Официантки за несколько лет работы ни разу не видели на стенах своего заведения столько фотографий новорожденного и его мамы. “Мой сын уже две недели живёт на этой земле!” – cо слезами на глазах говорил пятидесятилетний отец, вызывая слёзы у младшего брата, который один во всех подробностях знал, что претерпел старший, как долго он и его молодая жена мучились, перемещаясь из государственных больниц в дорогие клиники, из клиник в центры искусственного оплодотворения, оттуда в церкви, из церквей в шаманские юрты. Когда отчаянную борьбу, отнявшую столько нервов и сил, решили прекратить и начали медленно думать о приёмном ребёнке, тогда и произошло чудо. И вот через десять дней после выхода из роддома, во время которых заждавшиеся родители, как светлячки, порхали над украшенной кроваткой, через десять дней криков и плача, ласкающих и разрывающих сердце, через десять прекрасных дней лета в небольшом уютном зале праздновали то самое чудо. Молодых купали в поздравлениях и  в добрых пожеланиях.

     Глупая хитовая песенка звучала в  который раз. Братья сходили от неё с ума, кружились и прыгали, держась за руки, как дети. Гости улыбались и качали головами, мол – во дают ребята! Ребятам сегодня прощалось и дозволялось всё. Так сказала и их мать, которая, сидя с внуком, через каждые пятнадцать минут успокаивала звонящих родителей, говоря, что всё хорошо, малыш сладко спит… “Гуляйте, отдыхайте” – говорила женщина, также переживающая большую радость, ведь ей было уже за семьдесят, а она только стала бабушкой. Cо старшим сыном она уже не связывала никаких надежд, возлагала их только на младшего, а он по неизвестным причинам всё медлил. И вот вдруг! “Мамка, я так тебя люблю! – кричал в трубку первый сын, заглушая звучащую за спиной громкую музыку. - Ты качаешь кроватку?” Положив трубку, старушка снова принялась нежно разглядывать внука, угадывать схожесть его черт с чертами сына. Но больше всего малыш напоминал ей её самого первого мужчину, которого она любила, как никого до и после. О нём в семье знал только один человек. Наташа.

     Узнала она случайно. Пришла навестить свекровь в больнице и застала у неё неизвестного старичка. Cвекровь сделала признание, за которое потом себя винила: рассказала невестке о многолетних скрытных отношениях, но с уговором, что об этом никто не узнал. Наташа твёрдо пообещала, однако с тех пор начала часто задумываться – не является ли её муж сыном того мужчины. Даже намекать об этом свекрови Наташа боялась. В том единственном разговоре в больнице пожилая женщина уверенно сказала, что её двое детей от мужа, сказала коротко и ясно, расставив точки над «I», не желая продолжать тему. Но Наташа, будучи человеком, как она сама считала, с развитой интуицией, понимала, что всё не так просто, и чем больше она присматривалась к мужу, тем больше находила различий между ним и его братом, и вместе с тем какие-то неуловимые сходства с человеком, которого Наташа видела лишь один раз и мельком.

      Братья продолжали наивно дурачиться, даже не подозревая о том, что значит их танец, как близко он приближает Наташу к разгадке. И всё же на пороге раскрытия многолетнего обмана, выискивая разницу в поворотах головы и движениях скул, притаившись, как охотник, Наташа успевала находить в действиях мужа что-то хорошее. Ей нравилось, как он выплясывает. Его вдохновенные движения говорили о том, что он, наконец, забыл о возможном увольнении, о котором говорил последние дни.

Он был бы и рад не говорить об этом, не развивать, преувеличивая и повторяя помногу раз одно и то же, но был вынужден это делать, поскольку проблемы были единственной темой в семье. Их смаковали, раздували, дробили. Если в квартире не было слышно Константиновых, это значило, что все высказались или собираются это сделать, или то, что муж и жена увлечённо смотрят телевизор, или муж смотрит телевизор, а жена сидит за компьютером, в интернете. Хотя ситуации, чтобы Наташа молча сидела в Интернете, почти никогда не было, только когда она сидела одна. Если же рядом был муж, то Наташа занималась монотонным перечислением произошедших в мире событий, делая пессимистические прогнозы, или печально комментируя чьи-нибудь тексты.

Так уж повелось: жена начинала досадовать, муж подхватывал, продолжал, или наоборот. Иногда, когда разговор не клеился, тогда вспоминалось что-нибудь из старенького, очень часто в таких случаях возвращались к грязной собаке, которая когда-то забежала в подъезд. “Ты ту собаку-то больше не видел?” – говорила Наташа, и отсюда переходили к проблемам, которые были уже давно перемолоты, но оставались вечно актуальными: к бездомным собакам, их бешенству, и бездействию властей. “Они ждут, пока их детей покусают”, – с этими словами Наташа переходила из кухни в коридор, где Константинов уже быстро одевался, говоря: “Может нам уколы какие-нибудь сделать? Ну, мало ли”. Разговор об уколах заходил очень часто и не всегда был связан с собаками.

