Арсений Тарковский, один из самых значительных и ясных русских поэтов XX века, «не был, не состоял, не участвовал», и опыт этого неучастия, выглядящего сегодня странным, может многому нас научить.

1 июня 1989-го, вместе с началом того самого лета, которое – «только этого мало», в подмосковном Переделкино был похоронен Арсений Тарковский, один из самых значительных и самых удивительных русских поэтов прошлого века.

Его биография полна неудач, разочарований, отступлений и поражений, и мне думается, этот опыт может сегодня пригодиться очень многим.

1

Прежде всего, Тарковскому не повезло с эпохами: он, родившийся 25 июня 1907 года в провинциальном Елисаветграде, прошедший Великую Отечественную, заставший пламенные 60-е и мрачные 70-е и умерший уже почти под занавес Советского Союза, ни в одном из времен не был своим.

Он опаздывает к Серебряному веку русской поэзии: в 1906–1907-м уже восходит звезда Александра Блока, в 1912-м дебютирует Маяковский, в этот поезд было уже не заскочить.

Революцию Тарковский застает десятилетним мальчиком, Гражданскую войну он пропускает по уважительным причинам, хотя Аркадий Гайдар воевал уже в 14. Но Тарковского нет и среди молодых советских литераторов – неважно, обласканных властью или запрещенных. В 1923-м на сцену выходит родившийся все в том же 1907 году Борис Корнилов, автор знаменитой «Песни о встречном», в 20-х начинает публиковаться Михаил Зощенко.

В 30-е Тарковский работает на радио, пишет в стол и переводит, в Великую Отечественную войну становится фронтовым корреспондентом, но снова «промахивается», не попадая или уже вполне сознательно не желая попадать в плеяду военных поэтов, таких как Александр Твардовский или Константин Симонов.

Ехал из Брянска в теплушке слепой, 
Ехал домой со своею судьбой.

Что-то ему говорила она, 
Только и слов – слепота и война.

Мол, хорошо, что незряч да убог, 
Был бы ты зряч, уцелеть бы не мог.

Немец не тронул, на что ты ему?
Дай-ка на плечи надену суму.

Так писал о войне Тарковский, ничуть не по-боевому, отстраненно, с усталостью – как говорят о неприятных вещах вроде переезда. Переживем, перетерпим, «только и слов».

Пережил, хоть и уходя с фронта с тяжелым ранением, перетерпел, в 1945-м начал готовиться к изданию книги стихов, но за недостаточное отражение роли партии книгу до печати не допустили. Тарковский остается переводчиком. Первый сборник собственных стихотворений, «Перед снегом», выходит лишь в 1962-м, когда поэту уже 55 лет, возраст почти беспрецедентный для русской литературы.

Он пропускает и громокипящие 60-е, все три его книги оттенены поэтическим расцветом уже нового поколения: Вознесенского и Евтушенко, превратившихся к 2000-м в самопародии, Ахмадулиной и Рождественского, счастливо этой судьбы избежавших.

Выходящие в печать стихи Тарковского ничуть не сообразны времени надежд и борьбы за «человеческое лицо», «конструктивной критики» и легкой фронды:

Хорош ли праздник мой, малиновый иль серый, 
Но все мне кажется, что розы на окне, 
И не признательность, а чувство полной меры
Бывает в этот день всегда присуще мне. 
А если я не прав, тогда скажи – на что же
Мне тишина травы, и дружба рощ моих, 
И стрелы птичьих крыл, и плеск ручьев, похожий
На объяснение в любви глухонемых?

Эта интонация – удивленной радости от того, насколько прекрасен мир, – не переводческий, собственный голос Тарковского, и ровно о том же и так же пишет он и в 70-е, и в 80-е, когда бывшие когда-то молодыми поэты «стадионов» становятся не модными, а главным голосом русской поэзии оказывается сухой голос Иосифа Бродского, безусловного кумира нескольких поколений и соавтора почти всей уже послеперестроечной русской поэзии.

Бродский безошибочно узнается почти во всех по-настоящему интересных авторах и по сей день, Тарковский – нет.

2

Вторая неудача Тарковского, прямо связанная с первой, – его слишком уж чистый дар, который не позволил ему разменяться на политику в любом ее виде: на яркую общественную деятельность, на тихую диссиду. Мог ли он, властью не слишком обласканный, эмигрировать, печататься за границей, воевать с не слишком уж приятным, хотя – в брежневскую эпоху – уже вегетарианским строем?

Мог, но не захотел. Его сын от первой жены – режиссер Андрей Тарковский – в 1984-м навсегда остается в Италии, где снималась «Ностальгия». Арсений Александрович никуда не уезжает, хотя кто бы его держал? И кто бы с ним справился, если бы он захотел за свой отъезд побиться?

