.jpg "Заказать третий номер") 
СЕРГЕЙ СОБАКИН. ГРИГОРИЙ-"БОГОСЛОВ" СНЕЖАНА ГАЛИМОВА. ТОНКИЙ ШЕЛК ВРЕМЕНИ ИРИНА ДМИТРИЕВСКАЯ. БАБУШКИ И ВНУКИ Комментариев: 2 МИХАИЛ ОЛЕНИН. ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ
АНФИСА ТРЕТЬЯКОВА. "О РУСЬ, КОМУ ЖЕ ХОРОШО..." Комментариев: 3 АЛЕКСЕЙ ВЕСЕЛОВ. "ВЫРОСЛО ВЕСНОЙ..." МАРИЯ ЛЕОНТЬЕВА. "И ВСЁ-ТАКИ УСПЕЛИ НА МЕТРО..." ВАЛЕНТИН НЕРВИН. "КОМНАТА СМЕХА..." ДМИТРИЙ БЛИЗНЮК. "В ШКУРЕ ЛЬВА..."
НИНА ИЩЕНКО. «Русский Лавкрафт»: Ледяной поход по зимнему Донбассу АЛЕКСАНДР БАЛТИН. ПОЭТИКА ДРЕВНЕЙ ЗЕМЛИ: ПРОГУЛКИ ПО КАЛУГЕ "Необычный путеводитель": Ирина Соляная о книге Александра Евсюкова СЕРГЕЙ УТКИН. "СТИХИ В ОТПЕЧАТКАХ ПРОЗЫ" «Знаки на светлой воде». О поэтической подборке Натальи Баевой в журнале «Москва»
СЕРГЕЙ ПАДАЛКИН. ВЕСЁЛАЯ АЗБУКА ЕВГЕНИЙ ГОЛУБЕВ. «ЧТО ЗА ПОВЕДЕНИЕ У ЭТОГО ВИДЕНИЯ?» МАРИНА БЕРЕЖНЕВА. "САМОЛЁТИК ВОВКА" НАТА ИГНАТОВА. СТИХИ И ЗАГАДКИ ДЛЯ ДЕТЕЙ НАТАЛИЯ ВОЛКОВА. "НА ДВЕ МИНУТКИ..." Комментариев: 1
"Летать по небу – лёгкий труд…" (Из сокровищницы поэзии Азербайджана) ПАБЛО САБОРИО. "БАМБУК" (Перевод с английского Сергея Гринева) ЯНА ДЖИН. ANNO DOMINI — ГИБЛЫЕ ДНИ. Перевод Нодара Джин АЛЕНА ПОДОБЕД. «Вольно-невольные» переводы стихотворений Спайка Миллигана Комментариев: 3 ЕЛЕНА САМКОВА. СВЯТАЯ НОЧЬ. Вольные переводы с немецкого Комментариев: 2
|
Просмотров: 2007
06 февраля 2013 года
Окно открыто – лето! Жду, когда в комнату вольется прохладный мягкий воздух, а пока душной ночью каждый шорох на улице воспринимается так, будто возник буквально рядом с тобой. Где-то далеко-далеко просигналила, судя по звуку, легковая машина, потом послышался натужный шум работающего мотора и даже, кажется, шелест шин об асфальт, а я себя помещаю рядом, совсем близко от этого автомобиля. И память, память кинопленкой начинает прокручивать прошлое в голове как фильм в кинотеатре, который был через два дома от нашей квартиры в моем родном городе… Он выглядел, как цыган: хоть и молодой человек, можно сказать – подросток, а кожа темная, с землистым оттенком, черные курчавые волосы, полностью прикрывающие уши, глубокие, как стылая ночная вода, глаза, крепко сбитое тело, какая-то вечно рысящая походка с характерным движением рукой, будто в ней он держал плетку и по ходу пришлепывал ею себя по ноге, и еще блестящая золотая фикса, сверкающая, как хищный клык, когда он улыбался, так его и прозвали – Серега Цыган. Он появился, словно ниоткуда, за полгода перед призывом в армию, после службы, в которой у каждого в жизни пошло не так, как было до нее. А пока на улицах рано по утрам кричали продавщицы высоким резким голосом: – Малякоооооо! На базарах торговки исполняли концерты, каким-то специфически музыкальным речитативом продавая свои товары: – Камбалкя! Камбалкя! Кому камбалкя! Купите жирну камбалкю! А другая вторила ей: – Бички! Бички! Укусная рыбка бички! Подходи, покупай, не прозевай!.. А мы гуляли, загорали на море, прыгали в воду с высоких камней рядом с городским пляжем и, как темнело, стекались к месту сбора. Серега тогда каждый вечер появлялся у женской общаги, где каждый из нас ожидал чаще всего именно здесь реализуемые встречи, но Цыган, кроме этого, еще и на гитаре играл. Но играл он не как цыган, а, и теперь это стопроцентно ясно, напоминая почти не известных нам тогда негров, о которых мы толком ничего не знали, только слышали из рассказов взрослых и еще видели яркие выступления негритянских ансамблей по телевизору со странной и непонятной музыкой. Серега же играл необъяснимо как, или, правильнее сказать, – не ожидаемо: вместо должного музыкального хода Цыган брал ноту на гитаре или аккорд, который был или раньше, чем положено, или почему-то запаздывал. Например, сначала он исполнял два такта сопровождения и только потом вступал «батальонным разведчиком» на тему «дома восходящего солнца»…
– Болит мой осколок железа И давит пузырь мочевой. Полез под кровать за протезом, А там писаришка штабной.
Я бил его в белые груди, Срывал на груди ордена, Ох, люди вы, русские люди, Родная моя сторона. Ох, люди вы, русские люди, Подайте на чарку вина.