      Когда, отплясав, муж вернулся за стол, Наташа тут же обратила его внимание на то, что долго не несут горячее. Константинов хотел уже что-то сказать, но Наташа опередила: “Музыка всё-таки очень громко”. Потом сказала о госте, который ушёл час назад: “Зачем было приходить”. А после Константинов узнал, что лучше ему больше не пить, от него была отставлена рюмка, а на место её поставлен стакан с морсом. Немного запаздывая мыслью после активных телодвижений, Константинов заметил жене, что ушедший гость попросил прощения, у него заболела голова. “Конечно, - отреагировала Наташа, - потому что вы свою музыку врубили… У меня тоже болит… но я сижу”. Слова сами слетали с губ Наташи, как будто вырывались с дыханием. И иное дыхание рядом с мужем было как будто невозможно.  

      Наташа пошла на кухню, узнать, почему не несут горячее. Выходя из зала, она оглянулась и посмотрела на мужа, как он, ссутулившись, доедал свой салат, cловно голодный ребёнок, у которого сейчас отнимут его еду. Наташа возненавидела себя. За то, что не смогла сказать о том, как он прекрасно танцует, каким красивым он выглядел с братом, вместо этого она вывалила на него какую-то ерунду…

     Жалея мужа, Наташа решила не говорить ему, что, возможно, его отец совсем другой человек… А ведь сколько дней они могли бы говорить об этом без умолку, как долго бы это питало их отношения. Но нет.  Ни об этом, ни о другом она ему не скажет. Не сейчас.

        Когда старший брат спросил у младшего, всё ли нормально с его женой, тот ответил, что всё нормально, хотя было прекрасно видно, в какую сторону меняется его настроение, когда он сидит рядом с ней. Изменения передавались через лицо, тело, самые мелкие движения. Старший брат, как и его жена, следили за Константиновым и его женой очень аккуратно, чтобы не создать впечатления постоянного наблюдения. Но так оно и было. И, также аккуратно переговариваясь друг с другом, старший Константинов и его жена сходились на одном: состояние Наташи ухудшилось.

      Молодая мать, в честь которой был устроен праздник, недолюбливала и побаивалась Наташу. Однажды во время их совместной прогулки по магазинам Наташа устроила настоящую истерику. Сначала она обратила внимание продавщицы на то, что проданный ею хлеб твёрже того, что лежал на прилавке. Продавщица никак не прореагировала, чем очень задела Наташу. “Девушка, я с вами разговариваю?” – “Я не знаю, с кем вы разговариваете, у нас что там, что здесь – один и тот же хлеб”. За продавщицу вступилась продавщица из другого отдела: “Вообще не надо разрешать им трогать то, что на прилавке”. “Не говори, - поддержала первая, - берут, мнут, потом им чего-то не нравится”. Эти переговоры, будто в отсутствии кого-либо в магазине, подняли в Наташе бурю. Из спокойной и вежливой женщины на глазах своей сношенницы, призывающей не связываться и уйти, она превратилась в провинциальную хабалку, прошедшую огонь и воду, в отпетую уголовницу. А сам магазин в один миг стал женской тюрьмой, и если бы не прилавки, то вырванные волосы полетели бы клоками на пол. Все выпустили когти, все, кроме Любы, так звали жену брата Константинова. Она стояла, как вкопанная, слушая несмолкаемые оскорбления, видя пылающие ненавистью глаза, вытянутые шеи и гордые, устойчивые позы. Люба не могла понять, зачем так кричать, почему тем же продавщицам не успокоиться первыми, ведь они теряют клиентов, заходящих в магазин и тут же выходящих с пониманием своей неуместности.

      Любе было двадцать три года, она была единственной ребёнком из тихой, мирной семьи, её мать была стоматологом, а отец – киномехаником. В семье Любы никогда не повышали голос, никогда не произносили слов, которые с рёвом звучали в магазине. Один раз за всю жизнь Люба поссорилась со своей подругой, но на то были более веские причины, чем те, из-за которых устроился этот скандал, да и происходила ссора совсем не так и длилась недолго, два дня, после которых неразлучная c детства связь только укрепилась. Та подруга сейчас тоже была на празднике и, показывая на Любу cвоему молодому человеку, говорила: “Она как цветочек, правда? Такая маленькая, тоненькая, хорошенькая… cколько она перенесла… Господи, как я её люблю, как я счастлива за неё. Она - настоящая мать, прирождённая. Она его на руках носить будет, до ста лет…”. Чуть позже, когда подруга Любы стала пьянее, молодой человек узнал, что муж Любы – это её первый мужчина, что она, будучи всегда домашней и предпочитающей одиночество, до встречи с ним даже ни с кем не целовалась, что познакомились они случайно, в бассейне, куда Люба стала ходить для лечения спины. О случившемся в магазине Люба подруге не рассказала, не поделилась переживаниями своего удивительного открытия, что человек, преподающий детям такие предметы, как литература и русский, может носить в себе столько грязи. И это тот человек, который всегда со вкусом одевается, всегда ухожен, от которого всегда веет нежным, почти неуловимым ароматом…

