка провалилась, да еще и создав угрозу нестабильности. И после проведения Олимпиады-2008 года Китай начал массовую замену технологий новыми, экологическими, — что при китайской структуре цен отнюдь не всегда рентабельно. Тем не менее, у них нет другого выхода, кроме этой антирыночной деятельности.
Наконец, элиты Польши и Прибалтики в свое время поставили задачу создать, по сути, новые народы — и ради этого стали рвать беспримерно выгодные для них экономические отношения с Россией. Стратегическая задача была для них неизмеримо важнее любых коммерческих соображений.
Таким образом, стратегические решения всё чаще принимаются на внерыночной основе. Коммерческая парадигма потихоньку вытесняется и в итоге перестанет быть ключевой.
Кризис среднего класса — частное проявление всеобъемлющего перехода человечества в качественно новое, еще непонятное нам состояние.
Все привычные социальные отношения, от семьи до межгосударственной конкуренции, приспособлены к индустриальным технологиям, — а мы уже 20 лет переходим к технологиям постиндустриальным. И социальные отношения начинают перенастраиваться, приспосабливаясь к новым технологиям. Это касается всего — в том числе и экономики.
На поверхности глобальный кризис проявляется через кризис глобальных монополий: сложился глобальный рынок, на нем образовались монополии и, как и положено, начали загнивать, — но в основе лежит качественно более глубокий процесс. Именно он, а не судороги глобальных монополий, определит будущее.
Михаил Делягин, "Завтра"
No template variable for tags was declared.
|
|
.jpg)
Москва