Творческой стихией Константина Михайловича Станюковича, как хорошо известно, было море, а главные герои – военные моряки и «матросские дети» («арапчонок» Максимка-Лючики, «севастопольский мальчик» Маркушка). «Сухопутные» произведения Станюковича менее известны, что не всегда справедливо, особенно в отношении прекрасной повести «Похождения одного матроса» – о русском моряке, волею судеб попавшем в Америку.

А если мы возьмем собрание сочинений Станюковича, вышедшее в 1977 г. в издательстве «Правда», то увидим, что добрую половину его занимают именно «сухопутные» произведения (в том числе романы «Без исхода», «Два брата», «Наши нравы», «В мутной воде», «Омут», «Первые шаги»», «Откровенные», «История одной жизни», «Жрецы», «Равнодушные»). Естественно предположить, что они менее известны потому, что уступают великолепной маринистике писателя. Но это неверный вывод, основанный на феномене писательской известности вообще. Гончаров – тоже маринист, но популярным стал не благодаря «Фрегату «Палладе». Означает ли это, что «Фрегат «Паллада» уступает другим произведениям писателя? Ничуть не означает, и наше представление о творчестве Гончарова без его маринистики будет неполным, как, впрочем, и представление о творчестве Станюковича без его «сухопутных» вещей, весьма, кстати, актуальных и по сей день, даже если написаны не о России.

 Скажем, Америка в «Похождениях одного матроса» очень похожа на современную Россию.

На примерах героев повести капитана Блэка и кучера дилижанса Билля показана зыбкая грань, отделяющая «джентльмена с большой дороги», то есть бандита, от «уважаемого члена общества» и даже блюстителя закона: шериф и судья хорошо знают преступный мир, так как прежде сами принадлежали к какой-нибудь шайке. Женщина с легким сердцем похищает деньги, доверенные ей женихом, накануне свадьбы. Простодушного иностранца подстерегают на улицах продавцы-шарлатаны, жулики-комиссионеры, шулеры, воры, грабители, убийцы. Всякому плохо одетому, бедному человеку в свободной Америке открывается полная свобода стать «бомжом». На работу принимают только «респектабельного» вида людей. Всё, как у нас ныне!

Маринист Станюкович, по иронии судьбы, море и военный флот в юности недолюбливал и сразу же по окончании морского корпуса собирался поступить в университет, чему резко воспрепятствовал его отец, адмирал крутой николаевской закваски. Он фактически насильно отправил кадета Костю в кругосветное плавание на военном корвете (что ярко описано в великолепном рассказе "Грозный адмирал"). По возвращении из похода Константин сразу же вышел в отставку, что повлекло за собой полный разрыв с отцом и потерю наследства. Надо сказать, что суровый этот поступок был продиктован не только специфическими законами "морской касты". Старому адмиралу не откажешь и в психологическом чутье. "… Отцовская кровь говорила, что этот щенок - его сын по характеру". И не только по характеру, как выяснилось впоследствии.

 Став, как мечтал, профессиональным литератором, Станюкович нежданно-негаданно выполнил завет отца. Он вернулся к морю - теперь в творчестве.

 И главные свои художественные впечатления он черпал из тех самых трех лет кругосветного плавания, в которое когда-то так не хотел отправляться…

Но сначала, поработав первый год штатской жизни сельским учителем, Станюкович поступил на службу в управление Курско-Харьковской железной дороги. Этот опыт тоже не прошел для него даром – как, впрочем, и другой – сухопутных путешествий. В 1885 году Станюкович был отправлен в трехмесячную ссылку в Томск за антиправительственную направленность редактируемого им журнала "Дело". Путь от Петербурга до Нижнего Новгорода он проделал по железной дороге и описал свое путешествие в очерке "В далекие края", опубликованном в 1886 г., не менее ярко, чем описывал морские путешествия.

Именно знаменитому русскому писателю-маринисту принадлежат одни из самых острых и проницательных наблюдений о бытовых нравах молодой капиталистической России. Тут никакого парадокса нет: и в доме своего отца-адмирала, и на военном корвете Станюкович привык не просто к чистоте и порядку, а к особым чистоте и порядку, когда любая металлическая деталь надраена до блеска, а пылинка на отлакированной поверхности оскорбительна для глаза. Морские офицеры в старой России ходили по палубе после уборки в белых перчатках и водили пальцами по перилам, поручням, дверным ручкам т. д. И горе, если перчатка после этого оказывалась хоть чуть выпачканной!