       Только познакомившись с Наташей, Люба сразу поняла, что эта женщина сможет многому её научить, тем вещам, которые делают женщину интереснее и желаннее в глазах мужчины. А своему мужчине Люба хотела нравиться постоянно, она очень боялась его потерять, без конца находя в себе незнание чего-то, чем обладают более опытные женщины, к которым Люба и стремилась, которых тайно боялась и немножко ненавидела, как потенциальных охотниц на её единственного и неповторимого мужчину. Ведь он так умён, красив, и многие женщины ему нравятся, хотя он и говорит, что наконец нашёл то, что давно искал и больше ему никто не нужен. Ох, если бы это было так… Он тогда не посматривал бы всё время в сторону подруги Любы и не пригласил её на танец… Люба всё это видела, но старалась принимать спокойно, смиряясь с мужской натурой, понимая, что даже её прекрасный муж не может властвовать над ней. И всё-таки до конца ей не уступит.

       Только ему, мужу, Люба и рассказала о случае в магазине, умолчав о раз и навсегда оставленной идее учиться у Наташи женским премудростям. Умолчав и о своём желании пойти в школу, где преподаёт Наташа, чтобы сказать директору о неуравновешенном характере его подопечной, несущем угрозу для детей. Люба хорошо помнила, что сделала её мать после того, как в третьем классе на Любу наорал педагог по химии. Тихая женщина без лишней суеты добилась того, что педагога уволили. Это произвело на девочку сильное впечатление.

       Любе потом ещё долгое время казалось, что педагог её преследует. А всё началось с шутки, которую легкомысленно бросила Любина подруга. Был уже вечер, темно. Люба выгуливала своего пса вместе с подругой, и та в какой-то момент наклонилась и сквозь зубы проговорила, показывая назад: “Этот дядя за нами уже час ходит. Кажется, это учитель по химии”. Люба оглянулась и увидела мужчину, стоящего вполоборота, чуть наклонившись к земле. Большая часть тела его была неразличима. Подруга Любы упивалась её страхом, тем, как удачно разыграла свой жестокий спектаклик. Отчего-то было приятно, когда домашняя, очень чувствительная девочка начинала трястись. Со временем желание поиздеваться над чувствами только росло, и розыгрыши становились более изощрёнными. Пока не привели к той памятной ссоре. А мужчина просто искал ключи, которые выпали из дырки в кармане.

      С тех пор маленькая Люба стала часто смотреть назад, ей часто мерещился злой педагог, иногда он стремительно надвигался на неё, иногда просто неспешно шёл, отчего казался более зловещим и непредсказуемым. Именно тогда в сознании подрастающей Любы стал складываться образ большого и сильного человека, с которым ей будет не страшно смотреть назад, с которым она сможет спокойно гулять по вечерам. Медленно к величине и силе прибавлялись другие чёрточки, образ вбирал в себя всё самое лучшее, шедшее от отца, матери, деда, дяди, других мужчин и женщин, проявляющих своё благородство и красоту на киноэкранах и в книгах. Спустя годы, когда от страха преследующего её химика не осталось как будто и следа, появился он, воплотивший в себе тот прекрасный образ спасителя, защитника и просто доброго человека, который мог бы отвадить любого злодея, словом, жестом, взглядом, без грубого рукоприкладства.

      На этом вечере Любе очень хотелось попросить у мужа прощения за поведение, которое она позволяла себе во время трудно протекающей беременности. Люба хотела сделать это именно прилюдно, в первую очередь для того, чтобы все узнали, какой терпеливый её муж, какой заботливый. А сколько всего было! Cколько раз Люба колола его мелкими нападками по поводу и без, не контролируя себя, полностью находясь во власти своего состояния, в страхе за себя и ребёнка. Любой, кто навещал Любу в последние три месяца беременности, хорошо видел, как ей тяжело. “Она просто не переживёт, если с ребёнком что-то случится”, – так думала и подруга Любы, и её свекровь, всячески помогавшая добрым словом и делом. О том, что Люба может сама не пережить роды, старались не думать, но эти мысли сами лезли в голову, особенно при виде беременной.

       Все были крайне удивлены, узнав, что роды прошли легко и ребёнок родился здоровым.

       Продолжали удивляться и сейчас, видя, как быстро хрупкая девушка восстановилась, даже более того – обрела цветущий вид, будто приехала из райских мест, где дышала чистейшим воздухом, ела самую полезную и вкусную пищу. Люба, как королева, сидела во главе стола в роскошном тёмно-синем платье, которое её мужу с большой скидкой продал постоянный клиент, доверяющий ремонт своей машины лишь ему, Юрию Константинову, не только опытному, профессиональному автомеханику, знающему машину до последнего винтика, но и просто хорошему человеку. Боясь как-то испачкать это волшебное платье, сделать на нём зацепку, Люба за столом почти не двигалась.