Тарковский вообще мог поучаствовать во многих войнах: он еще успел бы записаться в формалисты или борцы с ними, в конструктивисты, в деконструктивисты, да хоть бы и в «смогисты» – во что угодно. Здесь он тоже не разменивается: его единственной войной, на нее он рвался, требовал отправки на фронт, остается Великая Отечественная.

Его поэтической формой остается классический русский стих, едва ли не тютчевский (в них вообще много общего), Тарковский не пишет романа, как Пастернак, и не сбивается в публицистику и учительство, как деревенщики.

Тарковского за пределами его стихотворений словно бы нет. Да, три брака, непростые семейные отношения, но все это – производное от поэзии. Никакого интересного самого по себе шоу, как это было в случае Есенина и Дункан или Высоцкого и Влади.

Я бы назвал то, что происходило с Тарковским, редукцией: стихи вытесняют на периферию все. Так у подвижников главным в жизни становится вера, и поэтическое подвижничество мало чем отличается от остальных.

Несмотря на частично опубликованные письма, нам толком ничего о Тарковском не известно. Только тексты. Такие, например:

Я век себе по росту подбирал. 
Мы шли на юг, держали пыль над степью; 
Бурьян чадил; кузнечик баловал, 
Подковы трогал усом, и пророчил, 
И гибелью грозил мне, как монах. 
Судьбу свою к седлу я приторочил; 
Я и сейчас в грядущих временах, 
Как мальчик, привстаю на стременах.

Многое понятно, очень личное, но «личное» в каком-то совершенно ином значении, нежели это принято. «Личная жизнь» – это ведь не столько и не только отношения с женщинами, столько, расшифруем буквально, «жизнь личности», ее рост, ее открытия и потери.

Стоит ли говорить о том, что читательский интерес к сплетням существенно превышает любовь к поэзии, а там, где ты не дотягиваешь литературой, всегда можешь взять публицистикой или просто политикой. Да хотя бы литературоведением, в конце-то концов, хоть чем-нибудь. Нет. Ничего нет.

Весь Тарковский – один бесконечный взлет:

Он сходит по ступеням обветшалым
К небытию, во прах, на Страшный суд, 
И ласточки над экваториалом, 
Как вестницы забвения, снуют.

Это – об Анджело Пьетро Секки, священнике и астрономе, о котором не так много известно: в стихотворении герой, умирая, прощается с экваториалом, астрономическим прибором. Речь идет о 16–дюймовом рефракторе Мерца в Ватиканской обсерватории в Castel Gandolfo, которую и возглавлял Секки.

Художник прощается со своими творениями, отец – с детьми, пахарь – с полем, а астроном – с экваториалом: все одушевлено, и во всем есть смысл, в этот прекрасный мир, которым Тарковский не устает восхищаться, вдохновлена жизнь, и кого теперь испугает Страшный суд?

3

И, наконец, третьей неудачей поэта было попадание в архив «классиков 70-х» почти сразу после смерти.

Открытие Серебряного века, обэриутов, Андрея Платонова, Михаила Булгакова, литературы русского зарубежья и т. д. больнее всего ударило именно по Тарковскому, который никогда не был запрещен. Он не был в полном смысле советским писателем, как, например, Эдуард Багрицкий или Аркадий Гайдар, и это ему зачлось, его заслуги признавались, но конкурировать с «Россией, которую мы потеряли», он не мог.

Не было ни культивируемого мученичества, ни эпатажа, ни найденных впопыхах «откровений». Очень скучный человек и его ласточки.

Тарковский оказался, как писал Борис Пастернак, «ими всеми побежден».

«И в том моя победа», – уточнял лирический герой Пастернака, но в случае с Тарковским все не так.

Он прошел сквозь XX век, как стрела, всему стал свидетелем и ничему соучастником, никого не победив, но успев все увидеть и обо всем сказать.

Побеждать некого, да и проигрывать некому – таков вердикт Тарковского. У нас есть так мало времени, что большой удачей будет что-нибудь искренне полюбить и успеть об этой любви написать. Остальное – детали пейзажа, что-то вроде:

Река Сугаклея уходит в камыш, 
Бумажный кораблик плывет по реке. 
Ребенок стоит на песке золотом, 
В руках его яблоко и стрекоза. 
Покрытое сеткой прозрачной крыло
Звенит, и бумажный корабль на волнах
Качается. Ветер в песке шелестит, 
И все навсегда остается таким...
А где стрекоза? Улетела. А где
Кораблик? Уплыл. Где река? Утекла.

Михаил Бударагин, "Взгляд"