Бузина краснотой в глаза, ветер, платье развевается, волосы в лицо, не в ту строну ветер, некрасиво так. Захожу на эшафот, палач в красном колпаке, гильотина. Париж, жирондисты, якобинцы, роялисты. «Истребили цвет нации мячом Робеспьера». Я в декольтированном платье, растрепанная, бледная. Две недели в Бастилии. Посмертная реабилитация – нет, это не оттуда. Открытый перелом, закрытый перелом. А кости, когда ломаются, трещат? Сейчас узнаешь. Нет, уж если решила, то надо… Кому надо, дура? Нет, надо, надо. А зато потом, внизу, там хорошо будет. Ведь быстро же, ну, давай же…

- Давай, Ира, давай! – Пашка от нетерпения аж подпрыгивает, -  вот сюда давай, я тебе все расчистил, не промахнешься.

- Ну, сейчас, сейчас. Слушай, а может, ты посчитаешь?

- Раз, два…

Лечу вниз. Красно-зелено-желтое – рябью все. Платье парашютом.  На согнутые надо… на согнутые…  Внизу. Смогла… Не решаюсь выдохнуть. Не могу, застряло будто в груди. Но все ведь уже… Все…

- Yes! –  он сейчас от восторга, наверное, кашлять будет.

Выдыхаю с улыбкой. Поднимаюсь, легкость-то какая, тела не чувствую. Бузина наверху теперь, и не такая уж красная, это там, к солнцу ближе. Я что, оттуда?!

- Пашк, как ты думаешь, метра три будет?

- Да целых четыре.

- Нет, это ты загнул, не больше трех с половиной…

Развалины старые, кирпичные, бузина напротив них, старая, корявая. Когда-то помещики здесь жили. Давно. А стены все стоят, трехметровые. Не давали они мне покоя. Я буду не я, – думала, но спрыгну, – спрыгнула, теперь всё.

***

- Ну, не надо так, зачем…

Не слушаю. Крутанула назад ворот, барабан закрутился, цепь звякнула, ведро, стукаясь о бетон, вниз полетело. Булькнуло, наполнилось. Торможу барабан рукой. Кручу. Ближе, ближе. Схватила за ручку, два оборота ворота назад. Не разлила. Беру, и в бидон. Полный. Закрываю крышку. Нажим, щелкнуло.

- Ладно, профессионал, – Светка морщится, – выпендрёжница…

- Прям, как дядя Слава! – похвалил Пашка, – а ты так не умеешь!

- А зачем? Чтобы мне этой железякой по башке… Да так только мужики…

- А вот Ира не мужик, а может, – не унимается Пашка. Вот Ира, она…

Мы со Светкой хохочем.

- Вот, вот только таких комплиментов ты и заслуживаешь, – говорит Светка назидательно.

Пашка водружает бидон на тележку.

- Ир, я повезу, ладно?

- Вези.

Он бежит по тропинке к дому.  На середине тропинки бидон падает. Светка смеется ему вслед. Пашка невозмутимо водружает бидон на место, и везет его до дома уже спокойно.

***

Сидим со Светкой на скамейке, огурцы хрумкаем, сладкие, без пупырок. У Светки нос в веснушках, и волосы светлые, растрепанные, на солнце золотятся. Про практику мне свою рассказывает:

-А я, между прочим, благодаря тебе у детей теперь в авторитете. Ну, помнишь, про десять приседаний?

- Когда под дых, что ли?

- Ну да, они же у меня вечно дерутся, а тут я – знаю, что делать. Они аж рты пораскрывали…

- А что тебе вдруг с этих развалин сигать приспичило?

- Не знаю. Просто захотелось.

- Везет тебе, маленькая еще, дурь не вся вышла…

- А из тебя уже вся?

- Нет, наверное, поэтому мне и с детьми легко. Вот выйдет – и хана моему призванию.

- Нет, Свет, ты прирожденный педагог.

- Не знаю… может, это пока… А потом, – Светка  замолчала, вздохнула глубоко, лицо ее стало патетически грустным (она входила в роль).  – А  потом все станет привычным, не будет лиц, только клетки в тетради и синие каракули, которые я буду беспощадно черкать, черкать, черкать красным, и ненавидеть!

- Ненавидеть?! – удивилась я.

- Конечно, – ее голос задрожал. – Потому что этим маленьким скотам я отдала всю свою жизнь, а они как писали, так и будут писать – «пре-ви-ли-ги-ро-ван-ный»! – Светка почти рыдала, -  потому что мой муж алкоголик, а сын в колонии, а виновата я, я упустила их обоих, сидя за тетрадками! Да будь же прокляты эти тетради, эти ученики, эта школа! Вся  молодость, вся жизнь – вот в этих тетрадях в клетку!!!

Я зааплодировала.

- Шикарно, Света!

- Серьезно? – она хлюпнула носом, вытерла крупные слезы и вновь стала собой. –  Думаешь, стоит еще раз попробовать в театральный?

- Конечно, стоит.

- А дети?

- На пенсии будешь актерское мастерство преподавать.

- Это будут уже не дети…

- Ну, всегда приходится чем-то жертвовать…

- Что-то ты слишком умная для своих пятнадцати! – засмеялась Светка.