Она спокойно реагировала на танец мужа с подругой еще и потому, что сама его спровоцировала, не согласившись на танец. А  танцевать не пошла, потому что помимо страха повредить платье, она ощущала себя в нём неуклюжей. Никогда в жизни она не носила таких дорогих и изящных вещей, по дому – где Люба пробыла большую часть жизни – она любила ходить в широкой байковой рубашке отца, доходящей почти до колен. Когда Люба первый раз оказалась в квартире будущего мужа и увидела у него большую байковую рубашку, она была счастлива. Рубашка стала едва ли не последним пазлом в образе, за который Люба и вышла замуж, войдя в новую жизнь со старыми привычками, которые были благополучно приняты. И за это тоже Люба хотела поблагодарить своего мужа. Но время шло, а Люба всё молчала, а теперь даже отказала в танце: “Потом, любимый, потом, ты кого-нибудь из девочек лучше пригласи. А то они заскучали”.

       Когда медленная, нудная песня, под которую муж танцевал с подругой, перевалила за вторую минуту, Любе вдруг страшно захотелось сбросить свой неудобный наряд вместе с каблуками, и, накинув что-то простое и свободное, на глазах у всех воспарить со своим ненаглядным под какой-нибудь рок-н-ролл. Люба то и дело поднимала глаза на танцующих и с улыбкой кивала мужу. Этой улыбкой она показывала всё своё смирение перед общением мужа с другими женщинами, свою уверенность в нём. Улыбка Любы была неподвижна, но её глаза как будто разглядывали большой муравейник. Люба ничего не упустила из виду: ни как муж слегка провёл по локтю своей партнерши, ни как он привлёк её ближе, ни как она, любимая подруга, что-то говоря Юрию, коснулась его уха кончиками губ.

      Улыбаться Любе становилось всё труднее, в голову лезли нехорошие мысли. “Какая-то она грустная, тебе не кажется?” – cпросил Юрий у Любиной подруги, посмотрев на неё в тот самый момент, когда Любе чётко привиделось, как её муж и её подруга занимаются любовью. При этом губы Любы продолжали оставаться растянутыми в улыбке. “Почему он выбрал именно её? – подумала Люба, заметив, как рука Юрия скользнула на женское бедро, - почему не свою тётю, не двоюродную сестру, не жену коллеги по работе?”

Наташу Люба даже не рассматривала. Тем более, она вышла ещё до начала танца, чему Люба была рада. Ведь во многом именно из-за неё Любе не удалось поднять тост за мужа. “Как она меня подавляет” – думала Люба и ещё больше укреплялась в мысли, что её всё-таки состоявшийся разговор с директором школы был правильным решением.

      Находясь на седьмом месяце Люба посетила школу, где работала Наташа. “Я хочу, чтобы мой ребёнок учился у вас, - убедительно говорила беременная обескураженному директору, - но когда я представляю, что на него будут орать…”. Вид Любы, её спокойный, выдержанный тон, её речь, при которой обвинительница забыла о своей боли, всё это сыграло свою роль, и уже на следующий день Наташу вызвали в кабинет директора и преподнесли всё так, будто из-за неё многие родители не хотят отдавать своих детей в эту школу.

Кто вам это сказал?” – “Я не буду называть фамилии. Наталья Николаевна, давайте это будет первое и последнее предупреждение. Мы все люди нервные, но лучше нам оставлять наши нервы дома. Иначе кого мы воспитаем? Забитых и больных? Им и так дома достаётся, а мы им ещё здесь устраиваем концерты. Вот у вас сколько прогульщиков?” – “Один, но…” – “Вот сейчас один, а если так дело пойдёт, то… Ну, вы сами понимаете. Мы должны быть образцовой школой. Приезжает к нам, например, президент, ходит всюду, расспрашивает всех, тут к нему подбегает какой-нибудь парень и говорит, что школа у нас хорошая, только некоторые учителя матом ругаются, кричат на нас с вылупленными глазами, а иной раз и ударить могут. Какое у президента сложится о нас представление? Мне вот никак не хочется, чтобы наши ученики могли такое говорить. Поэтому, Наталья Николаевна, надо держать себя в руках. Давайте постараемся, хорошо?”

Для Наташи это был удар. В тот же день она заболела и две недели пробыла на больничном. Сколько времени и сил она потратила на то, чтобы стать для учеников другом, чтобы к каждому найти индивидуальный подход. И вот, создав в своём классе атмосферу, в которой обучение проходило, как маленький праздник, став для учеников человеком, с которым можно было доверительно обо всём поговорить, после всего этого Наташе грозили уволить за “острые проявления неврастении” (в такой мягкой форме выразился директор, суммировав всё, что говорила Люба). Теперь ей, Наташе, никому и никогда не поставившей двойки, всегда сдерживающей себя даже в трудных случаях, теперь ей советовали обратиться к психологу. Начал директор, а потом подхватили родители, которых Наташа стала обзванивать во время болезни. Шмыгая носом и кашляя, она рассказывала им о ситуации в школе, пытаясь узнать, кто мог на неё наговорить.