Пел с грубым, можно сказать, с небрежным, грязным оттенком и, как мы видели, – специально давил на это, словно не цель его хорошо спеть. Нужно, например, начинать в песне Визбора мягко: «милая моя»… А он рубит чуть не криком раненого животного: – Милая моя…
Но с такой эмоцией, с таким исступлением, будто умрет без этой милой, прямо сейчас, и, самое главное, все верят в это… Потом мощное музыкальное вступление, и далее: – Солнышко лесное….
И так произносит, будто на Землю выпали за время, пока он пропел эти два слова, все приготовленные на год осадки.… Такой эмоциональный спад – он вертел нами, как хотел, этот Серега Цыган. – Где, в каких краях встретишься со мною?
И опять музыка, и невидимый маг наши каменные души мнет как пластилин.… Класс!… Заслушаешься… Серега все время применял протяжку, и гитара стонала с длительными заводами, напоминая тоскливый вой в ночи, даже можно сказать больше – плакала и подвывала в одно и то же время, а может, просто исступленно рыдала?.. Что только тогда не слышалось? И вой ветра в бурю, и шорох опадающих в полной тишине по осени листьев, и шум прибоя о скалы во время шторма, и веселое чириканье воробьев в пыли, и капли слепого летнего дождя у тебя на лице, и грохот вагонов, бьющих рельсы на стыках прямо над головой. И еще это состояние веры в то, что, стоит ему прекратить играть, – возникнет чувство, как при гибели, например, Эйфелевой башни, переломившейся пополам прямо у нас на глазах. Страшно… Само выступление или, как мы говорили, – игра, у него не была похожа одна на другую. Одну и ту же песню он как-то умудрялся каждый раз исполнять по-разному, и было непонятно, как? Все мы играли на гитаре, но не так, как Цыган. Когда я учился в школе, то родители наняли для меня репетитора по музыке. Я играл на фортепиано несколько лет и помню, как мой преподаватель, старенький Леонид Иосифович, внушал мне, что главное в музыке – счет, а его жена, старушка, бывшая оперная певица, кивала и поддакивала, мол, размер – это главное. А тут, по вечерам, у этой общаги, Серега родом из какой-то деревни с названием Нижние Поныри или что-то в этом роде, – чередует размеры двудольного и трехдольного тактов. По-другому: у него два метра сосуществовали одновременно, что создавало напряжение и контраст. Он пользовался своими моделями, которые часто между собой не были связаны, и все это, – исполняя песни из общеизвестной тогда попсы, авторской песни или блатняка, который позже назвали шансоном. А иногда он заменял слова звуками, хотя мы знали, что он помнит текст. Почему-то менял слова текста на звуки, и получалось очень красиво. Например, поет песню Татляна: – Осень, свет пробил листву, Над нами листья летят в синеву. Осенний свет – к чему слова, Осенним светом полна голова!
Но уже в следующий раз все это заменяет протяжными, ноющими, но очень яркими и мелодичными звуками, и при этом отбивает ногой два раза, а в это время делает пальцами три удара по струнам. А то мог, сохраняя постоянный ритм ударов ногой, удваивать или утраивать каждое прикосновение к струнам или чередовать их. И все это получалось у него так свободно, можно сказать, играючи… Если кто-то во время его игры вставлял свой ритм или даже небольшой кусок, может, и не желая что-то менять, а просто поддавшись всеобщему веселью, как сейчас говорят – «повевшись», то Цыган мгновение или даже меньше смотрел на вступившего и тут же менял ритм… и все начиналось в исполняемой песне по-новому, будто это и песня другая… Иногда такая его калейдоскопическая смена ритмов ставила нас в тупик, мы оказывались как перед непроходимой стеной, но стена – то была прекрасная, и никому не хотелось ее рушить или пробивать, а хотелось оставаться на месте перед этой стеной и слушать, слушать исходящие из нее звуки… А то, внезапно, он начинал подражать голосом звукам инструментов, и вместе с гитарой звучал целый оркестр, в котором были и фортепиано, и тромбон, и трубы… Он произносил одно и то же слово с такими оттенками, что смысл менялся до противоположного. Например, тихо-тихо прошепчет «нет», а всем понятно, что он сказал «да». Или произнесет это же «нет» с вопросительным оттенком и становится ясно, что тот, о ком он говорит, просто «сволочь» какая-то. Или то же «нет» в отношении девушки со второго этажа, которая ему нравилась (Валька из шестого профтехучилища – малярша, худющая, как побег тростника и белая-белая, даже ресницы, казалось, были у нее посыпаны мукой) – и нам ясно, что он говорит «прекрасная». Да и мало ли чего – рядом с ним мы превращались в существ вроде дворовых собак, которые все понимали, но сказать ничего не могли…. Иногда он пел известную песню, но последнее слово в куплете не произносил, а тянул звук протяжкой и выжидательно на кого-то смотрел, при этом кивая, как я понимаю, приглашая, чтобы тот произнес недостающее слово, и тот произносил, а Серега тут же подхватывал мелодией, и получалось в песне как вопрос – ответ. Все это так нравилось, возбуждало и радовало, даже девушки подхватывали пение и в паузу отвечали Цыгану хором… Словно мы впадали в транс, и во всех нас вселялось какое-то вдохновляющее Божество. Так, в песне Осина начинает: – Плачет девушка в автомате, Кутаясь в зябкое пальтецо, Вся в слезах и в губной помаде Перепачканное…
И тут он делает паузу, смотрит на слушателей и ждет, протягивая на гитаре звук… И все подхватывают хором: – …лицооо…