Читая «В далекие края», как-то забываешь, что со времени опубликования очерка прошло уже 127 лет: "Кто путешествовал по Европе, хорошо знает, что наши вагоны гораздо просторнее и удобнее, например, французских, австрийских и итальянских, в которых буржуазное скаредство отводит пассажиру ровно столько места, сколько необходимо человеку, чтобы он, не шевелясь и не протягивая ног, мог не задохнуться от тесноты". На этом скупая похвала заканчивается. Далее Станюкович пишет фразу, которой, увы, суждено было остаться бессмертной: "Там, в Европе, вы просто едете, а у нас вы, так сказать, совершаете нечто вроде военной экспедиции, сопряженной со всевозможными случайностями и "историями", предвидеть которые так же трудно, как трудно не иметь их, хотя бы вы обладали воловьими нервами и русским терпением".

С непередаваемым юмором писатель повествует, как поездная прислуга, имевшая при отъезде из Петербурга вполне "столичный вид, казарменную вежливость и расторопность", по мере продвижения поезда вглубь России стремительно опрощается, "принимая все более облик "мальчика без штанов". От вежливости и расторопности не остается и следа, парадная униформа повешена на гвоздик. Похожая метаморфоза происходит не только с людьми, но и с железнодорожными вокзалами и станциями. Особенно в этом смысле достается от Станюковича Москве. "Когда… мы вошли в вокзал, то московское дезабилье выказалось во всей своей непривлекательной наготе. В небольшом пространстве, где расположены кассы и принимается багаж, была теснота и грязь; стоял удушливый, спертый воздух. Мужики дожидались, кто сидя на полу, кто теснясь у стен, а целые кучки и вне станции. В пассажирской зале, где дожидался пассажир почище, давка была тоже порядочная. (…) Оказалось, что этот тесный вокзал (Нижегородский. - А.В.) вдобавок еще ремонтируется (и, по обыкновению, ремонтируется в самый разгар железнодорожного движения), и потому "несколько как будто и тесновато", по словам сторожа". Положа руку на сердце, читатель, знакомая картина! Потому бессмертна и еще одна мысль Станюковича: "Разумеется, все эти дорожные беспорядки, вся эта станционная грязь - мелочи не только в сравнении с вечностью, но и в сравнении с другими, менее отвлеченными представлениями, но дело в том, что подобные "мелочи", находящиеся под носом и на которые со стороны мало обращают внимания, нередко отравляют не только путешествие, но и жизнь вообще".

 Справедливости надо сказать, что Станюкович винит в безобразиях не одно лишь начальство, как это издавна принято у либеральной интеллигенции.

 Еще в Петербурге, отправляясь в ссылку, он заметил пороки так называемой "культурной публики" из первого и вторых классов: "невнимание к интересам другого, желание во что бы то ни стало обойти элементарные правила общежития, захватить себе два, три места, войти в пререкания, лгать самым наглым образом, говоря, что места заняты (в дореволюционной России места не нумеровались. - А.В.)"… И еще одно наблюдение насчет пассажиров, пожалуй, самое психологичное. В свое время отец учил Константина Михайловича не проходить равнодушно мимо никаких несправедливостей полицейских и чиновников. Станюкович так описывал "общественную активность" отца в "Грозном адмирале": "… при какой-нибудь обиде, чинимой городовым обывателю, адмирал непременно вмешивался в разбирательство и грозно кричал:

- Небось гривенника не дали?.. Мерзавец!.. Губернатору скажу!

И полицейские боялись, как огня, адмирала, всюду сующего свой нос".

Поэтому писателя поражало, что пассажиры синих и желтых вагонов (1-го и 2-го классов) никогда не заступались перед железнодорожным начальством за человека, протестующего против беспорядков ("зеленые", т.е. 3-й класс, традиционно не осмеливались протестовать). Но еще больше его поражало, что "многие из этих же самых людей, равнодушно отворачивающихся, когда к ним обращались за поддержкой, по окончании этой "истории", возвратившись в вагон, хвалили вступившегося господина, находя образ действия его похвальным, громко бранили железнодорожные порядки и менее громко прохаживались насчет порядков "вообще". Но, случись с этим самым господином какая-нибудь неприятность за его "похвальное" вмешательство, можно держать пари сто против одного, что ни один из этих сочувствующих не пошевелил бы пальцем".