      На удивление, большинство родителей (цветы некоторых из них ещё стояли на Наташином столе) говорили, что всё правильно, надо на них, на детей, покрикивать. “Вы бы сказали своему директору, что он ничего не понимает в воспитании! Президент пойдёт. Да пусть. Никто к нему не подбежит, я вам точно говорю”, – так утверждал один отец, пропустив мимо ушей тихое Наташино “я не кричала”. Не только этот отец не услышал, но и другие. Двое из родителей ненавязчиво, как бы невзначай, предложили Наташе своих знакомых психологов, отмечая, какая трудная работа у педагога, и что они бы на месте Наташи давно бы уже детей поубивали. “Подумаешь, раз сорвались. Что тут такого?” – “Да я…” – “Они только уважать будут”. За последние годы у Наташи это были самые кошмарные недели, в течение которых она мучительно и безрезультатно пыталась вспомнить, где и когда по отношению к детям у неё случились острые проявления неврастении.

     Но вспоминался, как ни странно, только тот давний момент в магазине. “Может быть, одна из продавщиц – это мать какого-нибудь ребёнка в школе? Может быть, какой-то родитель увидел меня, зайдя в магазин? Может быть…”. Наташа терялась в догадках. Если бы она встретила родителя, который стал свидетелем того случая, она бы обязательно ему рассказала, как часто она заходила в этот магазин и сама становилась свидетелем хамского, высокомерного обращения с пожилыми людьми. “Я помню, одной бабушке они дали сдачу рваными купюрами. Бабушка попросила: “Дочка, поменяй, у меня же их нигде не примут”. А ей: “Примут, бабуль, иди. Подклеишь, если что”. Бабушка вышла, а когда моя очередь подошла, она вернулась. Она их снова просила. У неё действительно не приняли. Наконец, та, которая мне продала каменный, пятидневный хлеб, забрала купюры и выдала бабушке гору монет по пятьдесят копеек. Двадцать рублей целый час насчитывали. “Какие нам дают, такие и мы”. И это я вам только один случай рассказываю”.

А на вопрос возможного свидетеля “зачем вы тогда ходите в тот магазин” Люба сказала бы, что ходила она, чтобы сказать продавщицам об их поведении, что неправильно, нельзя  так с людьми. Столкнувшись с дерзостью в самый первый свой приход, Наташа с тех пор продолжала туда ходить, желая припомнить продавщицам тот случай, но, каждый раз сталкиваясь с новыми подобными случаями, она как-то терялась и молча уходила. Да и хлеб – как назло – был всегда мягкий.

       Но в тот памятный раз Наташа всё высказала, сама в немалой степени спровоцировав ситуацию. Но почему именно тогда?

      Потому что Наташа понадеялась на поддержку Любы. Но быстро осознав, что драться придётся одной, сделала двойное усилие, стала рвать и метать, как в агонии. После той сцены Наташа  так же, как и после разговора с директором, слегла на две недели.

      Она всё ждала звонка Любы, но та не звонила. А когда позвонила сама Наташа, Люба говорила с ней холодно, отстраненно, дав понять, что намечающаяся дружба была лишь иллюзией.

      Для мужа Наташи истинные причины болезни жены после случая в магазине и той, что последовала за разговором с директором, оставались скрытыми. Они рассуждали о любых других проблемах, но о настоящих, заставляющих Наташу чуть ли не биться головой об стенку, не говорили. Наташа перебаливала всё внутри. Она знала, что, если бы сказала мужу о конфликте в магазине, он пошёл бы и продолжил разбирательства, которых ей больше не хотелось. А если бы она сказала о случившемся в школе, он пошёл бы и туда, и устроил бы такой скандал, после которого для всех в школе Наташа стала бы врагом номер один. Женщина была уверена, что именно так, и не иначе, всё будет, и поэтому оставляла самого дорогого и самого близкого человека без возможности утешить её, поговорить с ней. А в этом она нуждалась больше всего.

       Выйдя снова на работу, Наташа устроила родительское собрание, на которое пригласила и детей. И дети услышали обращённую к ним просьбу: если они почувствуют какую-то обиду, то сразу говорить об этом. “Давайте будем прямо на месте решать наши проблемы”. Родители поддержали Наташу. Тогда никто не мог и подумать, что через полгода эта добрая, хорошая учительница так закричит в классе, что задрожат стёкла.

      А через несколько часов после этого крика Наташа поднимала бокал за девушку, которая заставила её все эти полгода встречать в учительской и в коридорах подозрительные взгляды коллег-учителей и директора, слышать его: “Как ваше здоровье, Наталья Николаевна? Ничего такого больше не было?.. Вот и хорошо. Кстати, Наталья Николаевна…”.

    Константинов нашёл жену на втором этаже, в баре. Она сидела за одним из трёх столиков и что-то читала. Молодой бармен, не смотря на неё, протирал барную стойку, на которой бесшумно крутился маленький вентилятор. С потолка свисали тяжёлые чёрные портьеры, не пропускающие солнечного света, который даже сейчас, с наступлением вечера, оставался cильным. Единственным источником света в помещении были фиолетовые лампочки на потолке.