Иногда, по вечерам, он появлялся на площадке особым образом. Вдруг, среди тьмы неожиданно взвивался голос, громкий, протяжный, мелодичный звук то поднимался, то опускался, то срывался в фальцет, он звенел в ясном ночном воздухе как призыв горна. Кто-нибудь из нас обязательно отвечал, как бы подхватывая мелодию. В окнах женской общаги сразу хлопали створки окон и появлялись любопытные лица, как будто прозвучал сигнал. И тогда из тьмы возникал Цыган – представление начиналось… Инстинкт мне что-то подсказывал, но я не понимал что именно, думал, у Цыгана просто хорошо получается играть на гитаре и вообще звуки издавать. Мы тогда свято верили, что так сможет каждый, только если сильно захотеть, но только если очень сильно! Но зачем? Ведь у Цыгана и так хорошо получается, а другого нам не надо… Все, видимо, размышляли подобным образом, но вслух ничего не говорили, не обсуждали этот вопрос. Тогда никто не утруждал себя философскими размышлениями о мотивах и смыслах, все были молоды, ждали счастья, верили в удачу, ценили снисходительность и доброту, чурались злобных и мстительных, стремились к сплоченности и тесным контактам. Мы пытливо наблюдали за жизнью, пользовались тем, что получали, не прилагая усилий. И присутствие Цыгана было особенным – его игра притягивала, сплачивала, объединяла. Стоило Сереге появиться во дворе этой женской общаги, как словно ток пробегал по пустоте пространства, и все начинали суетиться, мельтешить, куда-то торопиться, только и слышалось со всех сторон: «Цыган пришел, пришел цыган!». И все, кто был среди деревьев, кустов, на детской площадке или виднелся ожидающим в распахнутых окнах, сразу стекались к столику у края асфальтированного баскетбольного поля, занимали места, чтобы слушать. Он садился, брал гитару, и вдруг возникал звук. Все замирали, будто скованные невидимой цепью, и время переставало существовать … Так незаметно подошел гнусный период проводов на срочную службу. Мы провожали товарищей одного за другим на этих коллективных попойках, заканчивающихся драками и всякими мерзостями. Из наших рядов обязательная воинская повинность выбивала друзей одного за другим – уезжали на двух, а то и трехлетнюю отсидку. Меня забрали раньше Цыгана, и я его больше никогда не видел… И все, с того момента мне словно уши ватой-то и заткнули – музыка перестала для меня существовать… Я перестал слышать музыку в том смысле, что ничего из музыкальных произведений не вызывало во мне таких эмоций, какие вызывала игра Сереги Цыгана. Это как ощущения от вида ряби на воде после пережитого тобой шторма. Внезапно возникшая вспышка света ярче тысячи светил, после которых глаз уже не реагирует, не жмурится на блеск обычного солнечного зайчика. Где-то внутри меня, глубоко в мозге, вдруг как лопался пузырь, что ли, и всплывали в памяти выступления Цыгана, мне слышались отрывки, куплеты, темы, куски… …Помни, помню мальчик я босой: В лодке колыхался над волнами, Девушка с распущенной косой Мои губы трогала губами…
Домой после службы я не вернулся, подвернулась возможность устроиться на хорошую работу в крупном городе и удалось поступить в институт, так на новом месте и остался. Серега Цыган напоминал о себе воспоминаниями выступлений во дворе женской общаги: Опустел перрон, можно уходить Мне теперь цветы некому дарить. На перроне я долго простоял, А тебя другой с поезда встречал…
Наташка, Наташка, Если бы диво случилось И стала б ты вдруг некрасивой, Быть может тогда ты Смогла бы заметить, Что я с тобой рядом Один в целом свете.
Но как я был благодарен Цыгану, когда познакомился с Верой, которая училась в том же институте! Я ее встретил, как, наверное, все и встречают свою девушку – там, где на нее внимание обратил. У меня это произошло в коридоре перед какой-то учебной аудиторией – она просто шла, а я остановился, пригвожденный к месту ее красотой. Она прошла медленно, на ходу читая запись в общей тетради (наверное, готовилась сдавать зачет), подняла лицо и посмотрела мне в глаза, и пошла дальше, а я замер, будто превратился в льдину на Северном полюсе, и смотрел ей вслед, пытаясь начать нормально соображать. Маленькая, как цыпленок в юбке, миниатюрная, кажется, что и коснуться ее нельзя, сразу хрустнет, как бесценная ваза, а глаза? Это же горный хрусталь, чистый, как блестящие в лучах солнца тысячи капелек росы. Смешно, конечно, но она шла, а я пялился, как оглушенный, не понимая – можно ли вообще от нее свое лицо когда-нибудь отвернуть? Мне виделось, что она шла не по коридору института в полной тишине, а в прекрасном платье из бутонов белой как снег сирени, с поясом из ярких лепестков роз в лунном свете, с которым она сливалась, отчего ее контуры казались размытыми и нечеткими, как в не наведенном фокусе, и ее почти невозможно было в этой взвеси света и красоты различить, но я точно знал – она идет ко мне. Нет, думал я, такой красоты не бывает, и движений таких нет, Вера создана не обычным творцом, а кем-то для примера другим, ведь таких красивых не бывает… Наверное, у каждого так начинается, но у меня был, вернее, скоро появился соперник. Притом не простой соперник, а учащийся музыкального училища – музыкант, говорил, что играет на трубе, а это не просто соперник, это как арабский скакун рядом с осликом на старте Пардубицкого стипль-чеза. Он меня раздражал, этот тип, но это мало сказано – он нравился Вере. Но, и я видел, нравился не по-настоящему, когда не важно – какой, а важно, что именно ты! А так, заболтал девку, и та, дуреха, повелась. Распустил тот музыкант павлиний хвост, джаз-блюз-синкопа, учащийся музыкального училища, видите ли! Оооу, как мне тогда хотелось приспустить над ним занавески, уж больно говорливый трубач попался. Видимо, не замечал, что я рядом с Верой, и что она для меня не просто так. Вскоре обстановка