 Станюкович прав: в известном смысле, каковы мы сами, таково и начальство.

Допустим, обер-кондуктор из очерка Станюковича сначала недоуменно таращился на жалобщика, "скромно одетого господина" (думаю, это был сам писатель), даже грубил, но ведь в конце концов он выполнил его настойчивую просьбу! А если бы таких "протестантов" было больше? "Служивых людей" воспитывают не только инструкции, но и мы сами.

Колоритные герои «сухопутных» рассказов Станюковича тоже весьма узнаваемы ныне, в начале третьего тысячелетия. Вот продажный либеральной журналист под именем «Бойкое перо» из «Картинок общественной жизни» (1880), лишенный каких бы то ни было принципов и готовый писать что угодно, лишь бы угодить газетному начальству и любителям «желтой» прессы. С величайшим невежеством и наглостью Бойкое Перо смешивает в своих газетно-журнальных поделках Маркса, Лассаля, Прудона, Бабефа, Либкнехта… Как и ныне на всевозможных премьерах, презентациях и банкетах, российский либерализм в те годы усиленно предавался словесному распутству в земских и городских собраниях, в различных обществах, на всевозможных юбилейных банкетах, на домашних вечерах и журфиксах. В рассказе «Сон в зимний вечер» (1880) красочно описан рождественский вечер у некоего либерального нувориша Варенцова, нажившего огромное состояние во время русско-турецкой войны, а теперь мечтающего о министерском кресле («Картинки общественной жизни»). На банкете в рассказе «Зимний сон до обеда» выступают с речами отставной генерал Скуластов, приезжий губернатор с юга и наконец «наш Гамбетта из Курска», либеральный земец. Все они, каждый по-своему, но либерал красноречивее и подлее всех, воспевают «мирного и незлобивого пахаря», «счастливого сознанием, что благодаря ему процветает государство», промышленность, торговля, а они, в свою очередь, его якобы «охраняют» и обслуживают, а на самом деле беззастенчиво грабят, как принято у либералов всех времен и народов.

 Мне кажется, Станюкович совершенно несправедливо не упоминается литературоведами в ряду ведущих писателей-сатириков второй половины XIX – начала ХХ в. Всё «маринист» да «маринист»…

Возьмем один из последних его рассказов "Свадебное путешествие" (1902). На юг направляются молодожены – это некто Никс (вероятно, прозвище), совершенно запутавшийся в долгах, и засидевшаяся в девках Мета Русланова. Ситуация фарсовая: новобрачная и ее родители рассчитывают на финансовую состоятельность Никса, а он, в свою очередь, на их пензенское имение, которое давно уже заложено и перезаложено. Перед отправлением поезда Мета спрашивает мать, когда ей лучше сказать Никсу правду об имении. "Завтра, послезавтра…" - торопливо отвечает та. Но влюбленная Мета не может столько времени обманывать «дорогого мужа». Поезд еще не подошел к Любани, как она трагически шепчет ему: "Никс… Милый… Хороший… Прости…" "Дофлиртилась к двадцати семи летам!" - снисходительно-насмешливо думает тот, подозревая интимное признание. Но его ждет разочарование куда большее. "Милый! Пензенского имения нет!" Потрясенный и оскорбленный Никс заявляет: "… мне досадно, что у такой хорошенькой женщины нет средств… Но… ведь это не помешало бы нам отлично любить друг друга без обряда венчания… А я бы приискал себе девушку со средствами…" Мета рыдает, Никс без раздумий сходит в Любани…

 И, конечно, говоря о Константине Михайловиче Станюковиче, нельзя не упомянуть о том, что он был совершенно лишен так называемых литературных амбиций. Редкое качество среди пишущих людей!

 За 7 лет до смерти Станюковича, в декабре 1896 года, отмечали 35-летие его литературной деятельности. Он, крупнейший русский писатель, написал тогда устроителям юбилея: "Что же касается до моей деятельности как беллетриста, то она ничего выдающегося не представляет в исключительно художественном смысле, чтобы за нее чествовать… Я же как писатель был и есть, выражаясь метафорически, одним из матросов, не боящихся бурь и штормов и не покидающих корабля в опасности, но ни капитаном, ни старшим офицером, ни даже рулевым литературным не был".

Невозможно представить, чтобы это написал какой-нибудь современный писатель, даже с дарованием куда более скромным, чем у Станюковича! 

Андрей Воронцов, "Столетие"