     Первое, что захотелось Константинову – это спуститься обратно, дать Наташе ещё немного побыть наедине с собой.

     Он думал, жена ушла, а она лишь укрылась в полутёмном уголке. Пусть посидит.

     Но, сделав шаг вниз, он обернулся. И встретился с ней взглядом. Она тут же отвела глаза, будто не узнала.

     Как оказалось, Наташа изучала меню. Когда он подошел, она не шевельнулась. Он долго не садился, стоял, смотрел на неё.

      Бармен поинтересовался, будет ли он заказывать. Он ответил отказом, поблагодарил. Наконец, сел, поняв, что выглядит глупо. Поделился впечатлением о месте, сказал, что в нём тихо, прохладно, спокойно. Она не ответила, только перевернула страницу.

      Когда-то, когда она вела себя подобным образом, он мог выйти из себя. Но с тех пор на эти уловки было выработано что-то наподобие иммунитета, и теперь они даже забавляли его, как пародии на подобное в прошлом. К тому же он был смягчён алкоголем.

      Из кухни вынесли горячее, торопливо понесли вниз. Константинов аккуратно предложил жене пойти и попробовать его. И тут она, наконец, подняла глаза, полные досады и упрёка, и сказала, что это именно её заслуга в том, что горячее понесли, и понесли сейчас, а не через час. Никому, кроме неё, не было до этого дела. Как всегда, ей оказалось больше всех надо. Несколько раз ей пришлось ходить к поварам, которые возятся, как сонные мухи. А потом она назвала себя единственным трезвомыслящим человеком в компании, в которой все, как малые наивные дети, надеются на какую-то порядочность, тогда как “если не подхлестнешь, плюнут и забудут”.

     Он спросил, откуда в ней столько недоверчивости, но быстро понял, что лучше бы не спрашивал, тем более с улыбкой, говорящей о несерьёзном отношении к её словам.

      На обвинение в недоверчивости Наташа не ответила, но сказала о других залах, в которые заглянула. В них праздновали день рождения и свадьбу. И проходили они с большим блеском, с большей весёлостью, чем мероприятие Константиновых. Наташа подчеркнула, что эти залы просторны и лучше приспособлены.

     -  Как вообще можно устраивать праздник рождения ребёнка там, где проходят поминки?!

     Спустя несколько минут после начала торжества Наташа узнала от официантки, что их зал редко используется для торжеств, чаще в нём поминают, собираются после похорон, на сорок дней, на год. Официантка сказала это без задней мысли, невзначай: “Вчера в честь мёртвеца накрывали, сегодня в честь новорождённого”. Наташа потянула за ниточку, развила разговор и узнала то, о чём сейчас и сказала мужу. Он стал было оправдываться, заступаться за брата.

       Ведь у многих таких заведений на месяц вперёд всё расписано, соответственно, и договариваться нужно за месяц, а лучше за два. А в их случае спланировать было трудно. Отцу новорожденного идея отметить столь выдающееся событие пришла несколько дней назад, он попытался это устроить и, несмотря ни на что, устроил.

      -  Надо было ещё ждать? И так не получилось, когда Люба из роддома вышла. Он хотел именно в этот день, сделать его торжественным. Но пришлось сдвинуть… Хорошо, что это место нашли.

      На это Наташа сказала, что праздновать вообще было необязательно, что нельзя так по-детски следовать своим прихотям.

      -  Я тоже много чего хочу.

      -  Водки налейте, пожалуйста, – обернулся Константинов к бармену.

      -  Знаешь, сколько она стоит? – Наташа подвинула мужу меню.

      -  Плевать, – муж отодвинул меню.

      -  Иди, спустись, выпей и приходи. Если хочешь. И вообще, тебе хватит.

      -  Ладно, - Константинов ещё раз обернулся, - не надо.

      Такая покорность, которую муж изобразил специально, Наташу немного успокоила. Её послушали. После этого нельзя было продолжать в том же духе. Повисла пауза.

     В матовом фиолетовом свете Наташа выглядела осунувшейся и на пять лет старше. Она заметила, как смотрит на неё муж, как вдруг изменился его взгляд. Он стал пристальным, но отстраненным. Наташа знала, что стоит за этим отстранением: холодная оценка, холодное и безжалостное восприятие того, что есть. Наташа зашевелилась. Она чувствовала, что сейчас не в лучшем виде, и понимала – муж это видит. Хуже всего было то, что в его взгляде вдруг появилась жалость.