стала напряженной, Вера, как я понял, запуталась и пригласила нас обоих в ресторан, наверное, хотела все поставить на свои места, чтобы стало ясно, кто есть кто. Понятно, сама разобраться решила, с кем оставаться… В те годы сходить в ресторан студенту – как сейчас съездить ему же на Каннский кинофестиваль. Но я поднапрягся и наскреб денег, чтоб музыкант не думал обо мне плохо. И началось. Я и имени его от злости не запомнил, а вот что он говорил, запомнил хорошо – он стал пыль пускать в глаза Вере, мол, какой он умный, и все рассказывал о джазе, диковинном в то время виде музыки. Он медленно, маленькими глоточками пил из бокала сухое вино, будто всю жизнь так делал, и ровным таким голосом, с пришепетыванием, наверное, для придачи своему мерзкому бубнению страстности, говорил: – Джаз – это музыка Африки, а там живут другие люди, они ищут счастья, и больше им ничего не надо. – Так и мы ищем счастья! – вставил, было, я, но Вера так на меня посмотрела… Пришлось опустить глаза. Тот продолжал: – Записать музыку негров нотами невозможно – это почти то же, как пытаться зафиксировать на бумаге пение птиц или мелодии арфы Орфея. «Вот, гад, загнул» – с сожалением подумал тогда я. А тот продолжал: – Так, при исполнении негр во многих случаях сознательно проявляет интерес к определенным мелодическим украшениям и ритмическим приемам. Все эти приемы передавались у негров из поколения в поколение. Я подлил Вере вина в ее бокал, но она так сердито на меня посмотрела… Помню, мне стало тоскливо, и еще я подумал тогда, что глаза у тебя, Вера, конечно, подведены, но мне кажутся ненакрашенными, брови изогнуты, и мне понятно, почему, губы алые, хотя, я вижу, ты всю помаду уже съела. Музыкант навис надо мной и Верой, как тень Идола языческого капища над сорняками с заднего двора заброшенной лесной избушки, вызвав переполох среди кучи бумажек, веток и опавшей листвы. Я с музыкантом старался не встречаться взглядом – все смотрел по сторонам, на посетителей ресторана, на оркестр, настраивающий инструменты перед выступлением и думал, что все пропало – этот музыкант у меня девушку уведет, а мне даже опереться не на кого…. – У них сформировались манера пения как вопрос-ответ, ну, например, «go down moses» Луи Армстронга. Сначала хор: – Go down moses
«Что же делать?» – судорожно думал я. Музыкант продолжал: – А то еще у негров было такое: вдруг какой-нибудь раб среди ночи внезапно издавал громкий, протяжный, мелодичный крик, как призыв горна, крик подхватывал другой, третий… Это называют филд – край, или просто холлер… – У нас так перекликивались сторожа на виноградниках, – решительно вставил я, проклиная мысленно музыканта за то, что он раньше меня для такого случая верхушек успел нахвататься, и посмотрел на Веру – та удивленно на меня глядела, как будто я вписался в тему, вписывание в которую от меня не ожидал никто. – Нет, – продолжил музыкант, – это свойство только негритянской музыки, нигде такого нет, и никто их музыку исполнять не может.… А вот, стрит-край, например, торговцы клубникой перекрикиваются, одна кричит: – Моя клубника вкусна и спела, Я иду к славе!
Другая ей в ответ: – Я несла ее четыре мили, Я иду к славе…
Я наклонил голову и прошептал: «Камбалкя, камбалкя! Укусная камбалкя! Покупай! Не зевай! Чтоб ты провалился, музыкант чертов!» – и поднял голову. Музыкант наклонился вперед, вещая восхищенной Вере про синкопы, такой прием, когда происходит смещение ритмической опоры с сильной доли такта на слабую, то есть несовпадение ритмического акцента с метрическим. Самое интересное, он говорил вещи мне незнакомые, но, что удивительно, мне казалось, что я уже это где-то слышал или хотя бы был знаком – это точно. Я бы о таком тоже рассказал Вере, но другими словами. – Они поют грязными тонами, так называемое дерти-тона, т.е. нечистые тона… Не было бы Веры, я бы ему сказал: – Да знаю я, знаю, так у нас под гитару поют… Но тогда промолчал. Вера облизнулась и уселась поудобнее, а музыкант уже буквально навис над нею всепоглощающей тучей, выдавая коронки про музыку. Я еще подумал тогда – а сам-то он что-нибудь умеет? Почувствовал, что наливаюсь какой-то уверенностью. Посмотрел ему в лицо и не отвел взгляда, когда встретились. Он опустил глаза первый. Вера испуганно на меня оглянулась и опустила на секунду голову, опять посмотрела и только потом уставилась на музыканта… – В Европе в основе лежит метрическая пульсация, или граунд-бит, и это заложено в самой мелодии, т.е. можно легко отбивать такт ногой. В блюзе и джазе граунд-бит, или пульсация, не связан с мелодией и выдерживается самостоятельными ритм-группами. Например, два раза ударять ногой и в это же время делать три хлопка… Европейцам не понять, как устроен джаз, - уже не таким уверенным тоном продолжал музыкант, вжавшись в спинку стула. – Негру песня доставляла эстетическое наслаждение. Просто ему с песней нравилось жить. Негр темы песен находил вокруг себя в своей повседневной работе, – медленно, словно выдохшаяся флейта, продолжал нашептывать музыкант, … А я тогда почему-то стал напевать себе под нос школьные песенки, типа: «нам песня строить и жить помогает… и тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет…», «Какого, парень, года? С какого парохода? И на каких морях ты побывал, моряк?»