***

Пруд наш грязный был, мутный, еще дойка вблизи пованивала. Но мы все равно купались. Пашка купаться не любил, но его отец пообещал ему приставку с играми, если он за две недели плавать научится. Вот мы каждый день на пруд и бегали, как на работу. Я – тренер, он – ученик. А Светка с Мишкой (у нее тоже брат был двоюродный) – над  нами поиздеваться и тоже поплавать.

В тот день Светка на берегу сидела, не купалась, а Мишка немного поодаль нырял, а точнее – головой  глину вспучивал: пруд был мелкий, вода мне самое большое по шею доходила.

А Пашка мне руки вытянутые на плечи положил и ногами бултыхает, за мной на пузе полощется, я хожу не спеша, волоку его туда-сюда, по этой мути. Это мы плавать так учимся.

К берегу приблизились, тут уже и Пашке мелкому идти спокойно можно. Ну-ка, руки с плеч! Но он не отпускает почему-то, а наоборот совсем – хватается за мою шею крепко-накрепко и тянет назад, тянет…  Поскальзываюсь, падаю, тону, мы на дне, он не отпускает, не могу разжать его рук, муть  грязно-коричневая,  ничего не видно, как же объяснить ему, как,  только бы  не глотнуть, только бы не глотнуть, крепче сжимает! Маленький же, откуда такая сила… Не смогу вырваться… не могу… не…

Рывок. Откуда-то сбоку. Свободна. Встаю. Вся в глине. Вижу Пашку. «Здесь же по пояс, придурок! – ору и – с размаху  ему открытой ладонью в лоб!

Рядом Светка, прямо в платье в пруд забежала, рядом  и Мишка, – ржут, за животы держутся.

- Ях-х-ха… я-х  думала, вы дурачитесь!  А-а-ах-ха потом… ну, вы вообще!!! – это Светка.

- Нет, мелкому купаться теперь только на поводке, – вторит ей Мишка. – Паш, за шею нельзя! А если б не мы? Совсем бы утонули!

Сидим на берегу, обсуждаем событие, спасение наше.

- Представляете, могила и подпись – «здесь лежат кретины, они даже были трезвые». Прощальные речи, цветочки… Мне, лилии, пожалуйста… -  говорю.  Меня еще немного трясет.

- Ир, а ведь вы, и правда, могли…

- Брату вон в лоб закатила… Простишь? Виновата-то я была…

- Когда? – не понял Пашка.

- О, он даже не помнит, – прыснул Мишка. – Заряди-ка ему еще разок, чтобы не забыл.

***

Трава мягкая в росе, гусиные лапки называется, полынь ветер колышет, небо в тучах, звезд не видно. Мы со Светой идем по дороге и поем: «…разве путь твой ближе, чем дорога млечная, Арго…». В траве стрекот, мотыльки стайкой у фонаря. А комаров уже и нет почти, август.

- Давай нашу любимую, – предлагает подруга. Набираем побольше воздуха и: «…Как молоды мы были, как молоды мы были…» Мы очень любили петь вдвоем. А еще много говорили о том, что нас ждет в будущем…

Тучи ветер разогнал. Высыпал звезды горстями. Это там, над нами. А здесь, рядом совсем – лягушки  на пруду тихонечко заквакали.

Сейчас начнётся концерт. Мы – в открытых черных шелковых платьях в пол – входим в большую залу, освещенную огромными золотыми люстрами, тысячи свечей кругами, капает с них воск. Партер, амфитеатр, ложи, балкон – пусты, никого здесь нет! Этот концерт только для нас. Зеленокожие артисты в бархатных фраках с достоинством кланяются. В перепончатой лапке дирижера взлетает изящная палочка. Кв, кв, ааa… квано… Кванно… анна..аннна… анннаа… Нестройная стройность гениальной лягушачьей симфонии.

И ветлы остротой листьев дымку туманную над прудом бередят, и полынь терпкая в воздухе прохладном еле уловима, и волосы подруги путает ветер, и вся она будто из воздуха, вот-вот оторвётся от земли легко…

Кванна, нанна, анна, аннна…. ан…

И вот мы летим: черное и белое перо в ясной ночи. Неслышно кружимся в такт, скользим по бликам серебряным, нет, фиолетовым, дымчатым; всё живое, меняется, кружится, кружится… Раствориться бы в темноте, расплескаться по млечному пути, туда – в  бьющийся хрусталь, исчезнуть совсем  в звездной пыли…

Мы слушали лягушек, мы смотрели на звезды, мы молчали.

Шлёп! Репейник  попал  мне  в  волосы. Вот зараза!

- Пашка!

Брат быстро выбрался из своего укрытия в полыни.

- А я тоже песню выучил, – говорит,  и ну во всю глотку: -  «На реке Хопер с давних пор живет Бобер, на реке Хопер он имеет много нор, в этих норах всяко есть хочешь выпить, хочешь съесть…».

- Молодец, – хвалю  я. Светка улыбается. Пашка молчит. А лягушки всё надрываются, оратория целая над прудом,  громогласная небу хвала.

Это было наше последнее общее лето в Орешково.