     Константинов увидел, как жена засуетилась. Посмотрел на её пальцы. Большим и указательным левой руки она тёрла средний палец правой. Её привычка не изменилась. Пятнадцать лет назад Наташа сидела перед ним за примерно таким же столиком и точно так же тёрла свой палец, когда он, её будущий муж, вдохновенно рассказывал о потрясшем его фильме. Слова, интонации, жесты – рассказчик был таким живым и открытым, что едва усиживал на стуле. Ещё и потому, что ему до ужаса хотелось броситься к ней и расцеловать, от мочек ушей до маленькой царапины на шее. Всю свою энергию он вкладывал в слова, неловко, но мило заговаривая “люблю”. Она смеялась, закрывая ладонью белоснежные зубы, и просила его остановиться, желая, чтобы он продолжал, продолжал признаваться ей в любви описаниями сцен фильма. Перед ней сидел будущий режиссёр, и по всем признакам – гений. Он будет снимать прекрасное кино, будет снимать её, они будут ездить по фестивалям! Какой он красивый! Слух ласкали удивительные, незнакомые названия, имена: Дуггур, лунная брамфатура, Тарковский, нибруски, солярис, Ахаш, Феллини, джайнизм, амаркорд, планетарный логос.

    -  Если в двух словах, то этот фильм о том, что восхождение души к Богу возможно только при неподвижности…

    Она соглашалась, хотя до конца не понимала, при какой неподвижности, при неподвижности чего? Он был так убедителен, что оставалось лишь принять. И она принимала, избегая лишних вопросов, чтобы не показаться глупой. Глупая ему была не нужна. Ему же нравилось, что она внимательно слушает его, что в широко открытых глазах её пылает интерес, радость от каждого нового слова. Удивлять, потрясать её было очень приятно. Сияние, исходящее от него, не меркло даже, когда он говорил о каких-то бытовых вещах, приземлённых, потому что в этот разговор он обязательно вплетал красивейшие сравнения, иронические шутки и высокие утверждения:

     -  У каждого своё служение. Ничего с этим не поделаешь.

     А потом она познакомила его со своей семьёй. Пригласила на двадцатилетие. И он, завораживая отца и мать, бабушку и подруг, произносил патетическую речь, держа бокал с шампанским, как древнегреческий кубок:

    -   Есть люди, которые знают, как надо! И когда реальность отступает от этого образа, таким людям очень больно. Они теряются и разочаровываются. А реальность отступает почти всегда. У неё своё «как надо». И согласовываться с человеческими ожиданиями и представлениями она не торопится! Наташа, дорогая, я хочу выпить за то, чтобы ты оставалась такой же открытой всему, что происходит вокруг, принимая, как должное, и свет, и тьму, и то, что между ними. Именно к таким людям благоволит жизнь, к таким, кто любит её во всех проявлениях. За тебя, красавица, за твой свет!

     Сколько гордости в ней было за него. Но она всё-таки посмотрела на отца, посмотрела на него первым. Не увидел ли он в Саше высокомерности, излишней, наигранной важности, того, чего в нём, на самом деле, не было? Не услышал ли отец намёк на него или на мать, ведь они не редко выказывали недовольство по разным поводам. Нет, он не мог осуждать тех, кого не знал, ведь Наташа почти ничего не говорила о родителях, разве только то, что они любят играть в шахматы, и мама часто проигрывает, а играют они на мытьё посуды или поход в магазин за продуктами.

      Тогда, украдкой посмотрев на отца, она поняла, что он принял жениха. Действительно, как можно было не принять такого человека! Его наглаженная голубая рубашка с чуть поднятым воротником, которую они выбирали вместе – и это было их первое совместное дело – была как огромная, прекрасная декорация, на фоне которой происходило весёлое и немного грустное действо. Грустное оттого, что уже двадцать лет, а ещё вчера были сад, школа, ещё вчера был жив дедушка. Как бы он порадовался за свою внучку, у которой теперь есть такой умный, красивый мужчина.

      C тех пор прошло пятнадцать лет. На место лунной брамфатуры и планетарного логоса пришли матчи, дивизионы, cистемы судейства, федерации, которых затем сменили рынки, договора, лимиты, лицензии, платёжеспособности, ОПО, ОАО, ЗАО. Она до сих пор не могла запомнить расшифровки этих аббревиатур, постоянно путала, а их становилось всё больше и больше. Её удивляло, как удаётся помнить ему, чувствовать себя в этой терминологии, как рыба в воде. Впрочем, надолго ли он в этой воде? Или его опять выбросит в какую-нибудь абсолютно иную область, как его выбросило из кино в спортивную академию, а оттуда – в страховое дело. Теперь она хорошо понимала, что стоит за такими переходами – его прихотливая, капризная натура. С чего вдруг ему надо было становится футбольным арбитром? А просто захотелось. Спрашивал ли он у неё, советовался ли? Да, советовался, но скорее для вида, уже всё решив. А разве смог он ей нормально, внятно объяснить, почему вдруг уходит из спорта? Было видно, что причины, которые он называл, не являются истинными. Как много было недоговорённости, каким хитрым было утаивание. А ведь в тот момент она была психологически готова зачать. И была более здорова. Почему же он не верит ей? Почему говорит, что она специально ссылается на то короткое время между его уходом из кино и началом новой работы?