… А музыкант бубнил про протяжки, которыми можно звук вытянуть на целый тон… Я осознал, что мое время настало, и вновь почувствовал какое-то воодушевление, подъем и понял, что буду делать… Музыкант в это время пришепетывал про какого-то неизвестного мне Фэтса Уоллера**, который говорил о джазе: «Раз Вы сами не знаете, то лучше не путайтесь под ногами». Меня заводило то, что Вера – моя девушка! Правда, Вера об этом почему-то еще не знает, а надо, чтобы знала… И я молча, вернее, не молча, а хмыкнул так, со значением: – Щас… – растопырил свою пятерню перед их удивленными лицами и выперся на сцену петь. Я знал, что петь можно что угодно, хоть гимн страны Лимонии, главное, как ты это споешь! И со страхом, пульсирующим где-то внутри меня, договорился с оркестром. Те дали мне гитару и я быстро назвал песню популярного тогда Булата Окуджавы. Только попросил оркестрантов: – Подыграйте мне, ребята, не давите! Сделайте под меня! Те, причмокнули губами, упрятали мои деньги в свои карманы, и началось… Я в тот миг перед началом выступления почему-то вспомнил передачу, в которой Морис Шевалье*** показывал девицам из кабаре, как нужно петь и танцевать, на примере отрывка из темы, в котором он и похрюкал, и спел весело, и томно, и эротично, и, наконец, классично, а потом все попытался вбить в один куплет. Я понял – так заставило меня думать, видимо, влияние Цыгана – импровизировать по канону, если так можно сказать, конечно. И…. Начал Окуджаву, «Музыкант играл на скрипке». Я взял аккорд и протянул всеми струнами, чтобы они заныли, а когда звук только начал опадать, я вступил, прижав третью струну на 1-м ладу, 4 и 5 на втором и 2 струну на третьем – мы это называли: взять Е7: – Музыкант играл на скрипке…
Я не знаю, каким голосом я пел – баритоном или каким другим, только я старался петь очень честно, произносить слова без двоякого прочтения, фальши, и очень насытить их эмоцией, чтобы любой слушатель, услышав мой голос, сказал – да, это поется именно так! Я пел, будто прямо передо мной был этот незнакомый мне музыкант, перед которым я преклоняюсь! А, по правде, я точно видел его, знал – кто он, этот музыкант, просто поначалу боялся себе в этом признаться! Опять взял паузу и начал чуть позже положенного с Am: т.е. прижал вторую струну на первом, а третью и четвертую на втором ладах. – Я в глаза ему глядел…
А потом очень похабно постарался произнести, давя 2 и 4 струны на первом ладу, так берут A7: – И не чтоб любопытствовал…
И тут же изменил интонацию и опять с опозданием, будто на выдохе, голосом, напряженным от изумления, взял Dm, первую струну на первом ладу, вторую на третьем и третью на втором. – Я по небу летел…
И начал вдыхать так, будто расправлялись лепестки цветочного бутона, а не мои легкие. В зале стало тихо-тихо, даже мужик за соседним столом перестал вилкой звякать. Официанты смотрели в мою сторону, держа подносы, на которых просматривались профили, как на стройке… Я весело продолжил с Dm7, но не в унисон, а как ногу приставил, при этом щелкнув каблуком: – И не то чтобы от скуки…
На последнем слове взял E7. Теперь уже на долю раньше начал с Dm7,потом перешел опять на E7: – Я надеялся понять…
А потом вложил в свои слова все, что можно выдать при необъяснимости и даже невозможности понять, как же все это могло происходить? Как Цыган обычно это делал, чем брал, издавая голос ночью, когда только подходил к нам, на площадку возле женской общаги? И почему тут же сбегались все его послушать!.. Не знаю ответа, я просто подражал Цыгану, старался скопировать его, и не гадал, а точно знал, что это беспроигрышно, если мне удастся хоть немного приблизиться к Серегиному исполнению и напомнить только самому себе, остальным даже того, что делаю, с избытком хватит. Да, остальным хватит и этого… Я точно это знал… – Как умеют эти руки, Эти звуки извлекать…
И тут я даже не почувствовал, а ощутил, что ансамбль, который за деньги мне подыгрывал, исчез, растворился, будто музыка была совершенно точная, и какая была нужна именно в этот момент. Это всегда так бывает, когда все становятся на какое-то время единой командой, для которой главное только одна цель – классно исполнить (в тот момент) песню Окуджавы. Я играл на гитаре, а остальные мне подыгрывали… И я чувствовал, что у нас получается очень неплохо, будто по залу волнами распространялись не звуки моего голоса, а какие-то лучи, проникающие глубоко в души людей, и как порыв ветра, внезапно налетевший на рощицу молоденьких березок – вызывал среди них бурю… – Из какой-то деревяшки, Из каких-то бледных жил, Из какой-то там фантазии, Которой он служил…
Эх, думал я тогда, знал бы Серега, что его копирую, вот бы посмеялся. А для этих в зале я классный исполнитель, вон, как таращатся – замерли с вилками в руках, на которых что-то нанизали, застывшими на полпути к открытым ртам. Ясно, что все мы в этом ресторане сплотились, все, благодаря моей песни, стало единым. Как на таинстве или молитве… И тут я понял, что должен Сереге, должен за то, что мне судьба позволила так рано слышать его игру, которую, и даже подобную, я нигде после Цыгана не встречал, понял, что обязан не подвести его, даже назвать самому себе – кто он мне, я не мог. Просто Цыган, в тот момент, был для меня чем-то Великим и все заслоняющим, и поэтому я был просто обязан выступить отлично, если, конечно, во мне что-то есть… Исполнить песню в его, именно в его стиле и сыграть, как играл он. И я начал импровизировать… – Счастлив дом, где пенье скрипки наставляет нас на путь. И вселяет в нас надежду; остальное – как-нибудь.
И пел так, будто по стенке спелые вишни размазывал… Потом вступил в новый куплет и сменил ритм, стал разрывать его, сначала две четверти, а с новой строчки перешел на три четверти, потом опять вернулся к тому, с чего начал: – Счастлив инструмент, прижатый к угловатому плечу, По чьему благословению я по небу лечу.