Тогда была неопределённость, в таком подвешенном бытовом положении думать о ребёнке было нельзя. Поэтому она и не говорила о своём желании, которое возникло внезапно, преодолев все страхи, долгое время её преследующие, страхи, связанные с вынашиванием и материнством. И только недавно, когда он, вдохновленный рождением племянника, снова заговорил о ребёнке, она призналась ему о той своей готовности, которая была загублена. Почему он не соглашается со своей виной? Почему не хочет понимать её? Разве можно было столько лет прожить с женщиной и не понять её? Нет, виноват только он. Только он. Его прихоти, его нежелание мириться с продажностью, коррупцией в спортивном мире. А если бы он действительно хотел ребёнка и счастливую семью, он бы усмирил свою совесть и принял правила игры. Ради неё. Но дороже всего оказалась его незапятнанная репутация. Теперь они пожинали плоды этой эгоистической непримиримости.

     Наташа распрямилась. Её больше не тревожило, как она выглядит, наоборот, она хотела, чтобы было даже хуже, чем есть. Чтобы муж увидел, до чего он её довёл. Чтобы он увидел, в кого она с ним превратилась. Не из-за него ли она взорвалась сегодня в школе? Теперь её уволят с позором, и ей нужно будет искать работу, снова входить в коллектив, налаживать отношения с детьми, родителями…

      Константинов всеми силами пытался увидеть лицо, которое когда-то так ему нравилось. Но никак не мог. Вымученная укладка смотрелась нелепо и совсем не шла к лицу жены. Окончательно и бесповоротно исчезла его округлость, нежная припухлость, черты заострились и стали сильно схожи с отцовскими. Это случилось не сегодня и не вчера, но сейчас, в этом свете, вдруг предстало со всей отчётливостью. Так выглядят вампиры в фильмах ужасов или их жертвы, оставшиеся без крови. Что будет с этой высохшей женщиной, если он её оставит? Кто будет о ней заботиться? Она ведь никого не найдёт. А если и найдёт, разбудив свои уснувшие чары, то кто уживётся с её характером? «Столько лет вместе, я обязан быть с ней, без меня она пропадёт…» Константинов протянул жене руку.

     -  Милая моя, хорошая, прости меня. Я очень тебя люблю. Я не смогу без тебя. Я хочу от тебя ребёнка. Я очень хочу от тебя ребёнка. Пожалуйста, подари мне его…

     К её лицу прилила кровь. Губы приоткрылись. И он увидел белоснежные зубы, самые их края. И щёки будто поднялись из своих впадин. Лицо разгладилось и обрело живые формы. Человек напротив Константинова восставал из мёртвых. Очень медленно, но восставал. Только бы сейчас она не сказала ему то, что он обычно слышал всегда! “Ты не знаешь, что такое дети. Это всё. Это забыть о себе. Я не готова. Я ещё ничего не видела. Я не жила. У меня и так слишком много детей… И потом уже поздно, поздно! Я не справлюсь. Я не вынесу эти крики, пелёнки…Я не вынесу, если его похитят, изнасилуют, убьют. Ты же знаешь, что творится вокруг…”.

Неужели и сейчас, в этот переломный момент, она скажет своё извечное “нет”, перечеркнув единственную возможность удержаться, скрепиться? Неужели, смотря на счастливых родителей, на чудесные перемены в облике Любы, она ни на секунду не задумалась, что родительская доля не так уж невыносима?

Он прыгнул в последний вагон уходящего поезда. Неужели она не протянет руки и не прыгнет к нему?

илл. Рафаэль Олбински

Лариса Ефремова Москва

Дата : Вт февраля 05, 2013, 14:00:54 Вещь показалась мне отличным черновиком будущего романа, в ней заложены интересные сюжетные "узлы" и намечены направления, в которых может развиваться история Константиновых. Дело в том, что развития некоторых завязок в данном тексте не состоялось. К примеру, акцентирование незаконнорожденности старшего сына, которое никуда и ни к чему не привело и стало просто неким запасным "скелетом в шкафу" в истории матери. Намеченный конфликт двух невесток тоже законсервирован; обозначена, но не дана развязка с нагнетаемым срывом Натальи на детей в классе. Таким образом, мне кажется, что это прекрасный синопсис "семейной саги". Что касается формы: иногда мне кажется, что авторы-прозаики сегодня перестали напоминать себе, что такое художественная ценность произведения, и это напрасно и жаль. Понравился открытый финал, хорошее драматургическое решение, ведь правильно поставленный главный вопрос, возможно, и есть главная цель любого произведения. Автор - талантливый наблюдатель, характеры героев раскрываются точными и психологически верными деталями поведения, мимикой, жестами, их поступки отлично мотивированы.

Ирина Митрофанова Москва

Дата : Вс февраля 10, 2013, 14:59:07 Согласна с Ларисой. Действительно, синопсис. Захотелось узнать больше и об истории любви свекрови, и чтобы все-таки как-то разрешилось противостояние невесток. Интересно стало посмотреть сцену срыва Наташи в классе. Эта цена опущена. Но в данном случае зря. Из этого текста получится, ну если не роман, то хорошая крепкая повесть.

Вход

Логин:
Пароль:
	Запомнить
	Забыли пароль? Регистрация на сайте

Это случается с каждым...

Введите почту чтобы восстановить пароль:
Чтоб выйти нажмите Отмена.