Потом стал менять в зависимости от тона звука смысл слов, как бы говорил одно, а про себя пришептывал иное, и получалось, что звуки слов несли одну информацию, а мое произношение, мой тон вкладывал в них другую… Я видел, что перед посетителями словно выросла звуковая стена, о которую они беспомощно бились…. – Счастлив тот, чей путь недолог, пальцы злы, смычок остер, Музыкант, соорудивший из души моей костер. А душа, уж это точно, ежели обожжена, Справедливей, милосерднее и праведней она.
Зал был завороженный, молчал, впрочем, неправильное слово, зал был наполнен оглушенными людьми, которые были полностью в моей власти. Я стал подражать инструментам на тему исполненной песни. И ничего не изменилось, в том смысле, что люди так же смотрели завороженно, и я решил еще раз спеть первый куплет, но с приемом Сереги Цыгана, типа вопрос-ответ, и вступил по новой, взяв Е7: – Музыкант, играл на…
И стал делать протяжку и ждать когда зал подхватит….Я тянул, тянул и кивал, как бы приглашая, потом поднял гитарный гриф, вроде как эстафетную палочку или жезл железнодорожника, резко опустил вниз, и толпа подхватила: – …скрипке…
И так прошелся по тексту до самого конца. Удачный получился вопрос-ответ. Я выдавал: – Из какой-то…
И протягивал ноту, ждал, всем своим видом показывая, что все зависит от их, посетителей ресторана, вступления. И посетители не выдерживали, вступали: – …деревяшки…
Я подхватывал дальше… – Из каких-то, грубых…
И опять ждал, и вытягивал звук, как крик боли от придавленного дверью пальца… Посетители в ответ: – …жил…
И все это хором, как на первомайской демонстрации… Оркестр был классный. Они меня ни разу не подвели, дали выложить свое… Когда я закончил, в зале стали аплодировать и издавать своего рода рев восторга, такое бесконечное: «Аааааааа!!!» К сцене быстро подходили возбужденные посетители и с широко раскрытыми глазами просили: – Спой еще, парень, слышь, спой! – и совали деньги. Я, стараясь глупо не улыбаться, оттопыренным большим пальцем тыкал себе за спину и отвечал: – К руководителю подойдите, к руководителю! Потом поклонился, отдал гитару, а музыкант из оркестра стал мне шептать: – Тебе играть, парень, надо, деньги зарабатывать! Давай, приходи к нам… Я кивал и поддакивал, типа «да, да, но не сейчас» и пошел к столику, где сидела Вера, смотревшая на меня глазами, которые мне показались блестящими блюдцами из горного хрусталя – яркие, прозрачные и чистые, и этот поникший, как засохший без воды лютиковый цветочек, музыкант… Музыкант оказался духовитым – как только я подошел в лучах славы и буре оваций к столу, он пошел в атаку, как впал в состояние агонии, своего рода конечный порыв настоящего воина, который на дзот бросается, когда ему становится ясно, что бой проигран. Начал рассказывать о каком-то Джозефе «Кинге» Оливере и как тот исполнял знаменитое соло из своей пьесы « Dippermouth Blues». В первых четырех тактах Оливер использовал только шесть тонов, но он использовал блюзовые тоны, которые не имеют ничего общего со стандартной диатонической гаммой, их высота не фиксирована и они смещаются… Вера, с лицом, покрывшимся еле заметными красными пятнами, слушая его, отодвинула свой стул и села вплотную ко мне, будто она уже со мной, но еще не может меня простить, словно я в чем-то провинился… А музыкант продолжал напряженно говорить, с отрешенным взглядом и белыми пятнами на щеках и шее, пытаясь перетянуть внимание Веры к себе… – Кроме того, Оливер «Кинг» применял граул-эффекты****, чем изменял тембр и еще – он брал звуки даже не между долями, а независимо от них, если так можно сказать – параллельно или даже релятивно, но самое главное – Оливер применял уникальную формулу синкопирования, сложную систему обрывов и включений… Вера прижалась ко мне и положила голову мне на плечо… – Вы,– он перешел, обращаясь ко мне на Вы, – сейчас нам примерно такие же приемы и пытались продемонстрировать... Вон, какой скэт* у вас вышел! Сразу видно – Вы знакомы с джазом? В ответ я только сдержанно улыбнулся… В голове у меня в тот момент прокручивались слова из песни, Аркаши Северного, которую часто исполнял Серега Цыган: Девушка в платье ситцевом Каждую ночку мне снится,- Не разрешает мне мама твоя На тебе жениться!
Знаю, за что твоя мама Так меня ненавидит, По телевизору каждый день Она меня в джазе видит.
Я смотрел на потуги музыканта и как бы своим видом подтрунивал над ним: ну, давай еще, выдай, музыкант, очередную свою коронку… Но было поздно – Вера, будто где-то рядом хлестнул выстрел из стартового пистолета, быстро, можно сказать, поспешно, словно извиняясь, страстно поцеловала меня в губы и попросила потанцевать с ней… Я поднялся, а музыкант опустил голову и прошептал: – Блюзовые тоны – это всегда грустно! Но я эти слова услышал… Гуляй себе, музыкант, думал я, ведь если ты держал меня за беспомощную дворнягу, то теперь я превратился, благодаря Сереге Цыгану, в бойцового пса, и искать убежища нужно уже тебе… Я шел следом за своей девушкой к танцевальному пятачку, отвечал на приветствия за столиками моих, уже можно было тогда сказать, слушателей и сдержанно улыбался… Такое хорошее время было…
А вчера мы вернулись из моего родного города. Сейчас я не самый успешный, не самый удачливый и не самый здоровый гражданин своей страны. Жена Вера, например, успешнее меня – профессор института, который мы вместе заканчивали когда-то. Когда я сказал, что хочу съездить домой, так и сказал – домой, она посмотрела на меня внимательно и, ничего не сказав, стала собираться, зная, что могу и финт какой выкинуть, если слишком придавить. Потом мы в темноте, до рассвета уже ехали по пустому шоссе, она, как обычно, за рулем, я рядом. А что? Дети взрослые. Нам на жизнь хватает. А вот дома я не был с того момента, как призвали на срочную службу. В городе давно никого, даже родителей нет, а с одноклассниками связи давно потеряны, и возвращаться некуда и не к кому. Но я очень хотел найти Серегу Цыгана. Что с ним? Как он по жизни? И вообще – как у него все… сложилось… Ближе к полдню приехали. Вера поставила машину на стоянку, сняла перчатки, взяла меня под руку и сказала: – Веди… Я повел жену по местам боевой славы. Показал улицы, на которых когда-то кричали бойкие торговки, а теперь рыночные места были сплошь застроены супермаркетами, а бывшие пустыри были забиты многоэтажками. Город изменился, и я не встретил никого из знакомых. Потоптались в ожидании у остатков столика на краю заасфальтированной баскетбольной площадки возле женской общаги – никого. Пошли по району. Мимо прошла худая, можно сказать, тощая женщина, вся то ли белая, то ли седая, даже ресницы у нее были или поседевшие, или такие, будто посыпаны мукой, и поздоровалась со мной. Я машинально ответил, потом остановился, обернулся и стал смотреть женщине вслед. – Что такое?– спросила Вера. – Не могу вспомнить, кто это? Вера позвала женщину: – Послушайте, можно Вас? Та остановилась, потом подошла к нам. – Вы знаете моего мужа?– спросила она. Женщина усмехнулась и опустила голову. – Мы общались в одном дворе какое-то время, слушали, как играл на гитаре один парень, Сережа. Я узнала вашего супруга, здравствуй, Паша! И тут я понял, что передо мной Валька-малярша из шестого профтехучилища, по которой сох Цыган. Какая удача! Я спросил для порядка о ее здоровье и семье, но Валя, видимо, все поняла и сама сказала: – А Цыгана нет уже много лет. Я напрягся, хотя внутренне не удивился, жизнь уже научила, что таланты очень уязвимы… – И как это случилось? – спросил я и посмотрел на притихшую Веру. Вера старалась нам не мешать, молча, отрешенно смотрела в сторону. – А призвали в армию в том же году, что и тебя, и он тоже не вернулся, потом сообщили – погиб на учениях каких-то. Вот так. Как пустота образовалась вокруг, и все стало безразлично… Пока возвращались домой, Вера почти всю дорогу молчала и только уже у города вдруг ее прорвало. Как же – научный работник: аналитик и буквоед, и тут вдруг позволили, наконец, перед любимой аудиторией лекцию прочитать. – А чего ты ожидал? Все уши прожужжал своим Серегой Цыганом. Завалил дом джазовыми записями, не дом, а музей Паркера, Оливера и Армстронга.***** Негры, негры. Несчастные, несчастные. Рабы, рабы.…Блюзовые тоны, блюзовые тоны. Если хочешь знать, был бы твой Серега раб, то жив бы остался, ни на какие учения его никто б не привлекал. Была бы решена проблема питания, знай себе, отрабатывал положенные часы на плантации, получал еду и шел бы петь песни. Жил бы под защитой, на диете, с физическим тренингом из-под палки, за который мы теперь в элитных спортивных клубах платим сумасшедшие деньги личным тренерам. Тогда, смотришь, был бы белый джаз, белый в своей основе, а не музыка черных. Тебя послушать, так у африканцев ничего нового нет в музыке. Все, на что они указывают как на истоки, и у нас есть – и все дело в развитии. А тут рабство и сыграло бы сберегательную роль, роль заповедника… Или… Паш, я что, неправильно говорю?.. – Правильно, Вера… Только это как блюзовые тоны – всегда грустно…– сказал я и чуть не заплакал, но мужественно сдержался… Проехали какое-то время молча, и она говорит, когда уже почти стемнело, и показался еле различимый в наваливающейся темноте поворот в наш двор: – Ты не горюй, Паш, чтоб ты с ним делал? Песни слушал? А вдруг Серега твой только тогда блеснул, а сейчас бы и сжух без развития. Ты о другом подумай – раз ты о нем помнишь, его музыка на тебя так повлияла, и помогла, значит, преемственность продолжается – ты его никогда уже не забудешь, и тебя кто-то никогда не забудет, например, я и наши дети, а значит – жизнь продолжается, и искусство продолжается тоже, Паш.. И свернула в наш двор…
Уже под утро, когда только-только забледнела, намекая, полоска летнего неба, а в распахнутое окно, наконец, медленно стала вливаться ожидаемая мной прохлада, в нашем забитом легковыми машинами дворе сработала сигнализация автомобиля, традиционной, резкой как удар света по глазам в полной темноте, высокой мелодией. Этому всплеску в тишине тут же стали вторить собаки – сука Лиза и три кобеля, пережидающие ночь среди деревьев и кустов дворовой посадки. Собаки постоянно вертелись возле дома, их прикормили соседи с пятого этажа – какая-то странная пара. Животные вторили сирене, будто перекрикивались, на таких же или очень похожих высоких тонах. И когда автомобильная сирена стихла, животные все продолжали подвывать и поскуливать, наконец, и они умолкли… стало тихо, но тут же, в соседнем дворе их подвывания подхватили другие собаки, и это перекрикивание перекинулось дальше, на другие кварталы, пока, наконец, где-то далеко-далеко не смолкло, а может, просто слышно не стало… Да, подумал я, как тот, кого мы сегодня с женой не нашли в моем родном городе, взбудоражил мой мир, так и эта автомобильная сирена разбудила собак, которые своим гавканьем заработают от хозяев брошенных среди многоэтажных домов легковушек за охрану косточки и кусочки колбасы, и опять все стихнет где-то вдали…. И только останется кто-то среди тьмы вспоминать и страдать … Грустно.…Как, все-таки, несправедлив мир…******
Примечания:
* Скэт – вокальный прием, когда воспроизводятся не слова, а звуки, напоминающие звучание инструментов. (Д.Л. Коллиер « Становление джаза». – М. «Радуга», 1984г. Стр.127.) ** Фэтс Уоллер – яркий представитель, использующий фортепиано в джазе (т.н. щекотальщик клавиш), игравший в стиле страйд («Гарлемский шагающий» — джазовый фортепианный стиль, развившийся в основном из рэгтайма), также, выступал как солист. Большое значение он придавал совершенному владению левой рукой. Неудивительно, что пианист, ставший после Армстронга первым кумиром публики, владел левой рукой блестяще – это был Томас „Фэтс" Уоллер. *** Морис Огюст Шевалье? – французский эстрадный певец, шансонье, киноактер (1888–1972). **** Граул/ Growl (англ. рычание) – хриплое, "рычащее" звучание. Инструментально– тембровый эффект, перенесенный в джаз из фольклорной практики негритянского пения . Чаще всего используется в игре на медных духовых инструментах в нижнем регистре с применением сурдин (особенно на тромбоне, но может достигаться и в исполнении на других инструментах (кларнете, саксофоне и т. д.). *****Паркер, Оливер и Армстронг – известные джазовые исполнители.Паркер и Армстронг – считаются Великими джазменами, их джаз выше всякого анализа. ******Использованы отрывки из песен, известных благодаря исполнению братьев Жемчужных, Юрия Визбора, Жана Татляна, Евгения Осина, Александра Малежика, Луи Армстронга, Леонида Утесова, Олега Газманова, Булата Окуджавы, Аркадия Северного. Рис. Алексея Мартиросова
|
 Ингвар Коротков. "А вы пишите, пишите..." (о Книжном салоне "Русской литературы" в Париже) СЕРГЕЙ ФЕДЯКИН. "ОТ МУДРОСТИ – К ЮНОСТИ" (ИГОРЬ ЧИННОВ) «Глиняная книга» Олжаса Сулейменова в Луганске Павел Банников. Преодоление отчуждения (о "казахской русской поэзии") Прощание с писателем Олесем Бузиной. Билет в бессмертие... Комментариев: 4 
НИКОЛАЙ ИОДЛОВСКИЙ. "СЕБЯ Я ЧУВСТВОВАЛ ПОЭТОМ..." МИХАИЛ КОВСАН. "ЧТО В ИМЕНИ..." ЕВГЕНИЙ ИМИШ. "БАЛЕТ. МЕЧЕТЬ. ВЕРА ИВАНОВНА" СЕРГЕЙ ФОМИН. "АПОЛОГИЯ ДЕРЖИМОРДЫ..." НИКОЛАЙ ИОДЛОВСКИЙ. "ПОСЛАНИЯ"
Владимир Спектор. "День с Михаилом Жванецким в Луганске" "Тутовое дерево, король Лир и кот Фил..." Памяти Армена Джигарханяна. Наталья Баева. "Прощай, Эхнатон!" Объявлен лонг-лист международной литературной премии «Антоновка. 40+» Николай Антропов. Театрализованный концерт «Гранд-Каньон»
"МЕЖДУ ЖИВОПИСЬЮ И МУЗЫКОЙ". "Кристаллы" Чюрлёниса ФАТУМ "ЗОЛОТОГО СЕЧЕНИЯ". К 140-летию музыковеда Леонида Сабанеева "Я УМРУ В КРЕЩЕНСКИЕ МОРОЗЫ..." К 50-летию со дня смерти Николая Рубцова «ФИЛОСОФСКИЕ ТЕТРАДИ» И ЗАГАДКИ ЧЕРНОВИКА (Ленинские «нотабены») "ИЗ НАРИСОВАННОГО ОСТРОВА...." (К 170-летию Роберта Луиса Стивенсона)
«Атака - молчаливое дело». К 95-летию Леонида Аринштейна Александр Евсюков: "Прием заявок первого сезона премии "Антоновка 40+" завершен" Гран-При фестиваля "Чеховская осень-2017" присужден донецкой поэтессе Анне Ревякиной Валентин Курбатов о Валентине Распутине: "Люди бежали к нему, как к собственному сердцу" Комментариев: 1 Эскиз на мамином пианино. Беседа с художником Еленой Юшиной Комментариев: 2
"ТАК ЖИЛИ ПОЭТЫ..." ВАЛЕРИЙ АВДЕЕВ ТАТЬЯНА ПАРСАНОВА. "КОГДА ЗАКОНЧИЛОСЬ ДЕТСТВО" ОКСАНА СИЛАЕВА. РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ИСТОРИЯ Сергей Уткин. "Повернувшийся к памяти" (многословие о шарьинском поэте Викторе Смирнове)
Александр Балтин. "Два двухсотлетия: Достоевский и Некрасов" "Идеи, в слово облеченные..." Памяти Валентина Курбатова "РУССКИЙ ХРИСТОС ЮРИЯ КУЗНЕЦОВА". К 80-летию со дня рождения поэта "КАК АНГЕЛА РАСПЕЧАТЛЕТЬ..." К 190-летию со дня рождения Николая Лескова
|
Накануне я вернулся с женой Верой из родного города, в котором не был много десятков лет – ездили искать одного моего знакомого, но не нашли. И теперь мне не спалось. А когда не спится, особенно чутко воспринимаешь все, что происходит вокруг, и за окном в том числе. 
Москва